И та же пронзительно бдительная дворничиха с метлой в руках. Она ничего не подметала, а, опершись о метлу, зорко блюла порядок на вверенной ей территории.
Егор сразу же узнал ее, велел остановиться рядом и спросил официальным командным голосом:
- Овражная?
- Она! - выпалила дворничиха, чуть ли не взяв метлу "на караул".
Егор расплатился с извозчиком, равнодушно прошел мимо поспешно посторонившейся дворничихи и остановился напротив барака. Не глянув на блюстительницу местных порядков, когда-то так напугавшую его, неторопливо достал зеркальце и направил солнечный лучик в одно из окон: теперь-то он точно знал, куда следует целиться.
И окно тотчас же распахнулось. Из него прямо на улицу выпрыгнула Маша. В тесноватом домашнем халатике и косыночке, с тряпкой в руке. Перебежала улицу и остановилась перед Егором. Оба молча глядели друг на друга и улыбались, и больше во всем мире никого для них не было.
- А я не верила, - наконец сказала она.
- Но я же дал слово.
- А мог и не приехать.
- Не мог.
- Знаешь, кто я? - помолчав, тихо спросила Маша. - Я - самая счастливая девочка на свете. Самая счастливая!..
И, шагнув, осторожно, точно боялась обжечься, прикоснулась губами к его губам. И сразу отпрянула. И тогда он, тоже осторожно и тоже чего-то боясь, потянулся к ней и поцеловал ее в ответ. Бережно, целомудренно, но дольше и крепче, чем она.
Разинув рот, во все глаза смотрела на них дворничиха. А извозчик, заулыбавшись от уха до уха, начал разворачивать свою пролетку.
- Но, милая!..
- Знаешь, мама уже год работает нянечкой в детском приюте, - почему-то шепотом сообщила Маша. - Там несчастные дети, ну, неполноценные, понимаешь? За ними надо все время ухаживать, и мама уходит на целые сутки…
- Я вечером улетаю, - пролепетал зачем-то Егор.
- Значит, тебе необходимо отдохнуть. Идем ко мне. Идем.
И, взяв его за руку, повела через улицу к несуразно длинному бараку. В левой ее руке была по-прежнему зажата тряпка.
А извозчик порожняком возвращался к стоянке и улыбался всю дорогу. Но улыбка замерла, когда он въехал на площадь: "…Над нашей родиной нависла серьезная опасность…"
Остановились трамваи, подводы, машины. Бросили тележки мороженщицы и продавцы воды: вишневый, густой, как кровь, сироп все тек и тек в стакан и, переполнив его, тяжело капал на серый горячий асфальт.
Все столпились под уличным репродуктором и ловили каждое слово в полной суровой тишине.
На городских часах было несколько минут первого.
Выступал Молотов.
Война
Осунувшееся, почерневшее и повзрослевшее лицо Егора Трофимова. Он - в танковом шлеме, в изрядно потрепанном комбинезоне, перетянутом отцовским ремнем со звездой на пряжке.
Звучит обыденный усталый голос:
- За образцовое выполнение приказов командования и проявленные при этом отвагу и героизм наградить гвардии младшего лейтенанта Трофимова Георгия Алексеевича орденом Отечественной войны первой степени.
Сурово, без улыбки смотрит на нас гвардии младший лейтенант Георгий Трофимов.
Вокзальное здание товарной станции с прокопченной дымом вывеской "ГОРОД ГОРЬКИЙ".
На дальних запасных путях готовился к отправлению санитарный состав из разномастных пассажирских вагонов с красными крестами. К вагонам прямо по железнодорожным путям подъезжали грузовики, и медицинский персонал поезда - военврачи и фельдшеры, сестры и санитарки - выгружал из машин тюфяки, постельное белье, ящики с медикаментами, тюки с перевязочным материалом. Осматривали, считали, сортировали и разносили по вагонам.
В самом поезде бойцы санитарного отряда производили генеральную уборку: мыли щелоком полы и стенки, дезинфицировали полки, протирали ветошью стекла.
Любовь Андреевна в меховой безрукавке поверх гимнастерки с узкими полевыми погонами капитана медицинской службы шла вдоль состава, останавливаясь возле каждой машины, возле каждой группы людей.
- Не путайте медикаменты с инструментами, девочки. Все инструменты - в кригеровский. Катя, проследи.
- Есть, Любовь Андреевна.
По дороге вдоль станционных путей пожилой старшина вел строй девушек. Девушки путались в длиннополых шинелях, страдали в больших кирзовых сапогах, шли вразнобой, и поэтому старшина то и дело строго покрикивал:
- Ногу! Ногу! Левой! Левой! Р-равнение!..
В строю шла Маша Белкина. Выравнивая шеренгу, она повернула голову и вдруг увидела возле вагона Любовь Андреевну. Остановилась от неожиданности, вновь поломав строй.
- Белкина, ногу!.. - сердито закричал старшина. - Ворон считаешь? Левой! Левой!..
Маша поспешно поправила шаг.
Взвод девушек уходил по дороге, идущей вдоль санитарного поезда. Маша нет-нет да и оглядывалась на него.
- Осторожнее, девушки, - говорила Любовь Андреевна двум молоденьким санитаркам, которые снимали с грузовика большие картонные коробки. - Здесь - ампулы, не бросайте.
И пошла дальше вдоль состава.
- Любовь Андреевна! - ее догонял немолодой майор в очках с протезом вместо левой руки. - Почему опять такая поспешность? Уж который рейс не дают толком подготовиться.
- Что делать, Виталий Иванович, приказ. Санитарные поезда снимают со всех фронтов на наше направление: понимаете, что это означает? Поэтому очень вас прошу, дорогой Виталий Иванович, поезжайте завтра с утра к горвоенкому и во что бы то ни стало выбейте у него еще одного хирурга. Будет много раненых, без дополнительного хирурга нам - зарез.
- Не даст он, Любовь Андреевна, - виновато вздохнул майор. - Откажет, как в прошлый раз.
- Виталий Иванович, отбросьте вы, наконец, эту гражданскую деликатность. Не то время, не те обстоятельства. Мой Алексей тоже не любит ходить по начальству, но когда это касается дела - лбом стену прошибет. Замполит еще раз угнетенно вздохнул.
Поздней ночью в купе, которое занимала военврач Трофимова, осторожно постучали. Любовь Андреевна стелила постель, собираясь лечь спать.
- Кто там?
- Карпова это, Любовь Андреевна, - ответили из-за двери. - Девушка вас какая-то спрашивает. С ребенком.
- А что ей нужно?
- Не знаю. Говорит, очень важно.
- Хорошо, Катя, - скажи, я сейчас приду.
Любовь Андреевна вышла на площадку вагона, открыла дверь.
Внизу стояла худенькая девушка в длинной и широкой не по росту шинели с ребенком, завернутым в ватное одеяло, на руках.
- Вы ко мне?
- Извините, что разбудила. Не узнаете меня? Я - Маща. Маша Белкина.
- Машенька! - обрадовалась Любовь Андреевна, поспешно спускаясь на платформу. - Здравствуй, Машенька. Ну, поднимайся в вагон. Давай помогу.
Они вошли в купе.
- Положи малышку, - сказала Любовь Андреевна. - Что это ты ребенка по ночам таскаешь? Девочка?
- Сын.
- Как зовут?
- Иваном.
- Сколько же ему?
- Скоро два.
- А тебе?
- Скоро двадцать.
Любовь Андреевна покачала головой - не то осуждающе, не то с уважением.
- Отчаянный ты человек, Мария.
Маша промолчала.
- Я что-то не пойму, ты - в армии? Как же тебя приняли с таким малышом?
- Никто не знал. Пока училась, Ваня был у соседки. А я - то в увольнение, то в самоволку.
- Почему же ты не отдала его матери? - строго спросила Любовь Андреевна.
- Матери? - Маша отвернулась, поправляя одеяльце на ребенке. Сказала спокойно:
- Мамы больше нет. Она не успела эвакуироваться, не могла оставить больных детей. Инвалидов. Беспомощных инвалидов. Маму немцы повесили, Любовь Андреевна.
- Машенька…
- Вы не курите? А я - закурю.
Резко поднялась, вышла в коридор.
В ночном пустом коридоре Маша свернула цигарку, прикурила. Из купе вышла и Любовь Андреевна.
- Через неделю у нас выпуск, а там, вероятно, и назначение, - тем же спокойным, точно выжженным голосом сказала Маша. - Вот поэтому…
- Вот поэтому ты должна немедленно заявить, что у тебя ребенок, - решительно перебила Любовь Андреевна. - Твое место в тылу, а не на фронте.
- Мою маму повесили немцы. Она работала нянечкой в детскомдоме для детей-инвалвдов. Совсем беспомощных, умственно неполноценных. Очень жалела их, любила, привязалась. А какой-то эсэсовец приказал их уничтожить. Расстрелять прямо в кроватках. Мама хорошо знала немецкий, все поняла, она как раз несла кипяток. И выплеснула кастрюлю ему в лицо.
- Боже мой…
- Ее повесили с табличкой "Партизанка". Мне рассказывали очевидцы, потому что мама успела отправить меня в эвакуацию: она знала, что я жду ребенка.
Любовь Андреевна вздохнула, горько покачав головой. Помолчав, сказала иным тоном:
- Теперь у тебя есть сын, Машенька. И твой долг вырастить его, поставить на ноги…
- Мою маму повесили немцы, - все так же спокойно произнесла Маша. - Что бы вы ни говорили, я буду повторять: маму повесили немцы. Повесили, понимаете? Мою маму повесили. На дереве, даже без виселицы.
Она замолчала, пристально разглядывая огонек цигарки. Молчала и Любовь Андреевна, с болью и жалостью глядя на нее.
- Кроме мамы у меня есть только один близкий человек, - тихо проговорила Маша. - Он на фронте, и я не хочу его ничем беспокоить: воевать надо с легким сердцем. Но он однажды сказал, чтобы я обращалась к вам, если будет совсем трудно.
- Машенька, девочка моя, я сделаю все, что в моих силах. Я завтра пойду к начальнику твоей школы…
- Никуда не надо ходить, Любовь Андреевна. Просто пока возьмите Ваню к себе.
- То есть куда это - к себе, Маша? И что значит: пока?
- Пока я не вернусь.
- Откуда?