Маруся кинулась, закричала. Ей пнули. Она снова. Один отпрянул, маханул шашкой - и закинулась головой Маруся, и спало безвольное тело вниз… Алексей бросился к ней, сшиб на пути одного, другого. Напоролся на штык, поставленный маленьким колчаковцем. Подламывался ногами. Руки тянул. Точно пытался ухватить за горло этого недомерка-колчачишку. Колчачишка беспокоился, трясся свислыми щечками, никак не мог освободиться от Алексея… И Григорьевна откуда-то поспешно выковыляла, и с руками и с глазами до неба… Стрельнули ей - сковырнулась старуха, упала себе под ноги…
А на улице, на бугорке остался стоять ребенок. В кацавейке, с взвесившимися в страхе и боли глазами…
Уходила с угора колонна. На повороте теснясь в очередь - как в землю стремилась. Недомерок-колчачишка бежал вслед, бросал, подхватывал с оторванной башкой колотящегося петушка…
Через дорогу перешел соседский мужик. Подхватил ребенка на руки. Прижал, отвернул от всего, что произошло. Понес через дорогу к своему дому.
Полтора месяца прожила Катюшка у этого одинокого, молчаливого мужика по фамилии Зотов. Потом приехала старшая Марусина сестра, Аграфена, поплакала на могилках, поблагодарила Зотова, в Предгорную к себе увезла племянницу.
Около двух лет Катюшка не говорила. Аграфена и муж ее с болью ждали. Жалели, пестовали. (Свои дети у них, двое, выросли. Жили и работали в городе. Взрослые.) Но ребенок молчал.
Аграфена не выдерживала:
- Да что ж ты молчишь-то, Катюшенька! Что ж ты молчишь-то!..
В бессилии кидала руки по ребенку, причитала:
- Ох, да не будет тебе счастья, ох, не будет… Катюшепь-ка-а ты моя-а…
Муж за столом хмурился:
- Не каркай!.. - Блуждал глазами: - Пройдет…
Аграфена пугалась своих слов, под грудью у себя судорожно гладила напряженную головку:
- Ничо, ничо, наладится, даст бог, наладится…
Глаза ее боялись, стражденько мучались.
- Ничо, ничо… - все запрятывала она в себя ребенка. Чтоб не видел он, забыл…
Но летними догорающими вечерами выходила Катюшка за околицу к одинокому тополю. Садилась на траву и, уперев в колени подбородок, подолгу смотрела на Иртыш, вдаль. Может, думала она тогда, что в той стороне родное ее село, где остались тятя с маманей. А может, Иртыш вдали походил на речку Рыжуху, у закатного солнца расплетающую на ночь свою рыжую косу.
10
Из коридорчика перед тамбуром, держась за поручни под окном, смотрели Катя и Митька на обширный, нескончаемый хоровод больших озер и вертящихся плоско бочажинок. Перемахивая через камышовые островки и кочки, вровень с несущимся поездом бежало, щекоталось в воде закатное солнце… Бескрайняя озерная Барабииская степь…
После большой станции "Барабинск" наутро, едва поезд тронулся - встречь движения, точно требовательно и бдительно пропуская поезд через себя, из дальнего конца вагона сдернулась и медленно пошла песня:
Шысна-ацыть р-ранений хирург на-ащитал,
Дыве пули-и засе-е-ели-и глубока-а-а,
А о-он все в бреду запевал-л, э-напевал-л:
"Э-раскинулось э-моря-а широка-а-а!.."
Шаря по проходу вагона железной клюкой, продвигался слепой мужчина, ведомый мальчишкой лет десяти. Проходя закутка три, мальчишка останавливался, поворачивал слепого лицом к людям. Слепой сразу обрывал песню, бабье лицо его искажалось, и он приблатненной слезливой фистулой кричал:
- Бр-ратишки, сестр-ренки! Па-паши и мам-маши! Обращается к вам инвал-лид войны! Пом-можем несчастному кто чем может! - И выталкивал вперед мальчишку с сумой. Люди торопливо и щедро подавали. И едой, и деньгами. Слепой благодарил, клал руку мальчишке на плечо, шарился клюкой дальше.
Возле Катиного закутка тоже остановились, и слепой уже начал было выкрикивать свое обращение, как Катя кинулась к нему, стала совать в руки жареную дикую утку, купленную десять минут назад на станции. Хлеб, пучки редиски. Слепой как-то испуганно отпрянул, стал недовольно отмахивать ее руки. К мальчишке. Но Катя с какой-то щенячьей мольбой, молчком, совала и совала все это ему, ему в руки…
- Чего стоишь? Возьми! - коротко цеданул слепой. Мальчишка выхватил утку, сунул в суму. Принимал хлеб, редиску. А слепой уже быстро, тряско ошаривал Катины плечи, грудь и, лихорадясь, бормотал: - Спасибо, спасибо, сестренка! Спасибо, спасибо!..
Катя умоляюще пятилась и так же быстро бегала пальцами по рукам слепого, чтобы остановились они, остановились, наконец, и в то же время втягивала, втягивала их за собой… Вскочил Панкрат Никитич.
- Садись, садись, сынок! Сюды, сюды! Отдохни…
Слепой сел. Но будто все еще трясся за Катей. Стащил рукой по лицу - как наваждение снял. Сказал, наконец:
- Ну, ладно, коль люди хорошие… Поедим да отдохнем маленько. Генка, давай суму!
