- "Бог свободы, освяти наши мечи!" - пропел режиссер, чуть не с волчьим каким-то аппетитом фанатика-меломана, смакуя широкую мелодию. - Ух, чего у него там в хорах и в оркестре понапихано! Trombi! Tutti! Сто сорок fortissimo, сбор всех частей в одно вавилонское столпотворение! Трясется земля, колеблются стены и - и "обрушься на меня ты, вековое зданье!" Хо-хо-хо-хо!.. Тут примадонна должна всех вас верхами прихлопнуть и весь театр на воздуси поднять. Львица должна слышаться, львица-с! А у Лелечки оно выходит больше на манер огорченного котенка!
- Не расписывайте, Мешканов. Знаю не хуже вас, что идем на авоську. Но - если нет другой примадонны? На нет и суда нет.
- Конечно-с. За неимением гербовой, хо-хо-хо-хо, пишем на простой. А только очень жалко. Опера хороша.
Берлога возразил значительно и грустно:
- Не в том только суть, Мешканов, что опера хороша. Мало ли хорошей музыки пишут на свете? Важно, что это наша опера, Мешканов. Наша опера, - вот этого нашего дела, вот этого нашего театра. Я в ней слышу наш плод, она наше законное достояние, она наше гениальное дитя. Вот в чем сила. Мы именно такой оперы двенадцать лет ждали.
- И другой, подобной, еще столько же прождем, - подхватил Мешканов. - То-то и жаль, что мы не во всеоружии… Конечно, в конце концов, Елены Сергеевны воля - хозяйская: директриса!..
Он ухмыльнулся с досадою неудовлетворенного знатока.
- То же и в финальном дуэте вашем, когда вас вдвоем на казнь-то ведут…
- Что еще в дуэте? - встрепенулся Берлога.
- Слышно: нельзя вам разойтись вовсю, не пущает Лелечка, расхолаживает.
- Слышно? - переспросил испуганный артист, машинально повторяя вполголоса знакомую фразу:
Из нашего пепла Феникс воскреснет
И пламенным облаком к небу взлетит…
На любимые бархатные звуки Мешканов даже зажмурился, как кот, которого пощекотали за ушами.
- К сожалению, очень слышно-с… Одному-то Фениксу публика очень верит, что он взлетит к небу пламенным облаком, ну а другой… хо-хо-хо! - того-с: застревает, наподобие баллон-каптива… Я ваш темперамент знаю. Такие дуэты для вас преопасные. Вскочит вам пламя в голову, рванете нутром-то, - ау! что тогда от Лелечки останется? А с опаскою, с оглядкою, на узде - оно не весьма-с!.. Хо-хо-хо-хо… холодновато… бледненько выходит…
- Сам знаю, - мрачно огрызнулся баритон. - Не злите меня, Мешканов.
Режиссер выпучил свои шарообразные голубые глаза, выпятил трубою толстые губы.
- Не вуле? Ком ву вуле!
- В среду у нас "Роберт-Дьявол"- невинно-деловым тоном сообщил он, помолчав.
Берлога сердито дернул плечом.
- В двадцатом веке кормят публику огорчениями чувствительного черта от родительской нежности! Кому это надо?
- Ничего, побалуемся. Сбор хороший. Елена Сергеевна чудесно изображает арию с птичкою, - от птички не отличишь! - а Кереметев недаром же читал целое лето книги по магии и тому подобное: надо ему просветить публику, каков бывает настоящий ад, черти, дьяволы, суккубы, инкубы, лемуры, ламии и прочая средневековая нечисть…
- Тьфу!.. В Изабелле кто же, - моя Настасья отличаться намерена?
- Они-с.
- Воображаю!
Мешканов посмотрел на него пристально и насмешливо и запел, вертя плечами и перебирая полы пиджака, как кафешантанная певичка на эстраде:
Ох, мущины - тру-ля-ля!
Все вы хороши!
Эгоисты, фаты,
Нету в вас души!..
- Увазыть дэвиц из города Пэрэмышля, дюша мой, умэишь? - спросил он, коверкая язык армянским акцентом.
- Уметь-то умею, - усмехнулся Берлога.
Мешканов кивнул, моргнул, вздохнул, ударил ладонью по столу:
- Ну и тэрпи!
