VII.
У дьяка Висковатого были для царя две новости. Одна скверная, вторая тоже неизвестно во что грозила вылиться. И обе надобно было довести до царских ушей. Но как, если царь уже неделю никого не подпускает к себе, а через своего нового постельничего десятками раздает указы о высылках и казнях?
- Бросают иуды тело мое на заклание... Измена сквозь стены сочится, - монотонно повторял Иван и велел схватить нового воеводу. - Не пошел сам я в поход на Литву, так они меня Сигизмунду за тридцать сребренников заложили...
Дождавшись царя в трапезной, Висковатый, превозмогая одышку, выговорил долгую тираду во славу хозяина, а когда тот указал на стол, с трудом поднял с колен свое отекшее тело и поведал о прибытии в ливонский Дерпт послов от шведского короля Эрика.
Царь уронил жареное гусиное крыло и, перестав жевать, внимательно уставился в глубокие, как у дикого кабана, глаза руководителя своего посольского приказа.
- Да, государь, приехали искать с великим московским царем согласия и мира, - затараторил Висковатый. - Стало известно, что Дания и Польша приложили печати свои к мирному соглашению, вот шведы и всполошились...
- И чего хочет Эрик? - царь жадно запил мясо вином и сжал худые челюсти.
Висковатый отклонился к спинке, и кресло жалостно проскрипело под его тяжестью.
- Он отказывается от Ливонии, за исключением Ревеля.
- И что взамен?
- Насколько я знаю, ничего. Помимо, разумеется, дружбы с тобой, великий государь.
Иван хмыкнул, подтянул к себе жбан с вином - и вдруг словно просветлел.
- Ты… это... Немедля ответь, что московский царь зла не держит и желает принять шведское посольство, но перед тем напоминает королю Эрику... - в зрачках блеснули озорные огоньки, и голос царя смягчился, - напоминает о выдаче непокорной польской королевны Екатерины.
- Будет сделано, - Висковатый поднялся и, склонив голову, задом попятился к выходу, но царь остановил:
- Смотри, снова дело с Екатериной какому-нибудь Сукину не доверь! А то в другой раз я вас обоих в один гроб положу...
Висковатый застыл с открытым ртом, а Иван склонился над столом, подпер лоб рукой и завершил:
- Там, в Дерпте, Ванька Курбский от гнева моего киснет. Поведоми ему, что высохла обида моя - и доверь ему Екатериной заниматься.
Висковатый едва не обмер, в глазах проплыли красные круги... Вот она - новость вторая, которую вынужден он был сообщить, но так и не осмелился!
- Государь... - выдавил он, почувствовав, как на спине выступил холодный пот. - Доложили мне сего дня, что Курбский исчез…
- Что?!
- Нет его в замке... И еще двенадцать бояр с ним...
Ивана как обдали кипятком. Недоуменно мигая, он заговорил словно сам с собой:
- Может, на охоту подался? Как это - нет?..
- Говорят, что переодетым через стену цитадели перелез. Золото и деньги забрал... - Висковатый с трудом находил слова. - Жена с сыном остались...
Иван отрешенно встал из-за стола. Продолговатая голова затряслась, ее жирные пряди вдруг показались Висковатому змеями.
- Надо было его вместе со щенком Адашевым на кол посадить! Еще когда сыну моему крест целовать отказался... - Иван качнулся, схватил жбан с вином и швырнул в Висковатого. Попал в живот; красная жидкость плеснула на лицо и бороду, взорвалась на каменном полу липкой пеной и стекала по черному кафтану. - Вон, иуды! И я из Москвы съезжаю! Подавитесь моей короной! - Царь сорвал с себя шапку и снова бросил в онемевшего Висковатого.
В конце 1564 года Москва неожиданно осталась без хозяина. Иван IV, сложив свой скарб и царскую казну, отобрал сотню бояр и тысячу стрельцов и отправился в Коломенское, где свирепая буря и пьяные оргии задержали его на две недели. Затем были остановки в подмосковных Тайнинском и Троице, лишь после обоз добрался до невеликого Александровска, с северной стороны Владимира. Там, приказав расстраивать Александровскую слободу, царь решил зимовать и послал в Москву к новому митрополиту Афанасию гонца с письмом. Висковатый еле успевал записывать холодной рукой:
- Отяжелела душа моя от множества злодеяний, совершенных воеводами и людом служивым. Опалился я на все и на всех в государстве своем - от первого до последнего человека. Провозглашая опалу свою, сообщаю тебе, владыка, что решил я сложить венец, оставить царство свое и поселиться там, где Бог покажет...
Назавтра в Москву повезли и второе послание - к купцам и всему православному люду - о том, что царь на них не гневается и никакой обиды не держит.