Утку слепой ел жадно. Но видно было - не от голода, а больше - от привычного чревоугодия. Любил, видать, мужик поесть. Он вгрызался в утку, рвал мясо, толстые щеки его медно лоснились. Иногда зачем-то подолгу держал утку на выползшем из рубахи животе. Точно пальцами прослушивал. Снова накидывался.
- Ты б малому-то… Чего ж один-то… - с ласковой укоризной попенял его Панкрат Никитич.
- Обождет, - коротко бросил слепой, вонзаясь в утку.
Мальчишка сидел напротив него, безучастно осев во взрослую телогрейку с прогоревшим боком. На голове, как горшок, командирская фуражка с надломленным козырьком, с пятном пустым, где звездочка. Отечное, землистое лицо. Под глазами синева.
Из нутряного кармана засаленного пиджака слепой достал светленькую четушку без пробки. Чуть взболтнул и приложился, круто запрокинув, вмяв в толстый затылок стриженую голову. Подавшись вперед и брезгливо сдувая водку с красных губ, осторожно ставил четушку на место, в карман. Снова жевал.
- На, пожри сперва… - протянул растерзанную утку в сторону мальчишки. Тот взял и безучастно, без всякого аппетита стал дергать мясо с костей, вяло пережевывал.
Панкрат Никитич поинтересовался, откуда они родом будут: местные ли с Барабы, или с другой какой "местнести"…
- Это еще зачем тебе?… - замер с четушкой в руке слепой.
- Да просто… Может, земляки? Может…
- Х-хы! Земляк какой нашелся! - вдруг зло и грубо оборвал Панкрата Никитича слепой. Приложился к бутылке.
От неожиданности Панкрат Никитич растерялся. Хотел сказать слепому, что он ведь по-хорошему, без умысла какого спросил, но слепой, кривясь от водки, уже цедил сквозь зубы:
- Знаю, что дальше спросишь, знаю. Так я те сам скажу: с рожденья, с рожденья я слепой! Понял? - И неожиданно засмеялся - тонко, по-бабьи. Словно видел разинувшегося от изумления Панкрата Никитича. И все смеялся, поясняя: - Подают лучше, подают, когда "инвал-лид войны!" Уразумел, старик! Хи-их, хих-хих!
Вдруг разом оборвал смех - и точно красная злоба нахлынула на лицо. Торопливо начал шарить рукой возле себя. По Митькиным коленям, дальше лез, к Кате…
- Где? Где? Где она? Куда делась?..
Митька готов был закричать, натужно отталкивал лапу слепого, не пускал к матери, загораживал. Катя вскочила, схватила Митьку, прижала к себе. Вскрикнула:
- Да что вы делаете-то?!
Панкрат Никитич строго спросил:
- Ты что, мужик, сдурел с водки-то?
Слепой сразу замер. Обмяк.
- Так это я так… ничего… все они стервы - известное дело… так это я… - Вдруг выкинул руку с четушкой вбок: - Держи, Генка!
Мальчишка схватил, с жадностью высосал остатки.
Панкрата Никитича как ударили - откинулся на стенку, рот раскрыл.
- Да что ж ты делаешь-то с малым, мужик?
- А чего? Пускай, - равнодушно сказал слепой. - Не уйдет зато. А если и уйдет - наши поймают, все одно не жить. Он знает… - Слепой отвалился к стенке, любовно огладил живот, шумно выдохнул сытостью и теплой водкой.
А мальчишка… мальчишка словно жизни плеснул в себя - взгляд его вспыхнул, оживился, но когда столкнулся с вылезающими глазами Кати и Митьки, ушел в сторону, с ухмылочкой притушился. Мальчишка сплюнул в проход вагона, грубо дернул слепого:
- Хватит болтать! Вставай! Работать надо!
- Он зна-ает, - подленько смеялся слепой, - не поработаешь - водки не выпьешь, хи-их, хих, хих! Зна-ает. Куда ему без меня? Тут главное - следи, чтоб не напился. Вечером пжалста, я разрешаю… Чего он вытворяет - обхохочешься, хи-хи, хих, хих!
Панкрата Никитича затрясло, тихим, вырывающимся голосом сказал:
- Ну-ка, сволочь, немедленно отсель!.. Слыхал?!
- Но! но! ты! ты! - Слепой подымался, пятился. - Я вот крикну счас по вагону - тебя в клочья разорвут!
Панкрат Никитич вскочил.
- Это мы тебя, паразита, разорвем! - Толкнул слепого в проход вагона: - Вон отсель, мразь, пока башка цела!
Торопливо хватаясь за мальчишку, слепой спотыкался по вагону к тамбуру. Зло выбубнивал: "Погодь, кержацкая рожа! Погодь! Счас, кержак, сча-ас! Погодь…"
Из ближайших закутков выглядывали удивленные люди: а где? че? че тако? что случилось?
Сидящий через проход у окна солидный мужчина средних лет, до конца проследив, пока слепой и мальчишка не скрылись в тамбуре, тут же храбро и деятельно поддержал Панкрата Никитича:
- Вы совершенно правильно поступили, гражданин! Совершенно правильно! Таких нужно сдавать в милицию! Только в милицию!
Его жена, полная испуганная дама, стала горячо объяснять всем, чему вот только что они с мужем были свидетелями. "Ужас! Ужас!" - выкатывала она фарфоровыми глазками.
Подивился на таких помощничков Панкрат Никитич - и на место увалился, растерянно говоря:
- Вот так приветили убогого. А? Вот змей, так змей!… Ах ты боров невыложенный! Да что ж это он с мальчишкой-то сотворил!