Но Сергей Львович этого не замечает. Он знает цену себе. Он великий стратег и дипломат. Надо быть человеком очень тонкого ума, чтобы в таких трудных обстоятельствах находить выход из положения. Длинный свой остренький нос, от природы изрядно унылый, он поднимает с заслуженной гордостью. Узкие плечи его кажутся созданными для широких увесистых эполет, а несколько впалая грудь - для ленты и звезд. Впрочем, он выше всего этого - золотой мишуры и канители. Ценности - в мире духовном. Блеск остроумия, изящная мысль, каламбур: это равно далеко и от жизненной прозы, и от слишком высоких полетов философических. Философия старит, а нужно быть молодым и отнюдь не утрачивать очарования. Это первее всего! Но, однако же, и дела не отпускают. Он возвращается к вопросу об устроении Льва в департаменте духовных дел иностранных исповеданий. И тут выясняются заботы папаши:
- С бароном Иваном Ивановичем Дибичем - поговорят… - И он кивал многозначительно. - С Шишковым Александром Семеновичем, министром и адмиралом, поговорят… - И тут уже он откровенно подмаргивал.
- А Александр наш Шишкова этого воспевал под фамилией… да, да - Ослова, ты разве забыл? В послании к Василию Львовичу! - вовсе некстати и не без желчи напомнила Пушкина.
Сергей Львович сложил свои тонкие губы в тонкую трубочку и испустил легонький вздох, похожий на свист.
- Мой бедный сын! Он получил свой дар от меня, но темперамент его…
Тут он воздел свои ручки, не отнимая локтей от жилета. Однако тотчас же и испугался, взглянув на жену. На мгновение ему показалось, что перед ним мелькнула барсова шкура. По лицу Надежды Осиповны прошли желтые и багровые пятна. Это было, может быть, безобразно, но все же в эту минуту была она и блистательно красива.
- Ваш талант, - сказала она по-французски, - вот: как блоха. - И щелкнула в воздухе ногтем. - А мой темперамент…
- Я его знаю! Я его знаю! - жалобно воскликнул Сергей Львович. - Но, дорогая, ведь я ж пошутил. К тому же и вы негодовали не раз на нашего дорогого, но блудного сына.
- Я, может быть, кое-когда даже его ненавижу, но оскорблять предков моих я не позволю.
- А ведь твой же отец тебя разорил! Он все прокутил, он все раздарил - этой… наложнице…
- А в чьем имении и в чьем доме сидите вы здесь, Сергей Львович?
Ссоры такие бывали не раз, и не так чтобы очень боялся он вспышки, но вечер для этого был неподходящ, не возникало ни гармонии, ни соответствия, а ко всему такому был Сергей Львович очень чувствителен. К тому же и на дворне могут услышать… Этого он не любил. "Впрочем, Надин никогда не позволит себе… - так он думал о опаской. - Нет, нет, она вовсе не виновата, что так раздражается. У нее начинается этот период - как его… с трудным названием. Я это знаю…" И он решил помолчать, тем более что не все еще было обговорено касательно Льва.
Но их уединение было нарушено. Перед крыльцом возник человек: в русской поддевке, остриженный ладно в кружок, с большими усами и круглою русою бородой. Картуз он держал, опустив руки по швам.
- Что скажешь, Михайла? - важно спросил Сергей Львович.
- А смею вам доложить, так что вышел просчет.
- Ну что ж, очень рад, а то я огорчился. Четыре меры копны - это - как там у вас говорится?.. - тощё! - Он порою любил щегольнуть русским словечком.
- Так что три с половиной, как оказалось в натуре…
Михайла Калашников взглянул исподлобья: ему желательно видеть, как будет принято это известие. Барин вскипел:
- Как это три с половиной? А мне говорила Прасковья Александровна, что ей Никанор обещал пять или шесть! Земли у нас одинаковые, погода одна. Попросту ты не умеешь…
Михайла Калашников был, когда можно, скор на язык. "Ты-то много умеешь!" - сказал бы он с быстрой веселой насмешкой; но Михайла Калашников не всегда гнался за словцом. Весь разговор был только началом хитрого плана, обдуманного совместно с Розой Григорьевной, управительницей. Между тем Сергей Львович весьма вспетушился:
- Я вот возьму и обменяю тебя на Никанора! Я напишу Прасковье Александровне! Как ты скажешь, Надин?
Надежда Осиповна ответила ему по-французски:
- Зачем одну мерзость менять на другую пакость? Не понимаю.
- Ты думаешь так? Нет, ты уже слишком… Но я этого счета никак не могу потерпеть. Я никаких понижений не принимаю, как ты себе хочешь.
- Так же и мы, собственно, думаем, - спокойно и ободряюще промолвил Калашников. - На круг, надо думать, четыре с пригоршнями будет. Натянем! Да, близко к пяти!.. Останние копны в зерне куда пожирней!
- Как ты сказал? Пожирней?.. Пожирней! Да, этот русский язык от причины прямо восходит к последствиям… Оригинально! Так близко к пяти? Ну что ж, молодец! А то было меня рассердил. Зайдешь к Розе Григорьевне - она в кладовой, - скажешь, чтобы стакан поднесла. Старайся и впредь!
