- По-моему, это здесь, - сказала Таня, показывая пальцем под кровать, на которой сидела сама, и не двигаясь с места. Он опустился на корточки и, шаря одной рукой под кроватью, другой, словно потеряв равновесие, схватил ее за колено и, сжимая его, снизу вверх испытующе посмотрел ей в глаза.
Она не тронулась с места, только посмотрела вниз и, немножко придвинув другую ногу, каблуком наступила на пальцы шарившей по полу руки. Наступила и вся напряглась от сознательного желания сделать ему как можно больнее. Он охнул, выдернул руку из-под сапога и, отпустив Танино колено, зажал два отдавленных пальца в другой руке. Не обращая на него внимания, Таня нагнулась, сама пошарила под кроватью и протянула ему бутылку.
- Нате… А пальцы под краном подержите…
- А ну вас к богу в рай, - отмахнулся Люсин и, взяв бутылку, крепко сжал ее отдавленными пальцами. - Раз бутылку держат, обойдется.
- Ну что, несешь? - крикнул из другой комнаты Каширин. - Или не найдешь? Помочь?
- Несу. - Люсин вышел, сердито хлопнув дверью.
Оставшись одна, Таня с сомнением посмотрела на кровать Гусарова; к Гусарову сегодня приезжает жена, и прилечь на его кровать почему-то казалось неудобным.
Пересев на кровать Каширина, она подоткнула за спину подушки и прилегла, свесив на пол ноги.
Правду ли она сказала этому Люсину, что всегда делала так, как хотела сама, а не так, как хотели с ней делать другие? Да, правду. А Дегтярь? Да, с Дегтярем это тоже была правда, ей почти целый месяц казалось, что она его любит. А потом все как отрезало. И когда Дегтярь умер, ей было даже странно, что у нее не осталось к нему ни крупицы женского чувства, просто было очень жаль его, как всякого другого погибшего товарища, и больше ничего. Очевидно, природа позаботилась о ее самозащите, не наделив способностью прощать свои женские обиды.
Теперь, когда она прилегла, голова стала кружиться меньше. Она взяла с тумбочки папиросу и закурила. "Неужели и сегодня не получу ответа на телеграмму? Если бы только мама увидела, что я курю… Надо непременно бросить, а то расстроится, если узнает", - подумала Таня и вдруг явственно услышала голоса из другой комнаты.
Когда Люсин хлопнул дверью, дверь отскочила от притолоки и теперь понемногу открылась до половины. В той комнате говорили о Тане. Она сначала хотела закрыть голову подушкой и не слушать, даже потянула к себе подушку, но в эту секунду Каширин громко сказал: "Как хотите, не согласен в такой день оставлять ее одну", и она выпустила из рук подушку и стала слушать.
- Тогда п-придется отменить все м-мероприятие целиком, - сказал Гурский.
- Ну и отменим, - сказал Каширин.
- П-пожалуйста, - сказал Гурский. - В конце концов это т-ты улетаешь, у т-тебя последний вечер. Я-то п-пока еще остаюсь…
- Ну и пускай, а что ж ее одну бросать, - сказал Каширин.
И Таня благодарно улыбнулась его словам и села на кровати, намереваясь сейчас же пойти и сказать Каширину, что у нее самой есть важное дело и ей нужно срочно уходить, но голос Гурского остановил ее.
- Послушай, Каширин, - сказал он, - ты, конечно, в п-принципе п-прав, но есть и другая сторона вопроса: ты улетаешь, там это знают, и т-твоя Полина тебя просто-напросто хочет в последний раз повидать. Она, конечно, не жена д-декабриста, но все-таки неп-плохой ттоварищ и за это время, что ты в Москве, не сделала тебе н-ничего, кроме хорошего. Надо и ее п-пожалеть…
"Действительно, Каширин - душа-человек, - подумала Таня, вставая. - Готов из-за меня испортить себе последний вечер в Москве… Но я, конечно, не позволю этого - пусть идут, куда им надо…"
- Стойте, - сказал Люсин, когда она, оправив кровать, уже подошла к двери. И Таня, услышав его голос, остановилась с тяжелым предчувствием, словно он сказал это не им, а ей. - Стойте, давай возьмем с собой туда твою докторшу!
- А зачем она тебе там? - сказал Каширин. - Сидеть и смотреть?..
- Почему смотреть? - сказал Люсин. - Я беру ее на себя.
- Ты уже п-пробовал взять ее на себя, - сказал Гурский. - До сих пор на п-пальцы дуешь!
- Ничего, - сказал Люсин, - как раз такие и бывают с неожиданностями… Выпьет еще немного - и сама себя не узнает. Мне Дегтярь, если хочешь знать, сам о ней рассказывал…
"Оказывается, он и ему рассказывал", - подумала Таня с тоской и злостью
- не на Дегтяря, а на себя.
- Было у нее с ним или нет? Или он врал мне? - спросил Люсин.
- Было, - сказал Каширин. - Я даже вызывал его, чтоб не звонил по всей бригаде.
- Ну так в чем же дело, - сказал Люсин, - беру ее на себя, и пойдем все вместе.
- Лично я п-против, - сказал Гурский.
