Улыбающаяся в гробу царица, последовавшая, кстати, сразу после угощения, подействовала на Анисью столь ошеломляюще, что время у нее спуталось, и она вдруг решила, что сидит себе на перекуре с полудурком, каких держали в седьмом бараке, как безопасных; конвоя рядом нет, а полудурок вместо того, чтобы использовать эту радость и залезть бабе под юбку, травит насчет цариц и смотрит бессмысленно. Ну и откуда он может взяться? Только из седьмого барака, больше неоткуда. Но в ответ на ее резонный вопрос мужик глянул равнодушно, и глаза его опять заволокло.
- Ты погоди, погоди, - заинтригованная Анисья тронула его за руку. - Ты дело говори, а не крути вола. Какой гроб, какая могила и что за царица? Может, привиделось тебе? Принял лишнего, и было тебе видение. Мне тоже раз было - ну, сдохнуть можно! Будто, значит, лежу это я…
- Я правду сказал, - угрюмо перебил неизвестный.
- Побожись!
- Грешник я, тетка. Какая тебе божба.
- Ну, скажи: век свободы не видать.
- А ее и так не видать, чего зря-то говорить. Мне шестнадцать было, записался я в комсомол, и послали нас раскапывать кладбище в Кремле, где Чудов монастырь.
- Зачем раскапывать-то?
- А чтоб добро не пропадало. Ликвидировали его, это кладбище, ну и вырывали, что от мертвяков осталось.
- Кости, что ли?
- Хрена им кости. Кресты серебряные, цепки золотые, перстни, бусы да сережки - вот что мы с древних костей срывали, поняла? Прах один уж, и ты в том прахе копаешься, будто самого в червя превратили. Нашарил чего в человеке бывшем, в страстях его, болях, горях и радостях, - вынь да положь. И выходит - ценность не человек, ценность - на человеке, вот чему нас не уча учили. Поняла, тетка, чему нас выучили-то? Пользе. От сережки есть польза - ей честь и место; от седой бороды, что триста лет в земле лежит, нет пользы - ну и на свалку ее. Подхвати лопатой и швырни в ящик, а если череп с лопаты скатился - ногой поддай, как футбол, и хрен с ним, с предком твоим. Пожил - и будя, и хорошо, и ладно: теперь в удобрения для всеобщей пользы, а вот крест с тебя, мертвец, все-таки сымем и на серебро проверим для пользы дела. Все - только для пользы дела, только для пользы, тетка, вот какую веру нам преподали…
Любопытно, что, когда он говорил именно эти слова - баба Лера позднее случайно сопоставила во времени и удивилась, - Калерия Викентьевна горячо и убежденно, с полной верой, как только и выступали во дни ее юности, иначе - пулю в лоб или штык в межреберье, - рассказывала старшим пионерам, вожатым, воспитателям и гостям о прошлом их собственной страны. О том прошлом, которое являлось таковым только для слушателей, а для нее, для Калерии Викентьевны, было вечным настоящим и единственным настоящим.
- Нет, история - не звуки отдельных инструментов, даже если в данное мгновение вам слышится труба, зовущая в бой, фортепьяно, на котором исполняют ваш первый вальс, или барабан, сопровождающий на расстрел. Не разрозненные мелодии и не рваные ритмы есть голос истории. И даже не симфония. Голос истории это и симфония, и ритмы, и сольные партии, и диссонансные мотивы одиночек. История - это грозная какофония, беспощадно разрушающая любую заранее сочиненную музыку…
Калерия Викентьевна выступала, всегда жадно вглядываясь в лица. Не во все скопом и не в одно-два, а поочередно переводила взгляд, задерживаясь на каждом новом слушателе, стараясь одновременно понять его, не сбиться самой, удержать аудиторию в целом и - упаси бог! - не повториться, не потерять напористого ( "кавалерийского", как она называла его про себя) ритма и не утратить основной мысли. И чаще всего встречала пустые, дисциплинированные и бездумно глядящие на нее глаза.
- Да, не слушают они вас, - с досадой сказал Владислав Васильевич, когда она, не выдержав, сокрушенно поведала ему об этом открытии. - Не слушают и даже не слышат. Отучили мы их от истории, отвадили. Теперь для них она - мертвая наука. Вроде латыни или древнегреческого.
- Вы только подтверждаете мою мысль, что ныне опять возникла насущная необходимость идти в народ, как сто лет назад. Надо развивать детей. Информации у них вроде бы хватает, но знаний нет, да и развитие, увы, застыло на нуле. Полузнайство - это ведь, по сути, и есть знание без развития, без понимания, а основное свойство полузнайства - самоуверенность. И чтобы пробить эту броню, надо говорить, говорить и говорить.
- О чем, Калерия Викентьевна?
