На срезе балки вырос Турецкий, посигналил на ходу: "Заводи!" За ним едва поспевал заросший бородою и черный, как майский жук, пехотный командир.
- За высотой у него батареи. Действовать отчаянно, дерзко. Не дать опомниться им, - дыша с сапом, напомнил Турецкий.
- Товарищ старший лейтенант, а почему не подавят их, эти батареи?
- Почему! Почему! - Турецкий сердито и резко оглядывается на спрашивающего, смуглое лицо лоснится: тоже не успел умыться. - За курганом хуторок, и ферму нужно взять. Это понятно?
- Там остановитесь и возьмете нас на броню! - неопределенно машет клешнятыми руками куда-то поверх балки пехотный капитан.
- Садись на мою! - кивает ему Турецкий и, уцепившись за башенную скобу, ловко вскакивает на крыло, потом на башню и опускает ноги в люк. - Покажешь где, я остальным посигналю.
По затрушенной соломой степной дороге танки выскакивают из балки и, перестроившись в цепочку, идут к высоте. Тишину сразу разорвало. Впереди танков над степью пополз низкий гул, валом накатываясь на крутые скаты. Пыль, прибитая росой, тянется легким прахом за каждой машиной.
На подходе к высоте строй танков изломался: одни вырвались вперед, другие отстали. Машина Турецкого уже на самой плешине. Перед Кленовым открылась широкая изумрудная равнина, залитая солнцем. Низкое солнце било в глаза, блестела роса на траве. Слева свежо синела лесистая балка. Оттуда сверкнули огни, и перед танками выросли оранжево-черные кусты разрывов.
- Вперед! Вперед! - кричит Турецкий по рации и похлопывает Кленова по спине: жми, мол!
Удар! Звон в ушах. По борту растекаются фиолетовые брызги, и отсветы их на миг озаряют темные углы башни.
- Справа пушка!
Танк разворачивается. Метрах в ста пятидесяти, в окопе, похожем на бабачью сурчину, бегают, суетятся. Видны только согнутые спины и рогатые каски немецких артиллеристов. Над бруствером, как тело змеи, стелется ствол пушки.
"Не успею - пропал!" - мелькает в голове Кленова. Комбинезон на спине взмок, облипал тело, мешал движениям. Слышались удары пуль и осколков о броню, грохот своих пушки и пулемета. Сердце немело, проваливалось и пропадало в тонком неисчезающем звоне в ушах. В ноздри бил запах горячего железа и свежевспоротой земли. Отвык! Отвык в госпитале от войны!..
Под уклон машина неслась кометой. Впереди в окопе забегали быстрее. Взгляд из видимого выхватывал отдельные клочки. Из балки и из лога, где белеют мазанки и синеют сады хутора, навстречу движутся черные точки. Они все вырастают, за ними тянутся жиденький шлейфы пыли. Слева в хлебах горит чья-то машина. От нее загорелась и пшеница. Белый дым стелется низом, проникает внутрь башни, душит кашлем.
Синий молниевый всплеск по борту, и все тонет и смыкается в грохоте и звоне. Голову я спину обдало чем-то горячим и жидким. Машинально рванул защелку люка и скатился в плотную, как вода, пшеницу. Борта машины лизал огонь, и он, сдернув с головы танкошлем, стал бить им по пляшущим змейкам огня. В плечо больно ударили, сбили с ног. В глаза, рот, уши полезла земля. Турецкий и заряжающий катали Кленова по пашне, сбивая пламя.
- Дурак! Она же внутри горит! Что ты сделаешь?! - кричит при этом Турецкий. Лицо его возбуждено, глаза навыкате. Ножом обкромсал тлеющий комбинезон на спине, рванул за руку. - На танк! Скорее!
К ним задом пятится Т-34. Кленов видит на броневом листе под выхлопными трубами черные лысины выгоревшей краски и брызги масла. Из темноты башни в приоткрытый люк машет рукой Лысенков.
- Из хутора вышли еще двенадцать танков. Двумя колоннами идут. Нам ничего не сделать с ними! - кричит он Турецкому и рукой отмахивается от хлопьев гари, заползшей в люк.
- Назад! За скаты! - Турецкий пыряет в черное грохочущее нутро танка, а Лысенков вылезает наверх и приседает за башню рядом с Кленовым.
Воздух быстро накаляется, но все же наверху свежее, чем в машине. Теперь Кленов видит пушку, которую он раздавил, солдат. Иные ползают еще по окопу, видно, в беспамятстве. Одолеть невысокую стенку окопа и бруствер у них не хватает сил, и обмякшие тела сползают назад.
Среди выгоревших плешин истолоченной ногами и распаханной гусеницами пшеницы стоят синевато-черные обгоревшие танки, немецкие и наши. Солнце пригревает, и от танков тянет горелым железом, тряпьем и сладковато-приторным тленом трупов. Из люка немецкого T-III свисает офицер с обугленной спиной. Длинные белокурые волосы колышет нагретый воздух, обвисшие руки почти достают до крыла. Второй, скрючившись и обхватив руками живот, сидит, прижавшись к переднему катку. Третий, подтянув правую ногу под живот и раскинув руки по земле, лежит у кормы танка. Смерть, видать, настигла его на ходу. Из широкого голенища лежащего тоненькой струйкой вьется голубоватый дымок.
- Вчерашние, - кивает Лысенков на трупы и танки. - Мы своих не всех вытащили, а они своих и не трогали.
Уцелевшие танки возвращаются на исходную. В балке у ручья, откуда начинали атаку, стояли кухни. Солдаты идут к ним по запаху Их куда меньше, чем было всего час назад. И вид у них измотанный.
- Когда ты, паразит, перестанешь кулешом давить! - горячился длинноногий тощий пехотинец, оглядываясь, где бы присесть. Худые ноги в обмотках были похожи на ходули.
- Ты чего ругаешься, земляк? - задел его локтем рябоватый Шляхов и мигнул Кленову, чтобы тот шел с ним есть. Свирепый и страшный вчера, сегодня он выглядел доброе и мягче. Цепь на крюку его танка так и болталась, как веревка на шее оборвавшейся собаки.
- Земляк? - недоверчиво обернулся длинноногий. - Я таких земляков…
- А откуда все-таки?.. Уральский?.. Так я тоже. Из какого села?
- Из того, что жизнь весела и петухов на три области слышно.
- Скалишься?..
- Не скалиться - со смертью в обнимку долго не прожить. - Длинноногий уселся у самого ручья, указал глазами на место рядом. - Мы уже третий день бегаем на эту высотку. - Обжегся, выматерился, стал хлебать жидкую кашу.
- Наших тоже немало там. Сегодня еще четыре свечки поставили. Только покажешься из-за гребня, а они уж тут как тут. Здрасте. - Морща лоб, Шляхов подул в ложку, подставил под нее ломоть хлеба.
Кленов ел приморенно, без аппетита и с интересом вглядывался в скуластое, в мелких следах оспы лицо соседа. Меж бровей у того, когда он дул в ложку, собирались бугристые складки. О товарищах спросить бы (вчера все больше о боях под Харьковом, на Осколе говорили). А может, он никого и не застал из них, пришел в бригаду, когда их уже не было.
- Ни артиллерии, ни авиации, а немец гвоздит - головы не поднять, - разорялся длинноногий. Он с необычайно серьезным видом, почти не пережевывая, глотал хлеб и горячую кашу, сопел сосредоточенно.
- Неужели у нас нет ни самолетов, ни орудий? Куда же подевалось все? - недовольный голос.
- Шустрый ты больно. - Шляхов облизал ложку, сунул ее за голенище сапога. - Сколько земли, отдали, и самолеты, пушки ему.
- Не сами отдали, а немец забрал, - поправил длинноногий. Поскреб котелок, голодно посмотрел в сторону кухни. - Пойти еще, что ли? - И, ойкнув, поднялся.
- Через полчаса атака, - сообщил Турецкий, вернувшись откуда-то. - Атака общая. Две бригады вместе. - Стал на колени у ручья, окунул голову в воду.
В небе, налитом солнечным блеском, над балкой проплыла "рама", двухфюзеляжный немецкий самолет-разведчик.
- Ну теперь жди. Вот сука! - Длинноногий уже вернулся с котелком от кухни, уселся, опасливо поглядывая в небо, где кружилась "рама".
У кухонь остановились Т-34 и два БТ-7. Из командирского люка Т-34 выпрыгнул мешковатый, плотный капитан, командир ремонтной роты бригады.
- Принимай подарок! Комбриг все три тебе приказал! - окликнул инженер Турецкого.
Турецкий еще раз окунул голову в ручей, отряхнулся по-собачьи и, не вставая с карачек, через плечо покосился на прибывшие машины.
- Опять дубовой клепкой дыры заделываешь?
- Быстра надо, дарагой, быстра. - По-домашнему добрые, в густой опушке ресниц глаза капитана дрожат ухмылкой. - И спасибо не скажешь?
Турецкий встал. Зернистые капли с волос скатывались за ворот, по смуглым щекам и подбородку - на шею.
- Один черт мало. Четыре гробанули. А день только начинается.
- Дураков и в церкви бьют.
- Ну, ты! - устало-равнодушио огрызнулся Турецкий и подтянул ремень на животе. - Костя, бери тридцатьчетверку. Пулеметы, пушка работают?
- Все в порядке, дарагой. Можешь бить фрицев. Налетели "юнкерсы" и Ме-109. Ме-109, оказывается, тоже могут бомбить. Бомбы у них страшные. Рвутся метрах в пятнадцати - двадцати над землей и засыпают градом осколков. От них и щели не спасают. Часть "юнкерсов" ушла к Дону, и оттуда докатился тяжелый с перекатами грохот. После налета немцы пошли в атаку сами. Их танки в блескучем и подвижном зное показались на скатах курганов. Покачиваясь и, как слепые, щупая перед собою пушками пространство, они медленно скатывались на мерцавшую полынью и зноем степь, приближались к балке, где, рассредоточившись, стояли танки Турецкого.
По немцам бьет и единственная батарея откуда-то сзади. Загорается пшеница, и белесый дым затягивает подножие кургана. Башни немецких танков в этом дыму ныряют, как в молоке. Их плохо видно.
"Значит, плохо видно и нас", - успокаивается Турецкий.
Маскируясь дымом, танки Турецкого выскочили на гребень высоты и скрылись в золотом море цветущего подсолнуха.
Машина Лысенкова, вырвавшаяся вперед, остановилась вдруг. Старший лейтенант открыл люк, спрыгнул на землю, побежал к нему. Желтая цветочная пыльца мазала лицо, руки, одежду. На бортах, крыльях танков лежали сбитые желтые лепестки и целые шляпки подсолнухов. Звякнул люк механика, высунулась голова Лысенкова: