"Лев - молодец. А Алина мила чрезвычайно… Какие изящные ручки и небольшая ее, будто воздушная, но крепкая грудь. Глазированный крем. - Губы его зашевелились. - О, она с огоньком! А может быть - Зина, Зизи? И у нее уже формы обозначаются… Так розовым перстом обводит заря облака на востоке… - Он был доволен этим возникшим в нем образом. - Да, этот дар Александра идет от меня. Это наш общий пушкинский дар… Но непонятно, почему вдруг Евпраксию зовут все Зизи, Euphrosyne… в конце концов Ефросиньей? Милая девочка - и какой деревенский жанр! И в довершенье всего дочка Прасковьи…" - Тут он улыбнулся, отчасти полемизируя таким образом с Осиповыми, у которых урожай доходит будто бы до шести… Да не хвастают ли?
Бледные краски, подобие жизни, снова вернулись к нему. Колеса скрипели все ближе. Он перегнулся совсем за перила, но в ту же минуту плеча его властно коснулась чья-то рука. Он с живостью перехватил ее и, обернувшись, поцеловал.
- Ольга расстроена, - сказала негромко Надежда Осиповна. - Она задремала и видела нехороший сон. От Александра давно уже нет писем. Ты нынче же ему напиши.
- И я здесь стоял, думал о том же - о нем! - с горячностью отозвался Сергей Львович. - Как я хотел бы обнять его! Видишь, вот он в кармане - весь мокрый платок. Слезы отца…
Анна пошла в обход через рощу и разошлась с молодою компанией, совершившей большую прогулку вдоль озера, так красиво лежавшего на закате ровною розовой пеленой. Они возвращались берегом речки. Лев пошел проводить девушек до самого Тригорского. Его ничуть не смущало, что он должен был болтать в обе стороны - и с Зизи и с Алиной: он ни в одну по-настоящему не был влюблен.
- Однажды в Венеции, я был еще мальчиком, я влюбился в одну черную паву. Вы знаете, они там ходят в шалях до пят и сами напоминают гондолу…
Лев врал без зазрения совести и сам подхохатывал; Евпраксия, впрочем, кажется, чуточку верила.
- Вроде монашек? - перебила она.
- Нет, скорее похожи на кипарисы. Мне так брат Александр объяснил.
- А он вам давно не писал? - спросила Алина.
- Да, еще в Петербург. Я вам говорил. Поручает продать первую песню "Онегина"…
- Вы говорили - "главу"!
- Ну, поставьте мне двойку, учительница! Верно: ошибся.
Льву было досадно, что его болтовня была прервана, но он же и важничал, что вершит дела брата.
- Редко он пишет вам! - продолжала Алина поддразнивать.
- Пишет он часто, да почта у нас чересчур любопытная. Так вот, мы с ней сели в гондолу…
- А кто ж гондольеру деньги платил?
- Ну что же вы спрашиваете? Я подписал ему счет и направил к папаше.
Все засмеялись.
- И еще эта пава подарила мне перстень!
- Покажите, павлин!
- И покажу… коли не забуду! - Он наболтал лишнее и полагался на то, что Евпраксия это забудет. - А вот брат Александр это местечко очень любил.
- Не говорите как про покойника, - суеверно отозвалась Алина.
Они поднимались на Савкину гору. Сумерки сильно густели. Синели озера, и, голубая, спокойно внизу протекала тихая Сороть. Издали, влево на горизонте, чуть зачернел экипаж.
- Не к нам ли?
- Кто к нам приедет… - сказала задумчиво Евпраксия. - К нам не приедет никто.
Минутная грусть ее охватила. Она отошла и села на камень, поставленный легендарным попом Саввой. Евпраксия помнила надпись: "Лето 7021 постави сей крест Сава поп". Она сидела легко: так опустилась бы, пролетая, вечерняя птица. Локоны падали по обе стороны щек и легонько, ритмично покачивались. Пожалуй, нельзя было бы удивиться, если бы так же легко снялась она с камня и полетела над Соротью.
Лев на нее загляделся, но все же тем временем взял руку Алины; та как бы ничего и не заметила. Вечерняя тишина плыла над рекой и завораживала. Лев потихоньку и осторожно сжимал прохладные пальцы. Раз или два он ощутил и ответное пожатие. Было, впрочем, оно вовсе легко и непроизвольно. Девушка думала о ком-то другом: сводный брат ее Алексей все не возвращался…
Вдруг Евпраксия с места спросила:
- А Пушкин похож на вас, Лев? Я что-то не вспомню. Забыла.
- Я Пушкин и сам! - ответил он не без задора.
- Почитайте стихи, - попросила Алина и отняла свою руку.
Лев помолчал и начал читать из "Онегина":
Он пел любовь, любви послушный,
И песнь его была ясна,
Как мысли девы простодушной,
Как сон младенца, как луна
В пустынях неба безмятежных.
Богиня тайн и вздохов нежных…
Луна как раз и поднималась над лесом, цепляясь за дальние ветви. Все стало призрачным в тишине. Первая встала Евпраксия, она предложила всем взяться за руки.
