Но, слушая ее, мать знала про себя, что и сама она тоже права и что не уйдет из литейки, из своей бригады, хотя это верно, что не все люди на тяжелых работах, и понятно, что дочь беспокоится и хочет для матери лучшего.
- А в партизаны тебя обратно послать не могут? - спросила мать после того, как они несколько минут пролежали молча.
- Могут, если желание выражу.
- А насильно не пошлют?
- Насильно не пошлют. Скажу, что не хочу, на фронт хочу.
Она сначала хотела объяснить матери, почему туда, в партизаны, никого нельзя посылать насильно, но потом не стала: мать спросила ее не потому, что не понимала этого, а просто желала до конца убедиться, что дочь больше не пойдет в партизаны.
- Раз не останешься, мне тут хорошо с Суворовыми, - сказала мать. - Хуже, если б одна жила. Им бы, конечно, лучше без меня, но они тоже привыкли. Да и поплачем иногда с Серафимой вместе; когда муж в ночную, а мы с ней, совпадет, в дневную, вернемся, сядем, и все она слезы льет. И откуда их столько у нее берется? А я слушаю, слушаю ее и когда заплачу, а когда нет. А Халида и вовсе не плачет. Отголосила по сыну три дня, как извещение получили, и больше не плачет. Да ей и времени нет: своих четверо да приемных двое. Всех накорми.
- А чем? - спросила Таня.
- Ну все же им легче: братья, зятья в кишлаках. Хоть не помногу, да привезут. И у них, конечно, не густо. К своим четверым еще двух чужих взять - это по военному времени надо золотую душу иметь. И нам еще с Серафимой, как им из кишлака чего привезут, все старается гостинец сунуть. Но мы не берем, - чтоб кусок от детей отрывать, еще совесть не потеряли. Хотела я сказать тебе про Николая твоего… Встречал он тебя? Что молчишь?
- А что говорить?
- Встречал или нет?
- Встречал.
- Ну и как?
- Никак. Скажи, мама, этот Кротов, из-за которого у отца все вышло, я его знаю?
- Нет, не знаешь. Он на завод пришел уже в последний год, когда ты в армию ушла.
- А что он за человек?
- А я его и видела всего два раза. Высокий такой, черноволосый, не старый еще. Отца про него спрашивала, отец говорит: "Кто его знает, он и в армии служил - командир запаса был и вел себя так смело, разумно, что я ему подчинился в ту минуту". Не представлял, что такой человек - предатель.
- А семья у него есть?
- Бездетный, а жена была. Жену, говорят, из Ростова на высылку отправили. Как узнали, что видели его у немцев, так ее на высылку. За предателя!
- А может, он и не предатель? Может, он сам все это вырыл оттуда и перепрятал, а потом просто погиб? И у немцев, может, его вовсе и не видели, просто так кто-то оказал - и пошло от одного к другому…
- Говорят, видели.
- Мало что говорят… - сказала Таня.
Не так уж она была доверчива. И мысль, что живут на свете предатели, к несчастью, давно уже стала привычной для нее мыслью. А просто ей хотелось думать об отце, что, может быть, он не так уж виноват, может быть, зря мучился из-за этого Кротова, и жена этого Кротова зря поехала в ссылку и живет там, оплеванная. Все на свете бывает! Если уж она что узнала за полтора года жизни в немецком тылу, то это узнала твердо: все на свете бывает!
- Я про Николая хотела тебе сказать, - повторила мать.
Таня вздохнула. Про Николая слушать ей не хотелось.
- Дело, конечно, твое, - сказала мать, - но я ему, что ты приедешь, сказать была обязана.
- Ничего ты ему не была обязана…
- Как же так не обязана? Все же до войны муж и жена были.
- Мало ли что было, - сказала Таня. - Да и перед самой войной уже не было этого.
- Ну, на разные дома жили, - сказала мать, - так это ж временно, из-за твоей военной службы. Конечно, на два дома не жизнь…
- Ну о чем ты говоришь, мама? Какая жизнь, какие два дома? - не выдержала Таня. - Какое все это имеет теперь значение? И не в двух домах дело вовсе… Ну, виновата перед вами, не написала вам тогда, не призналась, что порвала с ним. Стыдно было перед вами…
- Чего же стыдно?
- А того, что не надо было замуж за него выходить.
- А он тебя за жену считает. - В голосе матери прозвучала разозлившая Таню нота укоризны.
- Очень хорошо, пусть считает, - сказала она, сдержавшись. - Это ты и хотела мне про него сказать?
- И это. Я когда ему в поликлинику позвонила, что твою телеграмму получила, - он в первой поликлинике работает, где директор наш прикреплен, его детей лечит, - позвонила ему туда, он даже вскрикнул и телеграмму вслух заставил прочесть, а потом два раза звонил - спрашивал, не сообщила ли, когда приедешь. Сам все узнал, встретил… Любит он тебя - так я поняла по его поступкам…
- Любит, не любит, плюнет, поцелует… - сердито сказала Таня. - Когда ты его видела в последний раз?
- В октябре.
- Отец умер - и то он к тебе только раз зашел! А ты - любит, любит! Слушать тошно!
- А что же ему ходить? Слезы чужие утирать?.. Сейчас всюду и своих хватает. Пока отец жив был, он несколько раз к нам заходил, даже приносил кое-чего, старался. Хотя и не обязанный. Была ты - были и мы, а нет тебя - на что мы ему? Не о нас речь, о тебе. Не нас ему любить, а тебя. О чем вы с ним говорили? При людях спрашивать не хотела, а сама только об этом и думаю.
- С чего начали, тем и кончили: спасибо, что встретил, как время будет
- разведемся…
- Зачем же это теперь разводиться, раз до сих пор не развелись? - с тоской спросила мать.
И Таня почувствовала: в чем другом, а в этом так и не научились понимать друг друга. Хочет, хочет ей счастья, а какое оно будет, это счастье, не думает! Думает: раз не одна - уже счастье. И о себе самой думает. Хочет, чтоб дочь осталась здесь, в Ташкенте, пусть не из-за нее, матери, пусть из-за мужа! Все равно, лишь бы осталась.
- Да чем же он так плох? - Мать не хотела отказаться от запавшей ей в голову мысли.
- Для меня плох.
Она заранее решила не говорить о том, что он успел здесь жениться, не хотелось обсуждать это с матерью. А сейчас еле удержалась, чтоб не сказать.
- Ты что, хочешь, чтоб я обратно на фронт уехала и аттестат вам с ним пополам высылала?
- Почему? - сказала мать. - Раз муж здесь, может, и ты здесь останешься…
- Значит, раз он не на фронте - и мне там, где он? А почему он не на фронте? Мне двадцать шесть, и ему двадцать шесть! Я баба, а он мужик. Я врач, и он врач. Почему я там была, а он тут?
- По-всякому бывает. Он, как детский врач, эшелон с детьми сюда повез. А потом остался тут. Он мне рассказывал, как остался… Детских врачей не хватало, эпидемии были. Он на фронт просился, а его оставили.
- Как следует попросился бы - не оставили бы.
- А вот оставили.
- Ну хорошо, все правильно!.. - почти закричала Таня. - Остался, потому что оставили, хороший он, и всем здесь нужен, и тебе нужен, а мне не нужен, можешь ты это понять? - Она испуганно остановилась: ей показалось, что соседи проснулись. Но нет, Суворов по-прежнему устало, тяжело храпел, и жена его порывисто дышала, постанывая во сне.
Таня целую минуту молчала, а потом сказала шепотом:
- Остался потому, что баба, а я за бабой быть замужем не могу. До войны еще почувствовала!
- А чего ж ты его раньше любила!
- Любила, потому что он первый у меня был, - что, тебе объяснять, что ли? Отрезано это, понимаешь? И кроме того, было у меня там, у партизан, с другим человеком… Было, и не жалею.
- Ну и мало что было, - сказала мать. Когда Таня так яростно заговорила о муже, она уже и сама подумала, что у дочери, наверное, что-то было. - Сколько ты пережила, перенесла и живая пришла! Такой грех себе самой простить можно.
- Никакой это не грех, - упрямо сказала Таня, - как сама хотела, так и сделала.
- Если было да прошло, то и говорить ему не обязательно.
- А я уже сказала.
- За язык, что ли, тянули?
- Так уж захотелось, на него глядя, чтоб не стоял передо мной и не думал…
- А где он? - осторожно после молчания спросила мать.
Она имела в виду того человека, с которым у Тани было там что-то. Может, она так непримиримо относится к мужу, потому что и теперь любит того человека? Может, у нее счастье с тем человеком?
- Кто? - не поняла Таня.
- Тот вот… что ты говорила.
- Убит он.
- Убит, - повторила мать. - А забыть не можешь?
- Наоборот, могу.
В том, как она говорила, было что-то резкое, вызывающее, непривычное.
- Что с тобой, Таня?
- Ничего, мама, со мной, ничего… С тобой поживем, а потом на фронт уеду и письма писать буду. А про Николая больше не надо, бог с ним, пусть живет, ничего плохого ему не желаю. Только больше не приставай ко мне с ним, ладно? - сказала Таня, в последний раз преодолев соблазн рассказать матери, что человек, за которого она так беспокоится, давно женат на другой.
- Значит, разводиться с ним пойдешь?
- Пойду.
- Отложи до конца войны, там видно будет.
- Ничего там видно не будет… Сейчас хочу. Хочу совсем свободной быть. Может, кто стоящий возьмет да полюбит, - вдруг подумав об Артемьеве, с вызовом сказала Таня. И, вспомнив его ничего не обещавшие равнодушно-добрые, веселые глаза там, на перроне, вздохнула и добавила: - А никто не полюбит, все равно лучше свободной быть: что захочу, то и делаю. Умные люди говорят, что война и живем только раз… Может, и верно?
Она часто слышала это от разных людей и в разных обстоятельствах и сопротивлялась, и даже грубила в ответ, но эта же мысль существовала и в ней самой, и иногда наедине с собой этой мысли было трудно противиться.
- А может, тебя не на передовую пошлют, а в какой-нибудь госпиталь? - вдруг сказала мать.