Москва неожиданно погрузилась в непонимание и неопределенность. Взволновался народ, всполошилось боярство. Купцы просили сообщить царю, что готовы пожертвовать своими пожитками ради общего спокойствия.
И начали искать виновных, а над некоторыми - и вершить самосуды. Уже не первый месяц настраивал московских священников против царских печатников Иван Висковатый, с первого знакомства с дьяконом Иоанном почувствовавший от того угрозу - чем же тогда он, глава царского летописного дела, будет со своими писцами заниматься? Висковатый распускал по Москве и окольным монастырям слухи о множестве ошибок в недавно выданном "Апостоле" (словно их было меньше в книгах рукописных), а самих печатников называл чернорукими еретиками.
Начинало вечереть, когда к типографии пришли священники с несколькими десятками простолюдинов. Петр Мстиславец с Гринем только успели разобрать формы и мыли их на задворках. По ручью сбегала на снег, покрываясь легким паром, черная от краски вода.
- Смотри, народ православный - в их книгах черт руки умыл! - показал на воду кто-то из сухощавых людей в рясе. - Нечистивцы! И дела нечистые совершают! Гони вон иезуитов!
Часть толпы ворвалась в типографию и в кровь избила ошеломленного Иоанна. Тот же сухощавик схватил кипсей и, крикнув: "Вот эта черная дьявольская кровь, которой они мажут святые слова!" - стукнул им об верстак. Пособники уже воротили наборные соты и разбрасывали оттиснутые страницы. А у дверей слышалось:
- Жги волхвов-бесов!
- Смерть лютым еретикам!..
И вмиг, как заранее подготовленный, вспыхнул огонь. Толпа спешно выбила несколько окон и высыпала наружу. С бумаг пламя вскочило на смольные стены, застилая двор дымом. Пока Мстиславец с Гринем вытягивали бесчувственное тело Иоанна, пламя добралось к потолку и начало лизать крышу...
Через несколько дней к Иоанну - печатник только-только стал на ноги - пожаловал Силуан. С его уставшего большого лица не сходила тревога, хотя глаза сияли одержимостью и тайной.
- Сочувствую тебе, брат, и хвалю Бога человеколюбивого, жизнь тебе сохранившего, - он присел у кровати и попросил хозяйку, жену Иоанна, принести воды. Когда дверь притворилась, прошептал: - Все, что ты мог тут сделать, сделано. Собирай, что осталось, да съезжай отсель. Отправляйся в Литву - там такие, как ты, нужны. Благо - снег, дорога санная есть, - Силуан понизил голос и заговорил возвышенно: - А с собой, попрошу любезно, вывези вот эту книгу... - он вынул из-под полы длинного кожуха переплетенный желтой кожей манускрипт и, проведя ладонью по сияющим камням инкрустации, словно прощаясь, положил его на подушку. - Думаю, до Киева вначале довезти надобно... - Вошла хозяйка с корцом в руках; Силуан без охоты глотнул воды, поблагодарил и добавил: - Там при Святой Софии еще от Максима Грека должны остаться ученики-монахи. Может, они еще не перестали называться иоаннитами - так им и молю передать книгу. И наказ Максима, дабы на Патмос доставили...
- Это византийское Евангелие?! - удивился Иоанн. Показалось, даже вспыхнули глаза под долгими веками-мотылями, а синяки на лице прояснились. - Как раздобыл?!
- Царь, сам знаешь, уехал. Собирался спехом. А его холопам деньги не лишними показались...
- Молодец!.. - Иоанну не хватало слов. - Только... А почему бы тебе самому с нами не податься?
- А найдется место?
- Как тебе не стыдно говорить такое?!
- Ну, спасибо, ну и хорошо, - улыбнулся успокоенный Силуан, и его куцый нос словно растянулся. - А то я, знаешь, все равно тут не имею крова. - Подмигнул и пояснил: - Много денег запросили за книгу, так довелось свой дом продать...
В безвластной Москве множились покражи и поджоги, и богатейшие из бояр упросили митрополита поехать в Александровскую слободу, дабы умолить царя сменить гнев на милость и возвратить его на трон. А когда понадобится, наказывали, пускай судит тех, на кого опалился.
Это была новая победа Ивана - не над врагом-супостатом, а над своим народом. Самовластно он ввел опричнину, разделив страну на две части. Там, где сохранялся старый порядок, где управляли воеводы, наместники, судьи, кормленщики с вотчинниками, над всеми Иван поставил своих бояр. Другой частью он наделил себя. У бывших хозяев-наследников отбирались земли и люди, а самих - если оставались верными царю - переселяли в другие вотчины.
Изменялись судьбы народа и страны.