Я вспомнил "горничную", вот на кого работала домработница моей девицы из Сорбонны!
Мой посетитель объяснил дальнейшее. Уже трех "почтальонов" с подобными программами взяли передо мной. Ставки повышались каждый раз, каждый раз программы переписывались. Назначена была крупная премия за провоз. Кто-то наводил на членов банды. Необходим был совсем свежий человек со стороны. Выбрали меня. За моей француженкой присматривали, о Шекспире на таможне было известно. Убоповцы считали Шекспира мелочью. Диски я не прятал, бросил сверху в чемодан, потому что вместо диска с Чайковским я сунул в футляр диск с текстом скетчей – показать в Париже в какую-нибудь редакцию, вроде "Шари-вари"! Тем не менее их все просмотрели тщательно. Удивились, конечно, но по другому поводу!
Запихнув свои "шедевры" на всякий случай в пластик музыкального сувенира, я "Лебединое" в последнюю минуту положил в пакет из фольги, в котором ехала жареная курица, прихваченная в кафетерии в аэропорту. То-то на меня смотрели, как на чокнутого!
Никому в голову не пришло, после знакомства с моим творчеством, что я – "почтальон". Не то, чтобы поверили, когда я стал объяснять, а просто приняли за дебила: "Псих! Нашел, чем взять Париж! Шутками про Горбачева!" "Везет жратву, псих из голодной степи!" И прокатило.
Рискуя серьезными сроками, я совершил во имя синдиката своего рода подвиг. Вот курица и снесла золотые яйца, как ей положено в русских сказках!
Не говоря о стоимости диска, прибыль, которую он уже обеспечил, исчисляется такими цифрами, что, возможно, американцам придется проводить досрочную денежную реформу – печатать новые доллары.
– Мы оценили ваше молчание и вашу находчивость. И, разумеется, риск.
– Черт подери! Но тогда, тем более, почему я жив? И зачем вы говорите мне все это? Нет, я ничего не знаю, ничего не слышал и заберите свои деликатесы вместе с выпивкой, которая здесь, кстати, запрещена! Я завязал! На всю жизнь, если она у меня еще остается! И немедленно освободите меня! Я хочу домой!
– Чушь! Квачь! – он побагровел и затрясся. – Во-первых, вы имеете долю. Во-вторых, как только вы выйдете, вас опять накроют, потому что вы лезете к дешевым блядям и отелям. Вы не там ходите. А теперь, после учебы в призон-шуле, (тюрьма – школа жизни!) думаю, вам опять захочется украсть, заработать. Мы вам даем ровно столько, чтоб выжили, молчали и не ходили, где не надо. Это нами решено. Если вас убить, ясно будет, что вы были наш. Оставлять в живых – не наш стиль. Вас оставляют. Чтобы было ясно – вы к нам не касаетесь. Вир хавен мит айнандер нихт цу тун! Каин ферхелтнис! Ист дас клар?
– Ясно. Не касаюсь. Не отношусь. Точно, не убьете?
– Нет, элаас! Увы, нет. Сделаем немецкий паспорт, а это все же не совсем смерть, нихт вар?
– Сколько? В смысле, мне причитается?
– Больше, чем вы способны вообразить. Молитесь на американский резервный банк! Вас посадили за фальшивые деньги, мизерную сумму, вам не верят, что вы – чистый. Потерпите еще немного. Посидите спокойно. Мы комфорт берем на себя. Наши адвокаты без труда вас вытащат, когда придет время. Шнюффлеры (ищейки) поймут, что вы – не в игре. Ничей.
Перед уходом он обронил:
– Вам чего-нибудь говорит название фирмы – "Дубровский"?
– "Дубровский"? Это из литературы. Пушкин, кажется. "Повести Белкина"?? Нет, ничего не говорит, – соврал я, зная, что признаваться не стоит. Он и так все знает.
Он выслушал меня иронически, потом хлопнул по плечу и припечатал:
– Советую держаться от них подальше. В ваших интересах. Лучше дайте нам знать, когда… у вас возникнут затруднения!
Он ушел, а я приготовился стать богатым.
Время пришло. Мой час пробил. С тех пор я богат. Они меня изредка пасут. В целях моей безопасности. Ребят из "Абдуллы" закатали капитально. А вот книжникам-международникам я отомстил уже после того, как освободился. Мне после тюрьмы и дурдома, действительно, дали вид на жительство, но не во Франции, а в Германии. Один фиг – накатил Шенген. Посыльный не обманул. Очень кстати – отомстить "серым" из "Интеркниги" – это и была генеральная мечта!
Для таких прибабахов здесь, за бугром меня ждала гора дел. Я только начал, и небо было за меня. Ведь раньше мои планы были грозными, но нереальными. Без денег человек мало что может. Мне надо было отомстить тому, кто меня выслал когда-то. Избавился от наивного дурачка, начитавшегося Фитцджеральда, чтобы не рисковать теплым местечком, на котором удобно было крысятничать. Тем, кто вышвырнул без зазрения совести, сожрав мою семгу, которую я солил сам! Съел и не попытался даже меня прикрыть! Сорвал ярлык VlPa с ручки моего жалкого чемодана!