Калашников неторопливо, достойно ушел. План его очень простой: урожай был хороший, а обмолот они с Розой Григорьевной решили считать всего меры в четыре. Но так как выразил барин неудовольствие, надобно было его припугнуть еще меньшим, чтобы и этот показался хорош. Излишкам же место найдется.
Этой маленькой сценой городской человек Сергей Львович остался доволен вполне.
- Видишь, Надин, стоило мне показать свою строгость - и урожай на глазах пошел вверх. А раз пошел вверх, можно и… этого… так сказать, поощрить! С этим народом надо уметь обращаться, я его знаю насквозь!
- И все-таки ты почему-то к нему снисходителен… несколько слишком! - недовольно заметила Пушкина.
Втайне она опасалась, не увлекается ли ее женолюбивый супруг хорошенькой Оленькой, дочкой Михайлы, сидящей за пяльцами в девичьей. От него всего можно ждать…
Однако ж супружеский мир тотчас же и возродился, как только опять заговорили о Льве. Это была их общая слабость. Льва баловали, а кое-когда и ревновали друг к другу. Льву было двадцать, он уже рьяно волочился за барышнями и вообще умел многое, но всё на него глядели, как на младенца. Снова по косточкам разобрали друзей, могущих помочь. Кажется, все складывалось добропорядочно. Но Льва было жалко, и родители дружно вздыхали.
- Конечно, служить ему рано, но надо же и привыкать! А к тому же, ты знаешь, наши финансы… Ведь если бы Александр был человек деловой…
- А главное - если бы помнил родителей, - со своей стороны добавила мать.
- Aх, он не любит меня! За что он не любит отца?
- Это непостижимо! - И ручки опять уже было вздыбились вверх, но скрипнула дверь, и они преспокойно легли на колени.
- Ольга Сергеевна вас просят, - сказала вошедшая старая няня. - Они было задремали, да проснулись опять.
Няня была в очках и чепце. Черная кофта с белым горошком подвязана фартуком. Мягкие туфли.
- А что, уж не жар ли у барышни? - спросила с тревогою Пушкина.
Если Левушка был общею с мужем любовью, то Ольга была их общей заботой: здоровьем слаба, и - слова из песни не выкинешь - все нет женихов настоящих! А ведь она в семье самая старшая… "И сколько расходов па платья, на туфли!" - не раз Сергей Львович считал и вздыхал, вздыхал и считал.
От няни дышало спокойствием, как если б от дерева падала тень и прохлада. Это невольно ощущали порою и старшие Пушкины.
- Ну, какой же там жар, - сказала она неторопливо. - Свежа, как огурчик. Только тоскует.
"Двадцать семь лет… а где женихи? - подумал отец. - Тут затоскуешь!"
- Тоскует? О чем? - спросила невольно Надежда Осиповна; больше всего боялась она беспричинной тоски.
- Об чем? Да об братце, об Александре Сергеиче, вспомнила, вот и взгрустнулось.
- Ах, вот оно что! - И Надежда Осиповна поднялась с кресла, высокая, стройная, со все еще неукротимою грацией резких движений.
Няня ее пропустила в дверях и помедлила. Хотелось ей что-то сказать еще про управительницу Розу Григорьевну и про Михаилу, которого она недолюбливала, что они что-то уж очень запировали, да воздержалась; терпеть не могла она пересудов. Впрочем, пожалуй, была и другая причина. Очень любила она Олю Калашникову, и не захотелось порочить отца.
Сергей Львович внезапно сам к ней обратился:
- Вот ты всех наших детей вынянчила. Кого же ты больше всех из них любишь?
И он сощурил глаза, слегка поводя между тем пальцами по лбу, как будто бы этот вопрос был обращен не к ней, а к самому себе.
- Мне все ваши дети родные, - степенно-уклончиво ответила Арина Родионовна.
- Так… Ну, иди!
Оставшись один, без жены и без всякого вообще постороннего взгляда, Сергей Львович сразу как-то слинял. В сумерках стал он похож на старую моль, понемногу и вяло точившую жизнь.
"Няни любят всех нелюбимых детей… Но разве действительно я не люблю Александра?"
Он поднялся, все еще очень легко, и оперся о перила. Вечерняя свежесть лежала на трухлявом уже, стареньком дереве. Цветник перед домом смутно пестрел в надвигавшихся сумерках. Запоздалый белый табак томительно благоухал. Над парком мерцали первые скромные звезды. В комнате дочери зажжены были свечи, и на траве можно было легко угадать в склонившейся тени фигуру жены.
"Они теперь там говорят об Александре. Ольга так любит его! А я… разве же я не люблю? Какая неправда!" - И пожилой человек заморгал.
Сентиментальные слезы в нем пробуждались, и он уже вынул сзади из сюртука маленький свой, обшитый оборочкой кремового кружева носовой платок. Но далекие звуки колес привлекли его внимание, и, по мере того как он вслушивался, рука потихоньку, непроизвольно, опускалась обратно в карман: надобность и в платке и в слезах миновала. Он был любопытен.
"А что, если к нам? И кто бы мог быть? Левушка, может быть, видел… Надо спросить, как вернется".
И мысли опять побежали легкой дорогой: