- И что потом? - спросила Женевьева.
- Потом судили бы его и его сообщников, и ему уже отрубили бы голову, вот и все.
Женевьева вздрогнула и с трепетом взглянула на соседа.
Но гражданин Моран, казалось, не заметил этого взгляда, спокойно выпил стакан вина и сказал:
- Гражданин Лендэ прав. Так следовало бы поступить; к несчастью, этого не сделали.
- А куда же девался этот кавалер де Мезон Руж? Что знают о нем? - спросила Женевьева.
- Ну, - пробормотал Диксмер, - он, верно, не долго раздумывая и увидев, что попытка сорвалась, тотчас удалился из Парижа.
- Может быть, выехал из Франции, - прибавил Моран.
- О, нет, нет! - отвечал Морис.
- Как! Он так неблагоразумен, что решился остаться в Париже? - спросила Женевьева.
- Не двинулся с места!
Общее изумление встретило слова Мориса.
- Но это только предположение ваше, гражданин, - сказал Моран, - не более как простая догадка.
- Нет, все верно.
- Признаюсь, - сказала Женевьева, - я никак не могу поверить вашему рассказу, гражданин. Какая непростительная неосторожность!
- Вы женщина, гражданка, и поймете, что могло заставить такого человека, как кавалер де Мезон Руж, действовать вопреки личной безопасности.
- Но что может заглушить страх, внушаемый смертью на эшафоте?
- Что? Любовь, - ответил Морис.
- Любовь! - повторила Женевьева.
- Разумеется. Неужели вы не знаете, что кавалер де Мезон Руж влюблен в Марию-Антуанетту?
Слушатели рассмеялись недоверчиво, но тихо и принужденно. Диксмер пристально взглянул на Мориса, как бы желая разглядеть его насквозь. У Женевьевы навернулись слезы; дрожь, замеченная Морисом, пробежала по ее телу. Гражданин Моран, подносивший стакан к губам, пролил вино; его бледность испугала бы Мориса, если бы в эту минуту все внимание молодого человека не было обращено на Женевьеву.
- Вы дрожите, гражданка! - прошептал Морис.
- Не вы ли сами сказали, что я все пойму, потому что я женщина? Нас, женщин, трогает всякая преданность, как бы ни была она противна нашим правилам.
- А преданность кавалера де Мезон Ружа, - продолжал Морис, - тем удивительнее, что он никогда не говорил с королевой.
- Послушай-ка, гражданин Лендэ, - сказал любитель крайних мер. - Мне кажется… позволь говорить откровенно… ты чересчур снисходителен к этому кавалеру…
- Милостивый государь, - отвечал Морис, употребляя, может быть, намеренно этот титул, вышедший из употребления, - я люблю людей великодушных и храбрых; но это не мешает мне сражаться с ними, когда встречаю их в рядах врагов. Не отчаиваюсь встретить когда-нибудь кавалера…
- И… - начала Женевьева.
- И если встречу, сражусь с ним.
Ужин кончился. Женевьева, вставая, дала знать, что пора разойтись.
В эту минуту часы начали бить.
- Полночь! - спокойно сказал Моран.
- Уже полночь! - живо повторил Морис.
- Ваше восклицание мне очень приятно, - сказал Диксмер. - Оно показывает, что вы не скучали с нами, и подает надежду, что мы снова увидимся. Вы в доме настоящего патриота и, надеюсь, скоро убедитесь, что для вас это дом друга.
Морис поклонился, повернулся к Женевьеве и спросил:
- И вы тоже позволяете мне прийти?
- Не только позволяю, но и прошу, - отвечала Женевьева с живостью. - Прощайте, гражданин.
И она вышла.
Морис простился с собеседниками; особенно раскланялся с Мораном, который очень ему понравился; пожал руку Диксмеру и вышел, ошеломленный разными событиями, волновавшими его в этот вечер, более веселый, чем печальный.
- Какая досадная встреча! - сказала Женевьева, заливаясь слезами, когда муж вошел в ее комнату.
- Ну, гражданин Морис Лендэ - известный патриот, секретарь городской секции, безукоризненный, любимый народом, - это же находка для бедного кожевника, который скрывает контрабанду, - отвечал Диксмер с улыбкой.
- Так ты думаешь, друг мой?.. - робко спросила Женевьева.
- Я думаю, что это даст нашему дому привилегию патриотизма, наложит на него печать отличия; и полагаю, что с сегодняшнего вечера даже кавалер де Мезон Руж мог бы жить у нас в безопасности.
Диксмер, поцеловав жену в лоб, с любовью более отцовской, чем супружеской, оставил ее в маленьком павильоне, ей принадлежавшем, и пошел в другие комнаты к гостям, которых мы уже видели у него за столом.
X. Чеботарь Симон
Наступил май; чистый воздух освежил людей, уставших дышать холодным зимним туманом, и лучи тепла и животворного солнца освещали черную стену Тампля.
У внутренних дверей, отделявших башню от сада, смеялись и курили караульные солдаты.
Но несмотря на прекрасную погоду, несмотря на предложение пленницам выйти из башни и погулять в саду, все они отказались; со времени смерти супруга королева упорно сидела в своей комнате; она не хотела проходить мимо дверей тех комнат второго этажа, где жил король.
Если ей и случалось дышать чистым воздухом после рокового дня 21 января, то лишь когда она выходила на крышу башни; тут отверстия между зубцами были заколочены досками.
Караульные национальные гвардейцы, получив уведомление, что трем пленницам позволено погулять, прождали целый день, но те и не подумали воспользоваться разрешением.
Часов в пять из башни вышел человек и подошел к сержанту, начальнику караула.
- Ага, вот и дедушка Тизон, - сказал сержант, человек по виду очень веселый.
- Да, я сам, гражданин; я принес тебе от секретаря Мориса Лендэ, твоего друга - он сидит там, наверху, - вот это разрешение, данное Тампльским советом моей дочери, она может сегодня вечером повидаться с матерью.
- И ты уходишь в ту самую минуту, как должна прийти дочь твоя, бессердечный отец? - спросил сержант.
- Ах, ухожу против воли, гражданин сержант. И я надеялся поцеловать дочку, которую не видал целых два месяца… хотел поцеловать крепко, как всегда отец целует дочь. Но как бы не так! Служба, проклятая служба гонит вон! Надобно отправляться в общину с рапортом. У ворот ждет меня извозчик с двумя жандармами… и именно в ту минуту, как должна прийти сюда моя бедная София.
- Несчастный отец! - сказал сержант.
Любовь отечества
Потушит крови глаз;
Ну что за молодечество,
Когда…
- Послушай, Тизон, если найдешь рифму на "глас", так скажи мне: а то ничего на ум не приходит.
- А ты, гражданин сержант, пропусти мою дочь, когда она придет повидаться с матерью… Ведь жена моя почти умирает от того, что не видит дочери.
- Разрешение написано по форме, как следует, - отвечал сержант, в котором читатель, вероятно, уже узнал друга нашего Лорена. - Что ж тут толковать? Когда твоя дочь придет, так и пройдет.
- Спасибо, храбрый Фермопил, прощай, - сказал Тизон.
И он отправился с рапортом в Коммуну, повторяя: "Как жена будет счастлива!.. Как она будет счастлива!"
- Послушай-ка, сержант, - сказал национальный гвардеец, посматривая вслед Тизону и слушая его последние слова, - послушай-ка, волосы дыбом становятся.
- Отчего, гражданин Дево? - спросил Лорен.
- Как отчего? - продолжал сострадательный национальный гвардеец. - Вот человек, такой грубый с виду, с железным сердцем, неумолимый сторож королевы, уходит со слезами на глазах и от радости, и от горя, мечтая, что жена увидит дочь его, а он не увидит любимицы своей!.. Не следует слишком много рассуждать об этом, сержант, потому что поистине сердцу становится больно…
- Разумеется, вот почему не рассуждает даже этот человек, а только уходит со слезами на глазах.
- О чем же ему еще думать?
- Как о чем? Да о том, что своего сына три месяца не видела та женщина, с которой он сам обходится чрезвычайно жестоко. Он не думал о ее горе; толкует только о своей печали, вот и все. Правда, женщина эта была королевой, - продолжал сержант таким насмешливым тоном, который объяснить было бы очень трудно, - а ведь с королевами никто не обязан быть столь же учтивым, как с женами помощников.
- Как бы то ни было, все это очень печально, - сказал Дево.
- Печально, но необходимо, - прибавил Лорен, - лучше всего, как ты говоришь, вовсе не рассуждать.
И он запел рассеянно:
И вот Нисета,
Томна, бледна,
Среди лужайки,
Сидит одна.
Лорен не успел допеть буколический куплет, как вдруг послышался страшный шум слева от караульни. Проклятия смешивались с угрозами и воплями.
- Что там такое? - спросил Дево.
- Детский голос, - отвечал Лорен, прислушиваясь.
- В самом деле, - продолжал национальный гвардеец, - бьют какого-то мальчика. О, сюда надобно посылать только таких людей, у которых нет семьи.
- Ну, пой же! - кричал грубый пьяный голос.
И тот же голос запел, заставляя кого-то запомнить и потом повторить:
Госпожа Вето обещала
Перерезать весь Париж…
- Нет, - отвечал мальчик, - не стану петь.
- Пой, пой, тебе говорят!
И тот же голос начал снова:
Госпожа Вето обещала…
- Не стану, - твердил мальчик, - не стану, не стану!
- Ах ты мерзавец! - сказал грубый голос.
В воздухе раздался свист ремня, и мальчик протяжно застонал от боли.
- Черт возьми! - вскричал Лорен. - Подлец Симон опять бьет маленького Капета.
Иные из национальных гвардейцев пожали плечами; человека два или три попробовали улыбнуться. Дево встал.
- Я уже говорил, что отцы семейства не должны входить сюда.