III
Елена Сергеевна Савицкая в театре своем никогда никому не сказала грубого слова. Тем не менее, когда она появляется в своих владениях, все - от важного, седобородого Захара Кереметева до последнего плотника на колосниках - подтягиваются, как на смотру. При всей красоте Савицкой, хороших манерах, вежливости и много раз доказанной сердечности было в ней что-то, от чего в ее присутствии у людей зависимых пробуждался в сердце пренеприятный червячок, точно вот сейчас обратит она к тебе свои светлые очи и пригласит своим гармоническим голосом: "Пожалуйте экзаменоваться". Оперная молодежь откровенно боялась ее, как воплощения ответственности, и не скрывала этого почтительного страха. "Старики", - вроде того же Кереметева или Мешканова, - прятали неловкость под разнообразными масками той условной фамильярности, что в закулисных товарищеских отношениях есть альфа и омега, фундамент и крыша, - спасительный цемент, без которого русскому театральному общежитию и дня пробыть бы нельзя. Когда Елена Сергеевна вошла в режиссерскую, знакомый червячок немедленно укусил и Берлогу, и Мешканова. Берлога вдруг вспомнил о своих окурках и принялся хмуро собирать их всюду, где наставил, а Мешканов возопил:
- А вот и повелительница душ и телес наших!
И полетел к "ручке". А так как ручка была в перчатке, а перчатку надо было снять, на что Елена Сергеевна не слишком торопилась, то Мешканов продолжал приплясывать, кланяться и кривляться:
- Обольстительной, восхитительной, превосходительной и властительной хозяюшке верный холоп Мартынко челом бьет!.. Ну вот мы, наконец, и с ручкою!
Елена Сергеевна, свежая и розовая под синею шляпою, спокойно смотрела на него своими неулыбающимися глазами и говорила:
- А, побивши челом, шли бы вы, верный Мартынко, на сцену: там Нордман скитается в кулисах, как грешная душа в чистилище, и сам скучает, и всем мешает. Он уверяет, что вы пригласили его к одиннадцати часам смотреть декорации, а потом улетели куда-то и о нем позабыли, тогда как сейчас без четверти двенадцать…
Сконфуженный Мешканов схватился за голову.
- Impossibile!.. Pieta, signora!!! - запел он из "Страделлы". - Спешу, бегу, лечу, скачу… Но, - одну минутку: вы-то сами, distintissima, уже видели эту декорацию? Ущелье в Альпах Пьемонта - шедевр нашего старца Поджио?
- В мастерской видела. На сцене буду смотреть, когда световые эффекты установятся. Сейчас он их только пробует и выбирает.
- Ух! - тараторил Мешканов. - И закатил же перспективу! Прямо надо сказать: старик превзошел себя. Лесище! Дубище! Корнища! Дупла! Колоды! Вверху на заднем занавесе ледяные вершины горят тихим, таинственным огнем своего хрусталя: совсем как ваши прекрасные глазки, достоуважаемая..
- Благодарю вас. Однако Нордман…
Но Мешканова уже захлестнуло.
- Луна - как черт одноглазый! Рогатая, кровью налитая, и зеленый трупный свет, как на кладбище… Светляки!.. Гнилушки! И рыцари, феодалы-то, феодалы свирепые, мерзавцы-то своей жизни, против которых восстали этот самый Дольчино с Маргаритою… Понимаете?.. Рыцари едут с горной тропы молча, на боевых конях. В кольчугах! В шлемах! Кони железные, люди железные. Топ, топ, топ… Топ, топ, топ… Это мы поставим! Это, я вам доложу, мы с Захаром Кереметевым поставим! Превзойдем самих себя! Умри, Денис, и больше не пиши!
Елена Сергеевна возразила безразличным голосом, который не понравился угрюмо слушавшему Берлоге:
- Какой счастливец Нордман! Все в его опере собираются превзойти себя: Поджио, Кереметев, Мешканов… Об Андрюше нечего и говорить!
- Да, голубушка вы моя! - возопил Мешканов, - Елена Сергеевна вы моя! Как же не поставить? Ведь вы поймите, кто едет! Смерть едет! Сытая смерть идет походом - топтать и пожирать голодных людей! Каждый всадник должен такой вид иметь, чтобы публика в нем видела вампира общественного: ведь каждый, - один, - по крайней мере, из целого города соки пяткою своею железною выдавливает!.. Возненавидеть их, идолов аккаронских, мы публику заставим! Уже маршем их одним этим ужаснейшим мы ее в бешенство приведем!
- Вы, Мешканчик, сегодня поэт! - заметила Савицкая.
Берлога издали сухо возразил ей:
- От Нордмана. Поэзия - недуг заразительный.
Мешканов не слушал.