- О чем? Хотя бы о том, что польза, полученная ими от образования, не абсолютна. Польза вообще никогда не может служить абсолютом, ибо это - всегда частность, сиюминутный результат, арифметика, которой так часто пытаются подменить высшую математику человеческого развития, именуемую диалектикой.
- А глазки-то у слушателей - холодные.
- Зажгу!
И опять жарко горел костер, потоки воздуха высоко вздымали искры. И, встречая то пустые, то отрешенные, то заслоненные чем-то своим, личным глаза, баба Лера упрямо продолжала собственный путь в народ.
- Диалектика в истории не применима столь прямолинейно и событийно, как бы нам этого ни хотелось. Ведь диалектика подразумевает разложение на про и контра, на действие и противодействие, на отрицание отрицания и тому подобное, то есть она слишком логична для живой историй. Да, в конечном счете история выстраивается по законам диалектики, накопив для этого достаточное количество фактов, и… и перестает быть живой. И необходимо не просто знать - необходимо понять, постичь этот парадокс. Для того чтобы почувствовать живую правду вместо мертвых догм, надо научиться слышать какофонию времени, а не одни лишь марши и оратории…
Нет, не слушали ее: дети - скромно и откровенно, взрослые - изо всех делая вид, что слушают внимательно, словно боясь пропустить…
…А вот Анисья слушала жадно, искренне, а порою и несогласно. Но собеседник ее, назвавшийся Грешником, замолчал надолго, старательно набивая табаком огромную кривую трубку.
- Дерьмовый табак пошел, тетка. Трава травой. Помнишь, в войну такой табачишко филичёвым звали? Вот он и есть филичёвый.
- В войну я лес валила, а не табак курила. Ты про царицу говори, что мне война твоя.
Неизвестный раскурил трубку, затянулся, долго кашлял, отплевываясь. Потом прохрипел натужно:
- Снится.
- Ай ты! - всплеснула руками она. - Царевна?
- Там ученый был, успел поглядеть на нее. Говорил, мол, самая настоящая царица Ивана Грозного, что от страху под венцом померла. Марфой, помню, звали, а фамилия… забыл…
- Успел глянуть, говоришь? - затаив дыхание, спросила Анисья. - Как это - успел? Вознеслась она, что ли?
- Рассыпалась. Как гроб вскрыли, так прямо на глазах сереть стала, во прах превращаться. Вот это, тетка, и снится: как красота человеческая во прах обращается.
- Рассыпалась… - с бабьей пронзительной скорбью тихо вздохнула Анисья. - Ах ты, господи, ах ты, жаль-то какая.
- Во прах, - строго повторил Грешник и тоже вздохнул. - Всякая плоть, всякая там материя во прах обращается. И красота человечья тоже, выходит, обращается. А что не обращается, неужто все кругом временное да тленное? Как мыслишь, тетка?
Анисья не ответила. Ей и самой привиделся вдруг огромный тяжелый гроб, в котором - розовощекая и яркогубая, тугая и горячая, готовая любить и рожать, рожать и любить - лежала она сама в свои шестнадцать нарядных лет. А рядом еще стояли гробы, и еще, и еще, и бессчетно, и в каждый сама собой укладывалась такая же, как и она, девчоночка. А потом они все стали сереть и стареть, обращаясь во прах земной, в тлен, в ничто.
- Было, значит, тебе видение про всех нас, - убежденно сказала она, когда ее собственное видение растворилось в потревоженной памяти. - Про всю нашу жизнь тебе господь кино показал.
- Да не видение! - заорал хмурый мужик, сплюнув и выругавшись от души. - В том-то и дело все, дура тетка, что истина это, факт, а не блажь моя и не сон! Правда, она страшнее любого там видения, дура ты чертова, тетка. Я же не полоумный какой. - Он сердито попыхтел трубкой и пояснил, успокоившись:
- А что снится мне она, то, конечно, мираж всякий, если по-научному объяснить - метафизика. А если не по-научному, а как в старину полагали, то так я это объясняю: совесть во мне проснулась. Значит, она все-таки есть, не метафизика, значит. А коли она есть, то и душа есть, и мне мои мучения за то, что я чужие души вот этими вот руками тревожил, хотя и не по своей воле. Потому и говорю, что - Грешник.
Анисья слушала, кивая каждому слову. Потом помолчала, сочувственно пожевав сухими губами, и спросила строго:
- К попу ходил?
- А на хрена мне к попу? - вновь начал раздражаться мужик. - Где они были, попы эти, когда мы, комса, шарага сопливая, в прахе народном копались, могилы грабили, церкви взрывали прилюдно, да еще и с хохотом? В штаны они наклали со страху, а кто не наклал, того - на Соловки: слыхала про такое место? И потому нет у нас никакой церкви, а есть проститутки в рясах да с крестами в руках, и я им ни на грош не верю. Кто раз предал, тот и сто раз предаст, это уж точно, это - закон железный.
- Может, скажешь еще, что и бога нет? - с нескрытой угрозой спросила Анисья.