Урча перегретым мотором, броневик одолел подъем и круто завернул влево, прямо на непаханые кремнистые солончаки.
- Тут уж мне знакомо. - Багрово-масляное лицо водителя в темноте башни поделила белая полоска зубов. - Скоро и хутор.
В хуторе броневичок чихнул и заглох у двора со сломанной садовой оградой. В вишеннике за хатой серел танк, гремело железо. На башне, пригибаясь от нависшей ветки, ожесточенно матерился и плевался танкист в ухарски распахнутом комбинезоне.
- Один черт немцы переломают и перетопчут их!..
- Дурак! Вдвойне дурак! - осаживал его снизу смуглолицый старший лейтенант и дергал танкиста за рыжий кирзовый сапог. - Если уж ты решил их немцам оставлять, так пускай немцы и вытопчут, а не ты. Война!.. Спроси бабку, чей сад испохабил. У войны для всех свое лицо!.. Выгоняй сейчас же машину и ставь под сарай.
- А налетят фрицы…
- Слегами огороди, брезентом покрой, сенца сверху… И забор поправь. Это уж за упокой на твою совесть! - Старший лейтенант показал на сломанную и размочаленную гусеницами вишенку.
Сержант со шрамами успел вылезти из броневичка, разминался у поваленного плетня, вслушивался в голоса ругавшихся. Губы его то и дело раздвигала улыбка, и шрамы на виске набухали и шевелились, как две кроваво-черные пиявки.
Из-за угла хаты стремительно вывернулся старший лейтенант с танкошлемом в руке, поваленный плетень затрещал под его ногами. Остановился. Чугунно-смуглое лицо дрогнуло, волной прокатились желваки на скулах.
- Кленов! Костя!.. Ребята! - радостно блеснули молочно-синие белки в глубь двора. - Костя Кленов вернулся! - Старший лейтенант уронил танкошлем, облапил сержанта руками, припал к его плечу, затискал. Сержант только тряс головой, мычал что-то.
- Костя! Мерзавец! - Жарко блеснуло золото зубов, затрещала спина. Сержанта перехватил старшина.
- Дай-ка я огрею тебя! Сукин ты кот!
- Да отступитесь!..
- Где лежал? Рассказывай!..
- Как там житуха?..
Спина и плечи Кленова гудели от увесистых шлепков и похлопываний. Шрамы почернели, шевелились. В обезображенном, затоптанном палисаднике никли уцелевшие золотые шляпки подсолнухов, наливалась вишня. Из-за ограды и о дороги сержанта оглядывало множество незнакомых лиц. Война по-своему тасовала людей. У нее были свои страшные и вместе с тем такие будничные и целесообразные законы. Пополнение. Из них тоже, наверное, многих уже нет.
- Я уже думал, вы кончаете войну. На мою долю и не останется, - мрачновато пошутил Кленов, когда улегся первый шум.
- Наоборот, развели пожиже, чтоб на всех хватило, - золотозубый старшина Лысенков выругался, потер голые по локоть руки ветошью. - Только начинаем.
Кленов заметил у Лысенкова меж бровей две глубокие складки. Раньше их не было. С Иваном Лысенковым они начинали совместную службу еще до войны на Волыни. Неунывающий задира, шутник, будто всегда под хмельком, сейчас он выглядел подавленным и злым.
- Что насели на человека! Оглядеться дайте!
- Пожрать сообрази!
На околице грохнул и рассеялся в знойном воздухе разрыв, реванул на яру мотор.
- Кажись, наша вертается, старшой…
За ограду вновь высыпали все, кто был во дворе. Взметнулся глуховатый говор, подошли хуторские бабы, старики, детишки. Оставляя за собою серый пушистый холст пыли, по улице грохотал Т-34. Двое сидели на башне, ожидающе глядя на быстро приближающийся двор с поваленной оградой, двое на трансмиссии за башней держали кого-то третьего. Говорок смолк, наступила полная натянутая тишина.
Позванивая пружинами подвесок и скрипя гусеницами, танк качнулся и стал. Медленно улеглась на серебристом от мелкой полыни выгоне пыль. В борту танка зияла рваная дыра - хоть кулак закладывай. Двое с башни спрыгнули, помогли снять с трансмиссии на плащ-палатке что-то студенистое, хлипкое, перемешанное с пылью и грязью. Невозможно даже определить, где голова, а где ноги. Сплошная буро-землистая масса, дрожащая и булькающая.
- В санроту! Чего смотрите! - Из люка механика выпрыгнул коренастый широкоскулый сержант. В забитых пылью волосах - седина. Поскрипел на зубах песком, зло сплюнул. - Уже уходили, саданул сбоку. - И, будто ища сочувствия, огляделся. Непослушные губы кривились, ежились. - Не обидно, а-а? Семнадцать раз в атаку ходил, трижды горел, в каких переплетах не бывал только - и на тебе! - Кулаком протер кровяные от бессонницы и пыли глаза, лицо в мелких шадринках оспы блестело, как облитое. - Не выскочит на этот раз Леха. Как яйцо всмятку.
- А это откуда?
Тут только все заметили на буксирном крюке сзади обрывок толстой цепи с разогнутым звеном. Конец цепи волочился по пыли, оставляя за собою вилюжистый след.
- На оборочку хотели взять, суки, - трудно двигая кадыком, водитель пнул обрывок ногою. В перехваченном горле хрипело, булькало. - На даровое разохотились.
- Где ж это он вас прихватил так?
