Он пропустил Таню, запер дверь на ключ и поплелся в глубь квартиры, волоча ноги в обрезанных, как калоши, валенках. Думая, что он показывает ей дорогу, Таня пошла за ним, но он обернулся и сказал:
- Не сюда, вон туда, по коридору последняя дверь.
И ткнул рукой налево.
Таня пошла налево, но коридора не увидела - увидела дверь; других дверей не было, и она открыла ее. За дверью действительно был темный коридор. Ударившись обо что-то, она пошла по коридору, шаря руками по стенам. Сначала она нащупала дверь справа, потом другую слева и уже думала постучать в нее, но где-то впереди услышала стук машинки и, вспомнив, как Софья Леонидовна говорила, что ее сестра машинистка, ощупью добралась до последней двери.
Машинка за дверью остановилась и снова застучала. Таня отворила дверь и шагнула в комнату.
- Можно?
Накрытая прожженной газетой настольная лампа освещала стол, у которого, сгорбясь, сидела за пишущей машинкой старуха в пальто с поднятым воротником и в вязаном платке, намотанном на шею так, что он закрывал ей рот. Старуха повернулась, и Таня вздрогнула: сидевшая за машинкой старая женщина была так похожа на свою сестру, что казалось, сама Софья Леонидовна ожила и сидит здесь, в этой комнате, перед Таней.
- Если за работой, то еще не готово, - сказала старуха. - Я болею… Тридцать страниц осталось.
- Нет, - растерянно сказала Таня. - Я…
Она все еще не могла отделаться от ощущения, что перед ней сидит Софья Леонидовна.
- Я к вам от вашей сестры…
- Нет у меня никакой сестры.
- Вы меня, наверно, не поняли, - растерянно сказала Таня. - Я из Смоленска…
- Из какого Смоленска? - спросила старуха так, словно был еще какой-то Смоленск, кроме того, в котором была Таня.
- Ну, из Смоленска… - повторила Таня. - Как вы не понимаете! Я от вашей сестры, я с ней вместе была в Смоленске…
- А у вас есть документы? - вдруг спросила старуха.
- Какие документы?
- Ваши документы у вас есть?
Таня расстегнула полушубок, вытащила из кармана удостоверение личности и протянула старухе.
Ей было странно и дико, что эта старая женщина спрашивает у нее документы. Как будто для того, чтобы услышать то, что ей сейчас предстоит услышать, сначала нужно проверить Танины документы.
Старуха долго смотрела на удостоверение и, отдав его обратно, спросила:
- Ну так что?
Только сейчас она наконец стянула платок со рта на подбородок; все, что она говорила до этого, она говорила глухо, через платок.
- Я работала там в Смоленске вместе с вашей сестрой Софьей Леонидовной, - сказала Таня.
И по изменившемуся выражению лица старухи поняла то, чего не понимала до сих пор: Смоленск и вообще все, что там, у немцев, за линией фронта, было для этой женщины все равно что тот свет. Она уже не представляла себе этого реально, как часть своей жизни, поэтому, наверное, и сказала сначала, что у нее нет никакой сестры.
- Где вы с ней работали? - спросила старуха и, повернувшись вместе со стулом, ткнула пальцем в сторону заваленной вещами кровати. - Садитесь осторожней, там каша завернута.
- Мы с ней работали вместе в подполье, - сказала Таня, - целых полгода. Я даже жила у нее как ее дальняя родственница.
Старуха вопросительно смотрела на нее, не понимая, но потом поняла и кивнула.
Теперь начиналось самое трудное, и чем дальше оттягивать его, тем будет труднее.
- Она мне дала ваш адрес, чтобы я выучила, и просила, если она умрет, а я останусь жива и буду в Москве, найти вас.
- Значит, умерла? - как о чем-то, к чему уже давно приучила себя, спросила старуха. Голос у нее был низкий, простуженный. Лицо спокойное, хмурое, с толстым носом картошкой и толстыми, сердито сжатыми губами.
"Совсем такое же, как у Софьи Леонидовны, только еще строже", - снова подумала Таня. Ни в голосе старухи, ни в ее лице, когда она спросила: "Значит, умерла?" - ничего не дрогнуло, даже не шевельнулось.
- Да, - сказала Таня.
- Когда? - спросила старуха.
Таня сказала, что это случилось в августе прошлого года.
На лице старухи отразилось напряжение, словно она что-то считала в уме; она даже подняла голову и наморщила лоб.
- Думала, она раньше умерла, - сказала старуха. - Еще весной, как наступление наше остановилось, первую панихиду отслужила.
- А вы верующая? - не успев удержаться от этого глупого вопроса, спросила Таня. Софья Леонидовна рассказывала ей, как еще в юности, на Бестужевских курсах, стала неверующей, и ей было странно, что эта женщина, так бесконечно похожая на Софью Леонидовну, вдруг верующая.
Старуха ничего не ответила, молчала и ждала, что еще скажет Таня.
- Ее гестапо расстреляло.
Старуха продолжала молчать.
