Привратник поднялся по лестнице лишь потому, что его позвал Морис, которого любили все служащие, с которыми он общался, но заявил, однако, что если б позвал его любой из жильцов, то он попросил бы того самого спуститься к нему.
Привратника звали Аристид.
Морис расспросил его. Выяснил, что письмо было принесено около восьми часов утра человеком, ему неизвестным. Напрасно молодой человек задавал все новые вопросы, пытаясь хоть что-то еще выудить из привратника, тот ничего больше не смог добавить. Морис попросил его принять десять франков и в случае, если неизвестный опять явится, незаметно проследить за ним, вызнать, где тот живет, а потом прийти и рассказать об этом.
Поспешим добавить, что к величайшему удовольствию Аристида, несколько оскорбленного предложением следить за себе подобным, незнакомец больше не возвращался.
Морис, оставшись один, с досадой смял письмо, снял с пальца перстень, положил его возле измятого письма на стол, повернулся к стене с безумной надеждою снова заснуть, но не прошло часа, как он очнулся от своего притворства, стал целовать перстень и перечитывать письмо. Перстень был с дорогим сапфиром. А письмо было, как мы уже сказали, небольшой записочкой, на расстоянии благоухавшей аристократией.
Пока Морис предавался созерцанию, отворилась дверь. Молодой человек поспешно надел перстень, а записочку сунул под подушку. Была ли это скромность возрастающей любви или стыдливость патриота, который не хочет, чтоб знали о его общении с людьми, довольно неосторожно позволившими себе написать подобную записку, одно лишь благоухание которой могло выдать и руку писавшего и адресата.
В комнату вошел молодой человек в одежде патриота, но патриота, изысканного в своем наряде. На нем была тонкого сукна карманьолка, казимировая сорочка и узорчатые шелковые чулки. Что же касается его фригийской шапочки, она устыдила бы самого Париса своей изящной формой и ярким багровым цветом.
Сверх того за поясом его торчала пара пистолетов бывшей королевской версальской фабрики и прямая коротенькая сабля, как у воспитанников военного училища.
- А, ты спишь, Брут, - сказал вошедший, - а отечество в опасности. Не стыдно ли?!
- Нет, Лорен, - со смехом отвечал Морис, - я не сплю, а мечтаю.
- Да, понимаю.
- А я так ровно ничего.
- Как же! А прекрасная Евхариса?
- О ком ты говоришь? Какая такая?
- Да ну та женщина!
- Какая?
- Женщина с улицы Сент-Онорэ, наткнувшаяся на патруль, одним словом, та неизвестная, за которую мы вчера вечером чуть не расплатились головами.
- Ах, да, - сказал Морис, который очень хорошо понимал, о чем хотел поговорить его друг, но прикидывался непонимающим, - та незнакомка!
- Ну кто же она?
- Не знаю.
- Хороша собой?
- Ну!.. - сказал Морис, презрительно сморщив губы.
- Какая-нибудь бедняжка, забывшаяся в любовном свидании.
…Какие слабые созданья!..
Везде, всегда любовь - вот в чем наши мечтания.
- Может быть, - проговорил Морис, которому эта мысль показалась сейчас до того отвратительной, что он лучше желал бы видеть незнакомку бунтовщицей, нежели влюбленной.
- А где она живет?
- Не знаю.
- Ну, полно, пожалуйста, ты не знаешь… Этого быть не может.
- Почему?
- Ведь ты ее провожал?
- Она ушла от меня на Мариинском мосту.
- Ушла от тебя! - вскрикнул Лорен со смехом. - Чтоб женщина так отделалась от тебя?
Когда же голубь сизокрылый
Спастись от ястреба умел?
Когда же кролик тупорылый
Пред диким волком не робел?
- Лорен, - сказал Морис, - приучишься ли ты когда-нибудь говорить так, как все? Меня дрожь пробирает от твоей ужасной поэзии.
- Как! Говорить, как все? Мне кажется, что я говорю лучше всех! Я говорю, как гражданин Дюмурье, - и прозой и стихами. Что касается моей поэзии, любезный, я знаю одну Эмилию, которая находит, что она не совсем дурна. Но вернемся к твоей.
- К моей поэзии?
- Нет, к твоей Эмилии.
- Разве у меня есть Эмилия?
- Ну, полно, полно! Видно, твоя серна обратилась в тигрицу и показала тебе зубы, а ты хоть не рад, да влюблен.
- Я влюблен! - сказал Морис, покачав головой.
- Да, ты влюблен.
Безумен тот, кто страсть скрывает!
Кого он этим проведет?
Амур все в сердце попадает,
Юпитер промахи дает.
- Лорен, - сказал Морис и схватил ключ, который лежал на ночном столике, - объявляю тебе, что ты больше ни одного стиха не скажешь, потому что я заглушу его свистом.
- Ну, так давай поговорим о политике. Начну с того, что я затем и пришел. Знаешь ли ты новость?