- А черт его… Дубовиковка или как, у самого Дона. Пехотная часть в окружение попала. Нас и уломали: помогите, ребята, мол. К Дону вывели чин чинарем и тут сами в трясину в балке сели, мотор заглох. Немцы пустили танки на нас. Подбили три. А тут глядим - по бережку тягачи крадутся. Ну, думаем, выручать нас - да в плен. Затаились. Так и есть. Подцепили двумя тягачами, выдернули на дорогу. Облепили башню, грохают каблуками и прикладами: "Рус, сдавайс!" Тут мы и газанули и уж совсем было выскочили… - Механик тяжело ворохнул кровяными и круглыми, как у филина, глазами, прикурил и на цепь: - Не сыму, пока не сгорим вместе. Комбат где?
- Турецкий! Старшой! Тебя!
- Иди отдыхай, Шляхов, - приказал старший лейтенант механику. - Машину на рембазу не гони.
- И с дыркой сгорит хорошо, - мрачновато пошутили.
Вечером, когда истомленное за день солнце окрасило в рыжий цвет меловой конек соломенной крыши соседней хаты, старший лейтенант Турецкий нашел сержанта под сараем, присел рядом, закурили.
- Ко мне снова механиком пойдешь… После Проскурова, как расстались, повоевали мы. Резина, Бондаря нет. Больше половины нет. Кто где.
- А это?
- Кубарь третий?.. В мае под Харьковом… А-а, вспоминать не хочется. Иван! - Старший лейтенант оттолкнулся спиной от глиняной стены сарая, встал. - Лысенков!
В быстро густеющих сумерках от дома в вишеннике отделилась высокая угловатая фигура.
- Спроси у хозяйки.
- Спрашивал. Говорит, нет.
- А ты еще спроси. Газойля ведерко пообещай на лампу. Такой случай. Начинали вместе… Пообещай. Она тут знает своих, сообразит быстро. Идем, Костя. - В сарае Турецкий зажег карбидный фонарь. - Немецкий, - ответил на взгляд Кленова. - Делимся кой чем. Они у нас - землю, города, села, мы у них - зажигалки, вечные перья… Только не смотри на меня так. - Из-под густых, кустистых бровей горячо блеснули выпуклые синеватые белки. Порылся в сене, достал из вещмешка консервы, хлеб, сало. - Устали мы тут, Костя, - вздохнул он. - И не так от войны, как от вопросов…
Заскрипела дверь. Оглаживая ладонью пыльную бутылку и удачливо скалясь, порог переступил Лысенков.
- Ну вот и обмоем твое возвращение, - радостно засуетился Турецкий. - Заодно и кубарь мой. Когда получил - не до того было. - Прижал левой рукой к груди каравай хлеба, задержался взглядом на Кленове. - Только ни об чем не спрашивай. Сам увидишь и поймешь.
Глава 6
За глиняной стеной сарая, в лопухах, мирно тыркал сверчок. В низкий проем двери виден кусок пепельного неба и дымный от росы двор. Сено медово пахнет степным разнотравьем и зноем - голову не оторвать.
Сбивая труху и паутину с балок, ахнул близкий разрыв. Крича что-то и хватаясь за голову, пробежала по двору женщина.
В сарай заскочил старшина Лысенков.
- Костя, вставай! Ребята машину готовят! Выходим! Чай в котелке на гусенице. - В дверях Лысенков обернулся, вспыхнуло золото вставных зубов. - Смотри! Хлопцы в экипаже что надо!
По глубокой и извилистой балке выдвинулись к высоте, обычному донскому кургану с широкими крыльями, которые скрывали за собою хутор. В балке сумерки были еще густые, а верхушка кургана порозовела от зари. Сухая мгла дрожит за курганом, вяло стекает по его отлогим бокам, оставляя за собою на холодноватом небе розовое полотнище восхода. Выше - небо наливается уже режущим блеском полуденного зноя.
Обычная, сколько раз повторяемая суета перед боем. Турецкий побежал к пехоте. Экипажи, срывая нервное напряжение, обходят машины, приглядываются, так, чтобы успокоиться. Все равно, если что-нибудь серьезное, за эти минуты не успеть уже сделать. В холодноватом и влажном от росы воздухе плывут и тают струйки табачного дыма.
- Зря бросают нас вот так, поодиночке, - роняет как бы нехотя Лысенков. Смятое сном лицо его не разгладилось, и складки меж бровей особенно заметны. На Лысенкове немецкие сапоги с широкими голенищами. Он загремел коваными подметками по броне, спрыгнул на землю, прилег рядом с гусеницей, загребая в горсть пучок белого чабора. - И артиллерии нет.
- Зато у немцев хватает.
- Мы там уже были вчера, - Лысенков глазами показал Кленову на курган, поднес чабер к носу, стиснул зубы, зажмурился. - На той стороне три памятника оставили, Увидишь, если немцы не утащили.
- У них там что - постоянная оборона? - спросил Кленов.
Старшина как-то сожалеюще, как на глупого или безнадежно больного, глянул на Кленова. Смятое лицо смягчила улыбка.
- Сколько ты, почти год прохлаждался по госпиталям?.. Отвык от войны. - Зашмыгал носом, отыскал и выдернул мокрый от росы стебелек заячьего чеснока, заправил его в рот, захрустел. - Семнадцатого мая мы были под Харьковом, а сегодня, седьмого июля, мы с тобою уже на Дону… Постоянного в нашей теперешней жизни ничего нет.