- Документы прошу, - строго сказал председатель.
Грешник молча протянул потрепанный паспорт, председатель зажег фонарь и стал разглядывать то паспорт, то владельца, а Анисья заметила с неудовольствием:
- Ну, не беглый, не беглый, нутром чую.
- Гражданин Трофименков? - спросил председатель, не ответив Анисье.
- Трохименков я, понятно? - с плохо скрытым раздражением сказал неизвестный. - Трохименков. Хер, а не фук.
- Куда идете, Трохименков?
- На край земли.
- Ишь ты. А там чего, на краю?
- А на краю я погляжу. Ежели обрыв - вниз брошусь, ежели стена - башку расшибу.
- Сердитый ты мужик, - усмехнулся председатель, возвращая паспорт. - Ладно, живи в Демове, если Калерия Викентьевна не против.
- Буду очень рада, - улыбнулась баба Лера, протягивая руку.
И опять тащились за телегой уже в совершенной тьме. Лошадь с фырканьем и хрустом продиралась сквозь кусты, на телеге сухо постукивали иконы, было тепло, тихо и печально. И Калерия Викентьевна почему-то думала, что печаль эта оттого, что они в темноте увозят по глубокому бездорожью иконы, которые столько лет хранились там, где и положено им было храниться: в церкви, построенной и изукрашенной на деньги искренне верующих. "Святотатство, - сказала она себе самой. - Вот это и есть святотатство: кража святынь. И все мы - и музеи, и художники, и коллекционеры, и спекулянты, и воры вроде сегодняшнего - все-все, весь народ - спокойно и деловито занимаемся сейчас святотатством…"
Так сказала она, заглушая в душе горький выпад ленинградца: "Нет у меня предков вашими совместными ошибками". Именно это и было высшей формой святотатства, но, понимая, баба Лера упорно, изо всех сил глушила это понимание в душе своей.
10
Зимы здесь были долгими и снежными. В конце октября начинались первые снегопады, после праздников мороз уже не отпускал, а снега все шли и шли, засыпая избы до окон второго этажа. Жили внизу в трех маленьких комнатках, топили от темна и до темна, а по утрам холод все равно проникал внутрь сквозь старые бревна и ссохшуюся, растасканную мышами и птицами паклю. Анисья всегда вставала первой, не столько потому, что была моложе, сколько по извечной бабьей привычке, внушенной матерью и пронесенной сквозь лагеря. Затапливала печь, старательно раздувая угли под пеплом и никогда не пользуясь спичками, как раздували огонь все ее далекие бабки и прабабки, подпаливала лучину, клала колодцем сухие дрова, ставила самовар, а "Лерю Милентьевну" будила только тогда, когда изба прогревалась, а самовар басовито гудел. И хотя баба Лера просыпалась даже всего раньше своей Аниши, но вида не подавала, чтобы не нарушать заведенного порядка. Потом чинно пили чай и шли разгребать снег, чтобы не завалило совсем.
Как же я жалею сейчас, что так и не побывал у них зимой! Не ощутил утреннего пронзительного озноба, не слышал, как потрескивают, разгораясь, дрова в русской печи, не пил, обжигаясь, чай в сером сумраке северного, поздно нарождающегося дня. И не разгребал снег от крыльца, не таскал воду из проруби на Двине, не рубил эту прорубь, не носил дров из дровяника. И не слышал утреннего ворчанья Анисьи:
- Господи, ну куды сыплешь-то, куды? Знаешь, поди, что мужиков нету, что нам тут разгребаться, старым бабам, а все сыплешь и сыплешь. И когда у тебя совесть заговорит?
Об этих ворчаниях часто вспоминала баба Лера в свое последнее лето. И грустно улыбалась:
- Аниша искренне полагала, что у бога непременно должна быть совесть и что рано или поздно она в нем проснется и заговорит, и тогда случится что-то необыкновенно доброе… А ведь совесть живет только в людях. Разве не так?
- Думаю, что здесь более уместно прошедшее время.
- Пожалуй, хоть это и весьма печально… Знаете, что значит: "совесть заговорила"? Это спор двух половин души: животной и социальной, личной и общественной. А ныне совесть стремится к монолиту: либо личная, либо уж такая общественная, что не приведи господь.
- И вы серьезно рассуждаете о душе? Баба Лера, вы же атеистка!
- Именно потому и рассуждаю, что атеистка. Это у безбожников нет души, и они безумно пугаются любого ее проявления, а у атеистов душа сохраняется. Ведь атеизм - это не голое отрицание, а путь познания, который всегда опаснее самого знания: как же на ней обойтись без души? Опаснее и… жестче: прикиньте людские потери на этой дороге…
Я еще не понимал тогда, что и сама Калория Викентьевна Вологодова тоже потеря на дороге нашего познания Добра и Зла. Я понял это, когда ее не стало, когда так ощутимо обеднел не только мой, личный, но и наш общий мир. Обеднел духовно, обеднел совестью, той, общей совестью, которая одна на всех, но разлита в мире неравномерно, а сконцентрирована в некоторых особо одаренных натурах, способных брать на себя тяжкое бремя, всегда быть центром кристаллизации этой всеобщей совести.