Конечно, не в наклейках дело! Эти людишки, эти твари-интеркнижники вездесущи и живучи при любой власти. Париж, город-сказка и город-монстр, одинаково загадочный, прекрасный и ужасный в одно и то же время, интересовал их только как лавочка, где можно "замутить" "фуфловый", говоря их же словами, бизнес для сладенького существования своих семей, своих чад, которые вырастут и также будут сосать кровь из родной земли. Гроздья их присосками паразитов висят со времен татарщины, продаваясь с потрохами любому за любую плату.
Если они доползут до верхних этажей Русского терема, спастись от них не удастся. (А вдруг, как доползли?!) Гоголь предупреждал. Парадокс паразитов – высасывать до смерти тело, которое их же и кормит!
Я, пока их выслеживал, нагулялся по Парижу, открывая его для себя. Остров Ситэ, откуда началась Лютеция. "Ситэ" – город-государство. Город – гражданин мира.
Всякое государство начинается с тюрьмы и плахи, вот и это началось с Бастилии, которую срыли. Таким макаром закладывается всякое "гражданское общество", которого так жаждут на моей родине. Дождутся, думаю…
Город беспризорников-гаменов и бескрышников-клошаров. Бомжей.
Под мостом Мирабо всегда обитали клошары.
"Медленно Сена течет под мостом Мирабо
Всегда и уносит нашу любовь.
Я знаю, печаль пройдет
и снова радость придет…"
Город поэтов.
Город Бодлера. Безумного, проклятого всеми, проданного собственной матерью…
Монпарнас, Пасси… Пале Рояль, где безлюдеют чопорные покои выживших мумий – первых эмигрантов, родни баронов и адмиралов… Люксембургский Сад и парк Монсо, где няни прогуливают будущих пэров Франции… Монмартр, где жулики вытеснили богему в беретах под сиськами Сакре Кер…. Дворец Инвалидов, где не бьется сердце Наполеона-Бонапарта… Нотр Дам, с колокольни которого льет жидкий свинец Квазимодо – Энтони Квина… Где Фэб – Кларк Гейбл целует Джину Лоллобриджиду…
Это только вывески, за которыми в улицах и переулках так и не засыпала История, все еще лилась кровь, умирали за Веру и Ересь…
Я видел кресты на дверях гугенотов. Я видел гильотину в работе. Я видел эшафот и на нем Луи XVI – го, Маркиза де Сада, которого выносили с триумфом из ворот Бастилии, после того, как на пике пронесли голову растерзанного коменданта крепости-тюрьмы, казненного лишь потому, что де Сад крикнул: "Здесь убивают патритов!"
Весной вдоль тротуаров после дождя с Монмартра неслись разноцветные потоки. Это девушки-цветочницы красили цветы прямо на мостовой, воду они выливали тут же, в потоки нечистот и отбросов. Радужные реки благоухали весной, резедой, гнилью и абсентом, то есть лакрицей и любовью… Вольный перевод Хэма, "Праздник, который всегда с тобой"…
Он и был со мной. Не с этими гнидами! Я не отдам им свой праздник!
Еще пахло жареными каштанами и подгнившей водой Сены.
Все это текло с карандаша над блокнотом Хемингуэя, со шляпок "любительниц абсента" на полотнах Ма-Мо-нэ, Сезанна, Матисса и Писсаро. Утрилло увековечил тот угол, за которым пылает вечно Сердце Христово в сисястом соборе…
Запах парижских писсуаров в маленьких кафе… На улице их заменили стальные космические пеналы. Замуруйте меня в таком саркофаге, я не хочу домой, на Родину-мать, которая продала меня, как Бодлера!
Где-то в это время я получил известие о смерти матери.
Ее старая подруга суховато сообщила мне это известие и передала документы. Все газеты писали о финансовой катастрофе в России. Спешить мне было ни кчему. Квартиру мать приватизировала и записала на меня. Хотя кооператив, кажется, подал в суд.
"Разберусь!"
Пока же я говорил с Буниным, он мне признавался, что Алексей Толстой любил "Шабли" больше советской власти… В этом и было его "хождение" и его "мука"!
Я сидел в кафе рядом с Гертрудой Стайн и Фитцджеральдом… Играл в бильярд в "Куполе" или "Ротонде" с Маяковским… Мне читал стихи Аполлинер, когда мы гуляли в Булонском лесу. Рука его была на перевязи. Кому-то я положил цветы на Сен Женевьев Де Буа…
А на другом кладбище, Пер Ляшез, коммунары в недоумении опять дожидаются расстрела…
Москва не менее ужасный и не менее, может быть, прекрасный город, (мог бы быть!) но "интеркнижники" и прочая сволочь уже начали крысятничать и там и тут, подгрызать устои, намереваясь отнять у всех дивных городов их славу, прошлое, их тайны и тайны Красоты Мира… Кто защитит?
Вот я по-своему и выступил. В защиту той, моей Москвы – города юности, и ставшего моим Парижа, дальше я не простирал свои планы – хватит и этих двух городов…
С моими деньгами я мог жить в Париже, как "новый русский".
С деньгами я мог теперь поехать из Парижа в Москву и зажить там набобом, каку Золя. Или, скорее, как Дантес, не тот, зловещий, а тот, кто с детства любим в плаще Монте Кристо.
Но прежде я должен был уничтожить моего "должника", "книжника", ту гниду.
Я живо его нашел, любителя дармовой семги и бородинского.