Мы так никогда и не узнаем, писал ли Донн свой труд, пытаясь намекнуть на эту таинственную тему, или же его заставило взяться за перо внезапное и смутное предощущение этой темы. Мне представляется вероятней последнее; мысль о книге, говорящей Б, чтобы сказать А, на манер криптограммы, навязчива; совсем иное дело - мысль о сочинении, вызванном к жизни случайным порывом. Хью Фоссет предположил, что Донн рассчитывал увенчать самоубийством апологию самоубийства. То, что Донн заигрывал с этой идеей, - и вероятно, и правдоподобно; то, что ее достаточно для объяснения "Биатанатоса", - разумеется, смешно.
В третьей части "Биатанатоса" Донн рассуждает об упомянутых в Писании добровольных смертях; никакой другой он не уделяет столько места, как Самсоновой. Он начинает с утверждения, что сей "беспримерный муж" - это эмблема Христа и что грекам он послужил прототипом Геракла. Франсиско де Виториа и иезуит Грегорио де Валенсия не включали Самсона в список самоубийц; оспаривая их, Донн приводит последние слова, произнесенные Самсоном перед тем, как совершить отмщение: "Умри, душа моя, с филистимлянами" (Суд 16:30). Точно так же он отвергает гипотезу Святого Августина, утверждающего, что, разрушив колонны храма, Самсон не был виновен ни в чужих смертях, ни в своей, но был ведом Святым Духом, "подобно мечу, разящему по велению того, в чью руку он вложен" ("О Граде Божием", I, 20). Доказав необоснованность этой гипотезы, Донн завершает главу цитатой из Бенито Перейры, что Самсон - и в своей гибели, и в других деяниях - символ Христа.
Переиначив Августинов тезис, квиетисты сочли, что Самсон "убил себя и филистимлян по наущению дьявола" ("Испанские ересиархи", V, 1, 8); Мильтон ("Самсон-борец", in fine) оправдал приписанное ему самоубийство; Донн, полагаю, видел здесь не казуистический вопрос, но скорее метафору или образ. Его не интересовало "дело Самсона" (а почему, собственно, оно должно было его интересовать?); Самсон, скажем так, интересовал его исключительно как "эмблема Христа". В Ветхом Завете нет ни одного героя, которого бы не поднимали на эту высоту; Адам для Святого Павла - провозвестник Того, кто должен прийти; Авель для Святого Августина воплощает смерть Спасителя, а его брат Сиф - вознесение; Иов для Кеведо был чудесным "прообразом Христа". Донн прибег к столь банальной аналогии, чтобы читатель понял: "Произнесенное Самсоном, оно может оказаться ложью; произнесенное Христом - нет".
Глава, непосредственно посвященная Христу, восторженностью не отличается. Она ограничивается воспроизведением двух мест из Писания: "и жизнь мою полагаю за овец" (Ин 10:15) и любопытного выражения "отдал душу", упоминаемого всеми четырьмя евангелистами в значении "умер". Из этих высказываний, подтверждаемых стихом "никто не отнимет ее жизнь у меня, но я Сам отдаю ее" (Ин 10:18), Донн выводит, что не крестные муки убили Христа, но что в действительности он покончил с собой чудесным и сознательным излучением души. Донн выдвинул эту гипотезу в 1608 году; в 1631-м он включил ее в проповедь, прочитанную им накануне смерти в часовне Уайтхолла.
Заявленная цель "Биатанатоса" - обличить самоубийство; главная - доказать, что Христос покончил с собой. То, что доказательство этой идеи Донн свел к стиху из Святого Иоанна и повторению глагола "почить", - невероятно и даже немыслимо; безусловно, он предпочел не заострять кощунственной темы. Для христианина жизнь и смерть Христа - центральное событие мировой истории; предыдущие столетия готовили его, последующие - отражали. Еще из земного праха не был создан Адам, еще твердь не отделила воды от вод, а Отец уже знал, что Сын умрет на кресте. Вот Он и создал землю и небо как декорацию для этой грядущей гибели. Христос, полагает Донн, умер по собственной воле; а это означает, что первостихии, и Вселенная, и целые поколения людей, и Египет, и Рим, и Вавилония, и Иудея были извлечены на свет Божий, дабы содействовать Его смерти. Возможно также, что железо было создано ради гвоздей, шипы - ради тернового венца, а кровь и вода - ради раны. Эта барочная идея уже угадывается в "Биатанатосе". Идея Бога, возводящего универсум, как возводят эшафот.
Перечитав эту заметку, я вспоминаю о трагическом Филиппе Батце, известном в истории философии под именем Филиппа Майнлендера. Как и я, он был пылким почитателем Шопенгауэра. Под его влиянием (а также влиянием гностиков) я вообразил, что мы - частицы какого-то Бога, который уничтожил Себя в начале времен, ибо жаждал стяжать небытие. Всемирная история - мрачная агония этих частиц. Майнлендер родился в 1841-м; в 1876-м опубликовал книгу "Философия отречения" и в том же году покончил с собой.
Паскаль
По словам моих друзей, мысли Паскаля будят в них мысль. Разумеется, нет такой вещи на свете, которая бы не могла стать толчком для мысли; однако мне эти врезающиеся в память осколки никогда не представлялись решением каких бы то ни было проблем, мнимых или подлинных. Мне они представлялись предикатами Паскаля как субъекта - своего рода чертами или свойствами Паскаля. И так же, как формула "quintessence of dust" помогает понять не людей вообще, а принца Гамлета, формула "мыслящая тростинка" помогает понять не людей вообще, а одного человека - Паскаля.
Кажется, Валери обвиняет Паскаля в намеренной драматизации. И верно, из его книги встает не образ учения или диалектического метода, а фигура поэта, затерянного во времени и пространстве. Во времени, поскольку будущее и прошлое бесконечны, а значит, не существует никакого "сейчас"; в пространстве, поскольку все равноудалено от бесконечно большого и от бесконечно малого, а значит, не существует никакого "здесь". Паскаль презрительно отзывается о "взглядах Коперника", однако в написанном им самим чувствуется головокружение богослова, который вырван из мира "Альмагеста" и заброшен в мир Кеплера и Джордано Бруно. Универсум Паскаля - тот же, что у Лукреция (и Спенсера), но бесконечность, опьянявшая римлянина, пугает француза. Верно и другое: Паскаль ищет Бога, Лукреций предлагает освободить нас от страха перед богами.
Паскаль, как уверяют, Бога нашел. И все-таки сознание этого счастья красноречиво у него куда меньше, чем сознание своего одиночества. Вот где ему нет равных, - достаточно напомнить знаменитый фрагмент 207 по изданию Бруншвига ("Сколько царств о нас и не ведает!") и другой, за ним следующий, где Паскаль говорит о "бесконечной протяженности пространств, мне неведомых и не ведающих обо мне". Емкое слово "царства" и завершающий презрительный глагол производят ощущение почти физическое; однажды мне пришло в голову, не восходит ли это восклицание к Библии. Помню, что перерыл Писание, но не нашел места, которое искал и которого, скорей всего, не было, но нашел полную ему противоположность с устрашающими словами о человеке, чувствующим себя до мозга костей нагим под бдительным оком Бога. Апостол говорит (1 Кор 13:12): "Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицом к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан".
Еще один пример - из фрагмента 72. Во втором абзаце Паскаль утверждает, что природа (пространство) это "бесконечная сфера, центр которой везде, окружность - нигде". Эту сферу Паскаль мог найти у Рабле (III, 13), который приписывает ее Гермесу Трисмегисту, или в полном символов "Roman de la Rose", куда она попала, видимо, от Платона. Это несущественно; важно, что метафора, использованная Паскалем для обозначения пространства, употреблялась его предшественниками (и сэром Томасом Брауном в его "Religio Medici" для обозначения божества. Паскаля поражает величие не Творца, а Творения.