- Почему? - спросил Люсин. - Ведь было же у нее с Дегтярем, Каширин сам подтвердил…
- С Дегтярем было, а с тобой не будет, - сказал Гурский. - Весь вечер п-пойдет прахом… И потом, есть в этом что-то п-противное.
- Чья бы корова мычала… - сказал Люсин.
- И даже п-подлое… - перебил его Гурский.
- А ну вас всех к черту! Лучше поломаем это дело вообще… - сказал Каширин.
И, уже договаривая эти слова, увидел вошедшую в комнату Таню.
Стоя там, в той комнате, она говорила самой себе, что просто ждет, когда они наконец замолчат и ей можно будет войти как ни в чем не бывало. Но на самом деле она жадно слушала, что о ней говорили. Слушала, потому что это было ее право, потому что она оказалась одна среди мужчин и они никогда не скажут ей самой того, что говорят о ней, считая, что она их не слышит. А ей нужно знать, что они говорят и думают о ней. Нужно, обидно, стыдно, интересно - все вместе.
Она вошла, не выдержав этого путаного, тревожного чувства, задохнувшись от него, как от быстрого бега, и, еще не совладав с собой, задыхаясь, сказала:
- Спасибо, Иван Иванович. Я немного вздремнула у вас. Мне пора идти…
- И, столкнувшись с трезвым, неверящим взглядом Гурского, выдержала этот взгляд и подошла к Каширину.
- А, дочка, - сказал Каширин, вставая и с грохотом отодвигая стул. У него было виноватое лицо и виноватый голос. Он выпил, и ему не приходило в голову, что она слышала, как они говорили о ней, но, должно быть, он и без того испытывал чувство стыда перед ней…
Гурский и Люсин поднялись вслед за Кашириным. Гусарова в комнате не было: он куда-то ушел. Поэтому Таня и не слышала ни разу его голоса.
- Куда ж ты пойдешь?
- Свидание назначила, чуть было не проспала у вас.
- Вот уж не думал… - сказал Каширин.
- Почему?
- А может, с нами? Мы как раз собираемся… - начал Люсин и замолчал. Кажется, Гурский толкнул его.
Таня ничего не ответила, даже не повернулась к Люсину, и, продолжая глядеть на Каширина, который растерянно взял ее за руку, сказала:
- Всем там у нас, в бригаде, передайте привет от меня, а вас, если можно, я обниму…
И она потянулась и крепко поцеловала его, не превозмогая себя, потому что сейчас, на прощание, целовала не этого подвыпившего и чувствовавшего себя виноватым Каширина, а другого, того, каким он был и каким снова будет там, в бригаде, куда он улетает сегодня ночью.
Потом она подала руку Гурскому, повернулась к Люсину и заставила себя улыбнуться:
- Вам не подаю, у вас рука болит…
- Ничего, я не злопамятный, - сказал Люсин.
Он порывался подойти к ней, но Гурский оттеснил его плечом, вышел вслед за Таней в переднюю и молча подал ей полушубок. Она благодарно кивнула ему, закрыла за собой дверь, быстро прошла мимо смерившей ее долгим взглядом дежурной по этажу и стала спускаться.
Спустившись в вестибюль, она увидела издали стоявшего около портье и звонившего по телефону Гусарова. "Наверное, опять справляется о жене. Вот почему он ушел: оттуда, из номера, звонить не хотел…" И помахала Гусарову на прощанье рукой. И он тоже заметил и помахал ей рукой.
12
Когда Таня сказала Каширину "мне нужно идти", она еще сама не знала, куда пойдет, а сейчас, спустившись в вестибюль и увидев Гусарова, вдруг решила. Кроме поручения, которое она уже выполнила, повидав Артемьева, у нее было в Москве еще одно, такое же невеселое, от той старухи, врачихи, Софьи Леонидовны, у которой она жила в Смоленске.
Таня уже два раза ходила по адресу, который ее когда-то заставила наизусть заучить Софья Леонидовна. Два раза была в этом глухом дворе, в Брюсовском переулке, и два раза не заставала женщины, которая ей была нужна.
"Ну что ж, схожу в третий раз, как раз сегодня и пойду. Может, даже и хорошо, что сегодня", - подумала она, хотя сегодня с утра ей никак не приходило в голову идти туда с этим печальным поручением.
Свернув с улицы Горького в Брюсовский переулок, она вошла в уже знакомые низкие и глубокие ворота, похожие на положенный на землю каменный колодец, дошла до самого дальнего углового подъезда и постучала в дверь на первом этаже. Она мысленно примирилась с тем, что и теперь, в третий раз, не застанет той женщины, но терпеливо стояла и стучала в дверь, глядя на лохмотья драной дерюги, на концы проводов и круглые следы звонков, на остатки таблички с фамилиями жильцов: "Никодимов - 1 зв. Волосевич - 2 зв. Курдю…" Дальше было оборвано.
Наконец, когда она решила уходить, дверь открыл тот же старик, который открывал ей и раньше, худой, заросший седой щетиной и с такой кривой шеей, что казалось, ему когда-то отрезали голову, а потом снова приставили, но уже не там, где она была, а ближе к одному плечу и дальше от другого.
- Волынская дома? - спросила Таня.
Но старик не стал, как в прошлые разы, молча вертеть головой на кривой шее, а сказал тонким, детским голосом:
- Дома. А вы к ней?
- К ней.
- Пройдите.