- Пойдемте. Так будет дружней! - А помедлив, добавила: - И Лев из гондолы в гондолу не перепрыгнет. Не смейтесь: после стихов, я считаю, и вообще хорошо помолчать.
Вернулись домой только к позднему ужину. Впрочем, Прасковья Александровна отнюдь не протестовала. У нее было много хлопот и различных хозяйственных соображений - о ржи и о льне, о картофеле. Кроме того, ей довелось произвести и одну экзекуцию, виновник которой, наплакавшись, теперь уже спал. Евпраксия тотчас обо всем разузнала от Анны Богдановны и потихоньку, краснея и почему-то пыхтя, по секрету передала Алине и Льву:
- Валерьян-то! Послали его за ключами… А он прямо в девичью и там произвел кутерьму. (Ей очень понравилось, что она так сумела сказать: произвел кутерьму.) И чего его к девушкам тянет?
Вздернутый носик, ноздри слегка раздуваются, и, громко шепча, она трогала грудь.
- А где же Анет? - немного рассеянно спросила Прасковья Александровна. - Она пошла к вам навстречу. Дети, садитесь к столу!
Когда наконец Анна вернулась, она не сразу вошла и постояла в дверях незамеченная. Шла она быстро, и грудь ее высоко поднималась - и от ходьбы и от волнения. Сразу она не могла передать своей новости, и она была счастлива, что только одна знает эту важную тайну. В мерцании свечей одно за другим она озирала знакомые лица за чайным столом. Да еще говорить ли им? Так она думала, глядя на них как бы с холма. На Льва поглядела с улыбкой. Нет, не похож! То есть похож, и кудрявый, да лучше бы даже был не похож: нельзя было б сравнивать. И поглядела на мать, на сестер. Как они все всполохнутся!
"Я ничего не буду рассказывать. Я только скажу…"
И ей опять живо, почти до видения, представилось, как в Михайловской роще, в сумерках, ее настигла коляска. Она была очень задумчива и вспоминала, как ходила сюда, когда не было здесь никого, как забрела и в дом, трогала книги, мечтала. Смутный говор колес не доходил до сознания, и вовсе нежданно, за самой спиной, послышался храп лошадей. Она отскочила и, спрятавшись, одним глазом стала глядеть из-за ствола. Коляска была хороша, но в ней ничего не было необычайного. Один человек сидел позади, его не было видно. Но внезапно другой поднялся с сиденья, в шинели, накинутой на плечи, и что-то - кому-то в пространство - сказал. Отчетливо было одно только слово: "Здравствуй…" - и сел, запахнулся.
Анна узнала тотчас. Она задрожала, прижалась к стволу, и быстрые слезы восторга часто закапали на руки, на грудь. Так она долго стояла, все повторяя тихонько:
- Здравствуй же! Здравствуй!
Потом отклонилась от старой сосны и засмеялась от счастья. Ей было стыдно и гордо-счастливо; ей было необыкновенно. Целый рой милых стихов закружился в ее голове. И она почти побежала домой.
- Анета, это ты? - увидала Евпраксия, и все обернулись к дверям.
- Да, это я. Пушкин приехал. Я его видела.
Пушкин проснулся чем свет, не понимая, где он. Окно оставалось на ночь открытым, и утренний ветер колыхал занавеску. Простыни были свежи. Кажется, дома? Он чуть приподнялся и глянул в окно. Деревья качнули навстречу влажной листвой, блеснула полоска знакомой воды. Дома, конечно! Кончились степи, леса. Кончились запахи дынь, курной избы, конопли. Кончилась скачка.
Еще только позавчера он заезжал к Деспот-Зеновичу. Хозяина не было дома, но как его встретили! После обеда в саду он ходил между яблонь, как новый Адам, и давал имена желтым и розовым яблокам. Как это вышло?.. Да, в Могилеве, это оттуда гусары направили, чтобы непременно заехал. А в Псков не поехал, прямо домой. Пусть как хотят!
И он потянулся, руки закинув за голову. Дом еще спал, была тишина, и самые стены, казалось, дремали.
Встреча с домашними вышла совсем хорошо. Как въехала тройка в Михайловский парк, так сразу и принял все - как родное. Сороть и рощи, луга и родители - все под одно: родное гнездо! Отец прослезился (как постарел!), мать долго его прижимала к своей спазматической костлявой груди (как еще хороша!). Пять лет не видались - достаточный срок! Пушкин был рад, что отчуждения не было. Но только они… надолго ль в деревне?
Няня! Няня из погреба несла кубан с молоком и, увидав его, выронила, всплеснула руками… Как он смеялся, ее обнимая! Даже отец лишь покосился на черепки, но ничего не сказал. Няня да бабушка, Мария Алексеевна Ганнибал, - вот и все его бездумное детство, когда каждый день открывался, как новая жизнь. Пусть уезжают (что-то такое мелькнуло уже в разговоре), но няня останется с ним!