- Истинствовать, - любила говорить она. - Мы совершенно разучились истинствовать, а ведь это такой национальный, такой русский глагол!..
Да, к истине бредут через ложь, это аксиома истории, но как же нужны неразмываемые устои, ориентиры и точки опоры, чтобы не забрести в болото… Так я думал тогда, когда бабы Леры не стало, так думаю и сейчас: увы, мы постигаем ценность человеческой души тогда лишь, когда теряем ее…
Грешник понял эту ценность в полной мере еще при жизни бабы Леры, оборвав свой угрюмый безадресный бег в никуда и осев в Демове, но поначалу не со старушками, а в дряхлом, покосившемся дрянном домишке, расположенном на отшибе и ближе к реке. Целыми днями он трудился: стучал топором к великой радости Анисьи, колол на зиму дрова, помогал в огороде. Но больше всего любил ловить рыбу. Вскоре, правда, колхоз превратился в ферму при совхозе, бывший председатель уехал в свои курские места, но остался Владислав Васильевич, сразу взявший на себя заботу о трех потерянных душах. Он пригнал Грешнику лодку и, смущаясь, подарил запретные орудия лова: сеть и перемет.
- Вы уж не афишируйте, ладно? А старушкам рыбки свежей поесть - первое дело.
Грешник принялся за ловлю со свойственной ему молчаливой неистовостью, и продовольственный вопрос, отнимавший столько внимания, сил и времени, оказался почти решенным. Овощи и картофель были всегда, теперь появилась рыба, и Анисья куда реже ходила в Красногорье, что, правда, ее скорее расстраивало, чем радовало. Зато она приладилась покупать по две, а то и по три бутылки, но открыто приносила только одну, а остальные прятала до поры, потому что Грешник от водки отказался наотрез:
- На дух не переношу и считаю ее самым злостным врагом нашего народа. Категорически!..
- Ну, разве ж это мужик? - пьяно жаловалась Анисья. - Водки не пьет, нас с тобой, Леря Милентьевна, не шугает и меня ни разу еще не облапил, будто не баба я вовсе, а куль в юбке.
- Потерпи немного, привыкает он. А привыкнет - и навестит тебя на зорьке, - улыбнулась баба Лера. - Ты, Аниша, дверь свою все-таки не запирай.
- Я ее которую уж ночь настежь держу, - вздыхала Анисья. - Уж сопли меня прошибли, а все зря. Он заместо теплой бабы на реку спозаранку бежит, будто водяной. И это, сестричка-каторга, летом, когда, известное дело, пень одень, и он в лесу за бабу сойдет.
- Как зовут-то его, так и не узнала?
- Темнит. Трохименков, мол, я, и все тут, и хватит, и на хрена тебе мое имя?
- Может, без подхода спрашивала?
- Без подхода? - презрительно переспросила Анисья и безнадежно махнула рукой. - Не только что с подходом, а так ластилась, будто б… конвойная, а все зря, даже себя жалко… "Конвойная" - я сказала? А чего это я так сказала, а, Леря Милентьевна?
Таинственный Трохименков, громогласно объявивший себя Грешником, очень занимал и Калерию Викентьевну. Вдосталь наговорившись о мертвой царевне - разговор этот передала бабе Лере Анисья с массой собственных комментариев, - новый сосед больше прошлого не касался. Он вообще был на редкость угрюмым и неразговорчивым, но не общительным его никак невозможно было посчитать: он любил бывать у женщин, ел с ними из общего котла, слушал и не спешил уходить, но отвечал всегда по возможности кратко и только на поставленный вопрос. Калерия Викентьевна и так и этак подбиралась к нему, наблюдала, следила и наконец поняла: ее тоже изучают, за ней тоже наблюдают и следят. И от этого открытия ей стало как-то легче: Грешник оказывался угрюмым молчуном не из-за характера, а из-за обстоятельств, поскольку, вероятно, жизнь научила его и недоверчивости, и скрытности.
- Присматривается он к нам, - сказала она. - А присмотрится, привыкнет и оттает. Вот посмотришь, Аниша, так будет.
- Не везет мне на мужиков. - Анисья упрямо гнула свое. - То пьянь с топором, то холодец с удочкой.
Кроме загадок с новым жильцом села Демова у бабы Леры появилась еще одна приятная забота: иконы. Она тщательно протерла каждую постным маслом, а потом долго развешивала в пустой, так и не обжитой ими, зале, стремясь создать нечто вроде экспозиции. Дело оказалось непростым, поскольку не было ни опыта, ни навыков. Калерия Викентьевна билась долго и упорно, перевешивая иконы множество раз, но в конце концов своего добилась. Самодеятельная ее выставка смотрелась не просто скопищем старых, давно уж скрытых слоем почерневшей олифы досок, а маленькой коллекцией, развернутой по определенному принципу. Владислав Васильевич оказался первым посетителем, остался весьма доволен и неожиданно предложил:
- Я к вам иконы свозить буду. Знаете, музеи берут мало и без охоты, воруют их все кому не лень, а если и не воруют, то все равно портятся они. От сырости, от жучков, от мышей, от равнодушия да глупости людской.