- В чем дело? - пробормотал он, с трудом ворочая языком. - Не съем же я вас, правда?.. Поверьте, милочка, я не хуже других… Ну да, я выпил, не спорю! Но работа у нас такая, что поневоле приходится смазывать колеса. Небось ни вам, ни вашим дружкам не стащить с пятого этажа покойника этак пудов на шесть? А мы вдвоем с приятелем выволокли его на улицу и даже не сломали по дороге… Мне, знаете, по душе весельчаки.
Но Жервеза все крепче прижималась к запертой двери; ее душили слезы, и весь этот день, озаренный тихой радостью, был для нее испорчен. Она забыла поцеловать золовку и умоляла Купо поскорее увести пьянчугу. Тогда Базуж, пошатываясь, сделал рукой жест, полный философского презрения.
- Все равно, все там будем, и вы тоже, милочка моя. Может, придет день, когда вы будете рады-радешеньки отправиться туда… Да, да, я знаю женщин, которые сказали бы спасибо, кабы я их туда уволок.
И когда Лорийе повели его домой, он обернулся и пробормотал на прощанье, громко икая:
- Если ты помер… слушайте меня… если ты помер, так уж это надолго.
IV
Прошли четыре года, четыре года тяжкого труда. Среди соседей Жервеза и Купо считались примерной парой, жили они тихо, без потасовок, и каждое воскресенье ходили гулять по дороге в Сент-Уэн. Жена работала по двенадцати часов в день у г-жи Фоконье и все же находила время держать свой дом чистым, как стеклышко, и кормить семью утром и вечером чем-нибудь горячим. Муж не напивался, два раза в месяц приносил домой получку и по вечерам, чтобы проветриться, курил трубку у открытого окна. Их ставили в пример, как самых милых и порядочных людей. Вдвоем они зарабатывали девять франков в день, и соседи подсчитали, что им удается кое-что прикопить.
Однако им приходилось работать не покладая рук, чтобы свести концы с концами, особенно первое время. Свадьба влетела им в копеечку: надо было выплатить двести франков долга. Вдобавок им опротивела жизнь в номерах, вся эта грязь, весь этот темный люд кругом; они мечтали устроиться в своем углу, завести собственную мебель и зажить с уютом. Двадцать раз они считали и пересчитывали: им нужна изрядная сумма, не меньше трехсот пятидесяти франков, чтобы устроиться прилично, разложить вещи по местам и не бегать к соседям за кастрюлей или сковородкой, когда надо сварить обед. Они приходили в отчаяние: им ни за что не скопить такую громадную сумму меньше чем за два года. Но тут неожиданно подвернулся счастливый случай: один старый господин из Плассана попросил отпустить к нему старшего из ребят - Клода: он хотел устроить мальчика в коллеж; это была благородная причуда старого чудака, любителя живописи, которого когда-то пленили человечки, нацарапанные малышом. На Клода уходила уйма денег, Купо еле справлялись с расходами. Когда у них остался на руках только младший Этьен, им удалось за семь с половиной месяцев скопить триста пятьдесят франков. В тот день, когда супруги купили наконец мебель в магазине подержанных вещей на улице Бельом, они не помнили себя от радости и, прежде чем вернуться домой, пошли прогуляться по внешним бульварам. Теперь у них была кровать, ночной столик, комод с мраморной доской, шкаф, круглый стол с клеенкой и шесть стульев - все из старого красного дерева, - а сверх того постельные принадлежности, белье и почти новая кухонная утварь. Наконец-то они как будто по-настоящему вступили в жизнь, серьезно и окончательно, и, обзаведясь своим хозяйством, сразу приобрели вес среди почтенных жителей квартала.
Вот уж два месяца, как они подыскивали себе квартиру. Сначала они хотели снять комнату в большом доме на улице Гут-д’Ор. Но там все было занято, и им пришлось отказаться от своей давнишней мечты. Сказать по правде, Жервеза в душе не очень об этом жалела: ее пугало близкое соседство с Лорийе. И они продолжали поиски. Купо весьма разумно считал, что им надо поселиться поближе к прачечной г-жи Фоконье, чтобы Жервеза в любое время могла забежать домой. В конце концов им повезло: они нашли квартирку с кухней, всего две комнаты - большая и маленькая, на Новой улице, в квартале Гут-д’Ор, почти напротив прачечной. Она помещалась в двухэтажном домике с очень крутой лестницей; там было только две квартиры, одна налево, другая направо; весь низ занимал каретный мастер, сдававший экипажи напрокат, и на большом дворе, тянувшемся вдоль улицы, стояли сараи, забитые упряжью и повозками. Жервеза была в восторге, ей казалось, что она снова попала в провинцию: никаких соседок, не надо бояться сплетен, тихий, мирный уголок, похожий на улочку в Плассане за крепостным валом; и, для полноты счастья, она могла видеть из прачечной окно своей квартиры, даже не отрываясь от утюга - стоило лишь слегка вытянуть шею.
Переезд состоялся в начале апреля. К этому времени Жервеза была уже на девятом месяце беременности. Но она бодрилась, вела себя молодцом и говорила, смеясь, что ребенок помогает ей работать: она чувствует, как его ручонки толкают ее, и это прибавляет ей сил. А когда Купо уговаривал ее полежать и отдохнуть, она чуть не набрасывалась на него. Еще чего! Она ляжет, когда у нее начнутся схватки - не раньше! До того ли теперь: ведь скоро прибавится лишний рот - надо работать, не разгибая спины. И она сама вымыла всю квартиру, а потом помогла мужу расставить мебель. К мебели она относилась с благоговением, вытирала ее с материнской заботливостью, и при виде каждой царапины сердце у нее обливалось кровью. Если, подметая комнату, она случайно задевала какую-нибудь вещь, она вздрагивала, будто ударила самое себя. Особенно Жервезе был дорог комод; он казался ей таким красивым, таким солидным, надежным. И она лелеяла мечту, в которой не смела никому признаться: ей хотелось купить большие часы и поставить их на комод, прямо посредине мраморной доски, - вот было бы красиво! Если б она не ждала младенца, она, возможно, и решилась бы их приобрести. Но теперь она с тяжелым вздохом отложила покупку на будущее.
Купо были очарованы своей новой квартирой. Кровать Этьена поставили в маленькой комнате, где могла поместиться и вторая детская кроватка. Кухонька была величиной с пятачок и совсем темная, но если не закрывать двери, то и в ней света хватало; да ведь Жервеза не собиралась устраивать званые обеды на тридцать персон, а ее семья там вполне умещалась. Зато большая комната была их гордостью. Утром они сразу задергивали над кроватью белый коленкоровый полог, и спальня превращалась в столовую: посредине стоял круглый стол, а по бокам шкаф и комод. В камине выгорало на пятнадцать су каменного угля в день, поэтому они его забили, а перед ним на мраморной доске поставили маленькую чугунную печурку; в самые сильные холода она съедала угля всего на семь су. Затем Купо как мог украсил стены и обещал добавить кое-что в будущем. За неимением зеркала он повесил большую гравюру; на ней какой-то маршал Франции, потрясая жезлом, гарцевал на коне между пушкой и горкой ядер. Над комодом по правую и левую сторону от старой фарфоровой позолоченной кропильницы, в которой теперь держали спички, Купо разместил семейные фотографии, а на шкафу поставил два гипсовых бюста - Паскаля и Беранже, один с серьезным, другой с улыбающимся лицом, - и казалось, что оба они прислушиваются к тиканью висевших между ними часов с кукушкой. Право же, это была чудесная комната!
- Угадайте, сколько мы платим за квартиру? - спрашивала Жервеза каждого, кто заходил к ним.
И когда посетитель оценивал квартиру дороже, чем она стоила. Жервеза, торжествуя, что они так хорошо и дешево устроились, радостно кричала:
- Ровно полтораста франков, и ни сантима больше! Здорово? Просто даром!
Даже сама улица увеличивала в глазах супругов прелесть новой квартиры. Она входила в их жизнь: Жервеза постоянно сновала между своим домом и прачечной г-жи Фоконье. По вечерам Купо спускался на крыльцо и сидел, покуривая трубочку. Улица без тротуаров, с разбитой мостовой, шла в гору. В верхнем ее конце, выходившем на улицу Гут-д’Ор, стояли покосившиеся темные лавчонки с немытыми окнами: сапожники, бочары, мелочные торговцы, прогоревший винный погребок, давно запертые ставни которого были залеплены афишами. На другом конце улицы, ведущей к центру Парижа, высились пятиэтажные дома, заслонявшие небо; тут в нижних этажах разместилось множество прачечных, - сбившись в кучу, они тесно жались друг к дружке. Этот мрачный угол оживляла только зеленая, по-провинциальному размалеванная вывеска парикмахера, висевшая над витриной, уставленной разноцветными флаконами и начищенными медными тазиками; она казалась здесь единственным светлым пятном. Гораздо веселее была средняя часть улицы: тут дома становились ниже и как бы расступались, давая место воздуху и солнцу. Между сараями каретного мастера, заведением, где изготовляли зельтерскую воду, и прачечной напротив, оставалось много простора, а тишину и покой улицы еще сильнее подчеркивали приглушенные голоса прачек и мерные вздохи паровой машины. Большие Пустыри и длинные проулки между почерневшими стенами придавали этому уголку захолустный вид. Купо забавлялся, наблюдая, как редкие прохожие перескакивают через непросыхающие ручейки мыльной воды, и уверял, что все здесь напоминает деревню, куда он, пятилетним мальчишкой, ездил с дядей. А Жервезу особенно радовало дерево, росшее во дворе, слева от ее окна, - хилая акация с единственной зеленой веткой, - и молодой женщине казалось, что эта чахлая зелень оживляет всю улицу.