- Они многих наших тогда сразу расстреляли и ее тоже. А арестовали за две недели. Я ее в последний раз видела, когда ее арестовали…
Старуха все еще сидела не шевелясь и молчала. А Таня, глядя на нее, с той негаснущей остротой, с какой по многу раз и всегда одинаково возникают в памяти такие воспоминания, увидела перед собой крыльцо дома, где они жили с Софьей Леонидовной, и немецкую машину, и двух немецких солдат, между которыми, ссутулив плечи и заложив руки за спину, идет к машине Софья Леонидовна… И соседа Прилипко, бухгалтера городской управы, который семенит сзади, за вторым солдатом, в своем чесучовом пиджаке и с портфелем.
Таня не только увидела все это, но даже почувствовала в левой руке тяжесть корзины, которую она несла тогда и с которой остановилась за углом, увидев, как из дома выходят немецкие солдаты и Софья Леонидовна. Корзина была тяжелая, в ней, под картошкой, лежала мина с часовым заводом. Мину изготовили в бригаде, и она должна была еще четыре дня пролежать у Тани и Софьи Леонидовны, потому что человек, которому нужно было передать мину, не мог явиться раньше этого срока. Таня стояла, прижавшись к стене с корзиной в руке, а Софья Леонидовна, понурив голову и заложив руки за спину, шла между двумя немецкими солдатами к машине.
А старуха все еще молчала. Долго, невыносимо долго молчала…
- А вы, значит, живы… - сказала она.
- Да. Ее арестовали, когда меня не было. Если бы я пришла на десять минут раньше, я бы тоже пропала.
- Вот, значит, почему она умерла, - сказала старуха. - А я думала, просто от голода…
- Нет, мы с ней не голодали. То есть, конечно, очень плохо ели, но все-таки наши, когда могли, нам немножко помогали.
- Помогали, - как эхо, отозвалась старуха.
И вдруг поглядела на свою машинку и на торчавшую из нее недопечатанную страницу так, словно ей уже некогда больше говорить обо всем этом, а надо садиться и заканчивать работу.
- Что ж, она, значит, была у вас подпольщицей? - снова переводя взгляд с машинки на Таню, спросила старуха.
Слова "у вас" были сказаны с какой-то странной интонацией, так, словно сама старуха и Софья Леонидовна были одно, а Таня и все те, про кого старуха спросила "у вас", были другое. Но Таня хотя и заметила эту интонацию, в ту секунду не обратила на нее внимания и стала торопливо объяснять, каким замечательным человеком была Софья Леонидовна, и как много она сделала, и как все тяжело переживали, когда она погибла.
У Тани даже несколько раз дрогнул голос, пока она говорила все это. Она жалела не только Софью Леонидовну, но и себя; уже не впервые, когда она вспоминала обо всем этом, ей задним числом становилось страшно и того, что было с ней там, в Смоленске, и того, чего не было, но могло быть.
- А вы что, любили ее? - прервав на полуслове, спросила старуха. Спросила так, словно это удивляло ее.
- Да, конечно, - сказала Таня. - Мы все ее очень любили, а я почти полгода жила у нее.
- А вы знаете, какую она жизнь прожила раньше, до этого?
- Да, она мне рассказывала.
- Все ли?
И снова в голосе старухи было удивление перед тем, что Софья Леонидовна могла все о своей жизни рассказывать не ей, а Тане или еще кому-то другому.
- Да, все, - сказала Таня. - Поэтому немцы ей так и доверяли, что у нее раньше была такая жизнь. Поэтому она так много и могла делать для нас, что они ей доверяли. Она мне все рассказала: и про себя, и про всех своих родных, и про вас…
- Значит, так и погибла за вас, - сказала старуха.
- Почему из-за нас? - не расслышала Таня.
- Не из-за вас, а за вас, - сказала старуха. - Сколько ей Советская власть добра ни делала, а все-таки погибла за вас…
В этих словах и в голосе, которым они были сказаны, было столько горечи, что ошибиться насчет их смысла было невозможно.
- А вы что, считаете… - с вызовом, с вдруг вспыхнувшей непримиримой обидой начала Таня, но старуха прервала ее:
- Ничего я не считаю… Это она считала, что лес рубят - щепки летят… Вот и умерла за свою Советскую власть.
- А для вас Советская власть не ваша?
- Не моя, - сказала старуха. - Что смотрите на меня, удивляетесь, что не боюсь? А чего мне бояться - жизнь моя кончилась, хуже не будет. Живу, как последняя щепка своей семьи… А как живу - тоже видите. - Она обвела взглядом свою мрачную каморку с какими-то медальонами и старыми портретами на оборванных обоях. - И место жительства переменить тоже не боюсь.
- Значит, если бы вы были там вместо Софьи Леонидовны, вы бы не с нами, а с немцами работали? - запальчиво сказала Таня.
- Еще чего! - сказала старуха. И опять вдруг стала так похожа на Софью Леонидовну, что Таня чуть не вздрогнула.
- Ну что ж, я пойду, - сказала Таня. И, уже стоя в дверях, добавила: - До свидания.
- До свидания, - глухо отозвалась старуха, не поворачиваясь от машинки.