- Слышал, что вдова Капета хотела улизнуть.
- Это что… пустяки.
- Что же еще?
- Знаменитый кавалер Мезон Руж в Париже.
- В самом деле? - вскричал Морис, вскочив с постели.
- Он, собственной персоной.
- Когда же он заявился?
- Вчера вечером.
- Как?
- Переодетый егерем национальной гвардии. Женщина, в которой подозревают аристократку, переодетую в простонародное платье, вынесла ему мундир за заставу. Какое-то время спустя они возвращались под руку, как ни в чем не бывало. Подозрение пробудилось в часовом только тогда, когда они уже миновали его; он вспомнил, что эта женщина прошла в первый раз с узлом и одна, а во второй - под руку с каким-то военным и без узла; это было нечисто. Он сразу подал сигнал, их пустились догонять. Но они исчезли в каком-то доме на улице Сент-Онорэ, дверь которого растворилась как бы по волшебству. Этот дом имел другой выход на Елисейские поля. Ну и прощай! Кавалера Мезон Ружа и его сообщницы как не бывало; дом сотрут с лица земли, владелец его погибнет на эшафоте, но это не помешает кавалеру начать свою попытку, которая не удалась в первый раз, месяца четыре тому назад, а во второй раз вчера.
- И его не арестовали? - спросил Морис.
- Как же!.. Лови-ка Протея, лови его, любезный. Ты знаешь, сколько бед перенес Аристей, гоняясь за ним.
Pastor Aristaeus fugiens Peneia tempe.
- Смотри, - сказал Морис, поднеся ключ к губам, - берегись!
- Сам ты берегись, черт возьми! На этот раз ты освищешь не меня, а Вергилия.
- Ты прав, и пока ты не будешь переводить его, я - ни слова. Но вернемся к кавалеру Мезон Ружу.
- Да, согласимся, что он рисковый человек.
- Как ни говори, чтоб предпринимать подобные штуки, надо много смелости.
- Или пылать сильной любовью.
- Неужели ты веришь, что кавалер влюблен в королеву?
- Верить не верю, а скажу, что и все. К тому же нет ничего мудреного, что она вскружила ему голову. Ведь носился же этот слух про Барнава!
- А ведь у кавалера должны быть соучастники в самом Тампле.
- Может быть:
Любовь смеется над преградой
И над каменной оградой.
- Лорен!
- Ах, виноват!
- Стало быть, ты веришь, как и все?
- Почему бы и нет?
- По-твоему, у королевы было двести обожателей?
- Двести, триста, четыреста. На это она была хоть куда. Я не говорю, чтоб она всех их любила; но они к ней были неравнодушны. Все видят солнце, но солнце не всех видит.
- Так ты говоришь, что кавалер Мезон Руж?..
- Я говорю, что его теперь ловят, и если он уйдет от республиканских ищеек, то он хитрая лиса.
- Что же предпринимает Коммуна?
- Она скоро издаст постановление, по которому вменено будет в обязанность прибить снаружи каждого дома список всех жильцов и жилиц. Это осуществление сновидений древних. Жаль, что в сердце человека нет отверстия, в которое всякий мог бы заглянуть и узнать, что в нем делается.
- О, превосходная мысль! - вскричал Морис.
- Что?.. Пробить отверстие в сердце?
- Нет… вывесить списки у ворот каждого дома.
В самом деле Морис подумал, что это средство поможет ему отыскать незнакомку или, по крайней мере, даст возможность обнаружить ее следы.
- Я уже бился об заклад, - сказал Лорен, - что это мера доставит нам сотен пять аристократов. Кстати, сегодня утром явилась к нам в клуб депутация волонтеров, под предводительством наших супостатов прошедшей ночи, которых я оставил совершенно пьяными. Они явились с гирляндами и венками, сплетенными из васильков.
- В самом деле! - воскликнул Морис со смехом. - А сколько их было?
- Человек тридцать; они все были выбриты, у каждого букет цветов в петлице. "Граждане клуба Фермопилов, - сказал вития, - как истинные сыны отчизны мы желаем, чтоб дружба французов не была потревожена каким-нибудь недоразумением, и потому мы снова пришли побрататься".
- Тогда?..
- Тогда мы опять стали целоваться, и многократно. Сделали Жертвенник отчизны из секретарского стола, на который поставили два графина с воткнутыми в них букетами цветов. Так как ты был герой праздника, то тебя три раза вызывали. Ты не отозвался, а так как надо было что-нибудь украсить венком, то увенчали бюст Вашингтона. Вот так совершился обряд.
Пока Лорен оканчивал свой рассказ, в котором для того времени не было ничего странного, на улице послышался шум и приближающийся барабанный бой.
- Это что такое? - спросил Морис.
- Провозглашение постановления общины, - сказал Лорен.
- Бегу в секцию! - сказал Морис, соскочил с постели и призвал своего служащего, чтобы одеться.