Тут Джакомо совершенно потерял голову, однако ж вернул себе всю свою юношескую силу. Сперва он замолотил в ворота, да так, что вся башня наполнилась гулом, но, когда Ботвид напомнил ему, что это тревожит больную, он сбежал с крыльца, рассчитывая найти иную возможность войти внутрь. Метался, будто собака, брошенная на улице, заглядывал в малейшие отверстия и закоулки. И в конце концов придумал способ. Недостроенное новое крыло замка, примыкавшее вплотную к старой башне, стояло в лесах, и помости тянулись на изрядной высоте, но лишь самые верхушки жердей-стояков достигали нижнего башенного оконца, относящегося к кухне. Джакомо с быстротою молнии вскарабкался по обледенелым стоякам на верхние помости, осталось лишь одолеть гладкий отвесный шест. Не раздумывая, он пошел на приступ - неудачно, руки не удержались на скользкой ледяной корке; он повторил попытку, пальцы норовили сорваться, но, судорожно впиваясь ногтями в шест, он все-таки добрался до верхушки, вытянул руку - нет, до оконной ниши еще поллоктя. Ни секунды не колеблясь, Джакомо начал раскачивать тонкую жердину, которая скрипела и потрескивала, так как от мороза стала хрупкой. Ботвид, притаив дыхание, стоял внизу, его опять захлестнули ощущения детства, ибо он безмолвно творил молитву Пречистой Деве. Тут послышался короткий треск, шест обломился, щепки и обломки посыпались наземь сквозь щели в помостях, но Джакомо был уже в оконной нише, крепко держался за крючья. В один миг выдавил слюдяное окно и очутился на кухне. Темно, и все совершенно не так, как он мысленно представлял себе, когда шел по льду через озеро. Ощупью, с трудом он отыскал дверь комнаты, открыл ее и шагнул внутрь. Взору предстала картина, навсегда запечатлевшаяся в его памяти. Сорванный полог кучею валяется на полу, голые столбики и карнизы, на которых он держался, выглядят на фоне стены как трубы и балки дома, где бушевал пожар; средь обрывков изодранной в клочья простыни лежит в лихорадке его любимая - бесформенная масса корчится, бьется на постели, будто рыба, что хочет высвободиться из рыбачьих сетей. Тонкое личико покраснело, опухло, как у пьяницы, прекрасные черные глаза налились кровью, мягкие волосы, прежде блестящие, ровно мех черной куницы, спутались, слиплись космами и похожи на высохшие шкурки угрей; улыбчивых алых губ вовсе не видно, верхняя губа высоко вздернута, отчего зубы кажутся непомерно длинными, словно у хищного зверя, а легкий пушок над нею - как темная полоса; лицо уже покрылось зелеными пятнами, и навстречу вошедшему ударил жуткий смрад. Старик отец стоял на коленях возле кровати и поднял руку, когда Джакомо вошел в комнату. Первое, что Джакомо почувствовал, увидев больную, было отвращение и ужас. Он отвернулся, ведь то была не его любимая, не красавица, коей он поклонялся, - в постели лежало чудовище. Но тотчас же он так устыдился скудости собственной души, что грудь пронзило болью глубочайшего раскаяния, и он бросился к кровати, схватил руки больной, стараясь нащупать пульс, заглянул ей в глаза, прислушался к дыханию. Затем повернулся к отцу и сказал, на удивление спокойно: "Я сделаю все, что в моих силах, еще есть надежда". С этими словами он вышел из комнаты и поспешил в лабораторию; там он развел огонь и вытащил нож. Острием вскрыл жилу на внутренней стороне предплечья, вытекшую кровь собрал в стеклянную колбу с изогнутым горлышком и поставил на огонь. Перевязав руку, плеснул в плошку винного спирта, снял с пальца золотое кольцо - подарок любимой, накалил его в огне и остудил в спирте; эту процедуру он повторил несколько раз. Потом вылил спирт в колбу с кровью и отдистиллировал в сосуд-приемник. Пока шла перегонка, он в мрачных раздумьях расхаживал взад-вперед по лаборатории. Страшная картина неотступно стояла у него перед глазами. Череп на полке, сова под потолком, саламандра на стене - все принимало ужасные ее черты! Но ведь это была уже не она! Та, чей облик вчера, всего несколько часов назад притягивал его к себе, заставляя отказаться от всего, от работы, чести, будущего, - теперь отталкивала его так, что он стремился прочь от нее, и как можно дальше. Этот маленький рот, прежде влекший его к себе прекраснейшими словами любви и ожидавший поцелуя, ныне душил его чумными миазмами. Вот так звучали в одиночестве слова правды! Он не верил в ее спасение, внушил себе, что лекарство существует, просто чтобы уйти оттуда, он предал ее! Она более не существовала для него! Там внизу лежала совсем другая! И правда сказала, что любил он не душу ее, а лишь красоту, ведь иначе бы по-прежнему ее любил и не стремился прочь. Но вот его снова потянуло вниз, где все же была она; ему хотелось обуздать свое дурное "я", которое он глубоко презирал, уберечь высокую, добрую часть своего существа, каковая еще была способна презирать дурную, он боролся с собою, одержал победу и спустился вниз. Решительно распахнул дверь, чтоб не дать воли сомнению, вошел, но шагнуть к кровати не мог - столь ужасно было представшее перед ним зрелище, затем что болезнь приняла новый оборот. Джакомо ринулся вон из комнаты, вниз по лестнице, откинул засовы, отпер замок и выскочил на свежий воздух. Сбегая по ступенькам крыльца, он столкнулся с Ботвидом, который спросил, куда он направляется, и, не дожидаясь ответа, поспешил в башню.
Джакомо устремился к церкви, что была открыта и ночью, и днем. Он хотел увидеть свою Марию, ту, кого любил и в чьем облике изобразил юную Богоматерь. Морозный воздух успокоил его, мысли остудились и зашептали: я любил не ее тело, ибо оно лежит там, наверху, я любил не ее душу, ибо она еще пребывает в ее плоти, я любил ее красоту, а красота - это нечто иное, превыше души и тела. Ну что ж, я хочу вновь увидеть ее красоту и поклониться ей, а она обитает здесь! Он отворил церковную дверь и вошел внутрь, высек огонь и добрался до часовни Марии. Его преисполняло огромное благоговение, но и огромное удовлетворение своими помыслами, он едва ли не растрогался, что сумел привести свою душу в столь умиротворенное и невинное состояние. Ему хотелось молиться, хотелось смотреть и любоваться, не прикасаясь, хотелось ощутить в сердце боль утраты, изведать сладостную и чистую муку отречения. Открыв решетку, он шагнул в часовню. Трепетный огонек свечи озарил голую, шершавую доску за алтарем и рулон грубого холста на полу. Это сделал новый лютеранский священник, очищая церковь!
Джакомо развернул полотно в надежде найти хотя бы след того, что искал, но краски были соскоблены тупыми ножами, ничего не видно, только нити холста. Художник повернулся и вышел из часовни в церковь. Ни единого образа - лишь черный Христос на кресте, тот, что с изъяном в левом колене и косыми глазами. Сколь ни уродлив он был, со своими устрашающими ранами в боку, на ладонях и ступнях, с окровавленным челом, - он уцелел в этом разоренье.
В церковных сенях послышались шаги, вошел священник, одетый в простое черное платье с белым воротничком, какое носят ученые немцы. Он сделал вид, что не замечает Джакомо, прошагал прямо к главному алтарю, стал на колени перед распятием и погрузился в безмолвную молитву.
Закончив и поднявшись на ноги, он обернулся к Джакомо и спросил:
- Ты здесь тоже ради молитвы?
- Нет, но ради поклонения! - ответил Джакомо.
- Чему же ты поклоняешься?
- Прекрасному! А вы?
- Страданию, оно вечно здесь на земле, прекрасное же проходит!
- Да, его можно соскоблить ножами и грубыми руками, и все же оно живет!
- Но страдание не соскоблить, оно не проходит! Я молюсь за больную женщину…
- Думаете, она выживет? - спросил Джакомо с горячностью.
- Нет, и я молился не о том, чтобы она выжила, об этом молиться не след!
- Почему вы соскоблили мою картину?
- По более веским причинам, нежели те, по коим вы с радостью снесли этот монастырь! Мы не станем поклоняться изображениям, тем паче изображениям грешных людей.
- Но вы же сами только что молились изображению!
- Нет, не изображению, которое видит твой глаз, а духу, каковой это изображение представляет.
- Я не верю тому, чего не видит мой глаз!
- Что ж, молодой человек, твой глаз видит восходящее солнце, но ты, столь хорошо знакомый с новыми учениями, знаешь, что солнце не восходит, а стало быть, веришь вовсе не тому, что видит глаз! Скажи-ка мне одну вещь! Что ты делаешь в этой жизни?
- Работаю!
- Нет, ты не работаешь! Ты играешь! Красивое - видимость земной реальности, но ведь ты презираешь реальность, я знаю, ты вот только что бежал ее, я знаю, однако ж ты стремишься вдогонку за ее видимостью. В таком случае ты глупец, молодой человек, ты - обезьяна, что пытается передразнить содеянное Богом и испорченное людьми. Все твое сердце было занято наружностью этой женщины, вся твоя душа была прикована к ее красоте, Бог стер ее и разрезал картину - что же у тебя осталось? Забудь о делах, коли не желаешь за них приниматься; коли ты недоволен миром, постарайся сделать его лучше, однако ж оттого, что ты его срисовываешь, он не станет ни лучше, ни счастливее!
- Погодите, господин настоятель, ведь мы, художники, истолковывали народу священное, делали понятным, потому что народ не разумел языка Рима.