"Тебе не надоел базар? В мэрии не наспикалась, княжна Мэрия?" "Да я там совсем не по делу выступаю!" "Врешь что ли?" "Типун тебе на язык! Гониво, бла-бла, что подскажут, а тут с тобой оттягиваюсь… короче!" И, правда, с матерком у народной избранницы получалось как-то уютно и по-простому Доходчиво. "Зря ты слушаешь лохов! Дуплись по полной и там – рейтинг попрет круто!" "Ты напишешь мне, как? Правда? Вон у тебя сколько книг!" – и она попыталась накрыть меня поцелуем, но я увернулся: "Только без детей!" Надо было слышать ее хохот! Соседи впервые слышали такой из квартиры моей тихой академической матери.
Ей не понравилась Тушнова, когда она обнаружила ее под своей двуспальной задницей, зато Регистана она, пролистав, так одобрила, что я понял – его у нее не отнять!
Через короткое время я оформился у нее помощником, потом – референтом-спичмейкером.
Перлы из ее выступлений цитировало ТВ. Я краснел от счастья.
Счастье прервалось неожиданным образом. Однажды она сказала, сидя на унитазе и по обыкновению всех ораторов, не закрывая двери:
– Вот что, мой сладенький, придется тебя на время уступить. (Залп).
– То есть?
– Наша главная хочет тебя трахнуть! (Дробь).
– Кстати, почему это она – "главная"?
– Ты не поймешь – по раскладу. (Отдаленные раскаты).
– А я ее хочу трахнуть?
– Это без разницы, золотой! (Победный залп). Партия сказала: надо!
– Комсомол ответил – есть… А если на нее не встанет?
– Должен встать, оба-на! (Шум Ниагары из бачка).
К Первой меня доставил мерс с шофером. От моего района это было совсем недалеко. По Рублевке, потом за Усово направо, в березняк.
Первая обитала в красном тереме, за высоким забором, куда ходу никому не было.
Еще в машине я почувствовал волнение в штанах. Мешал шофер, он не смотрелся как-то, пенсионер на подработке, а не негр в форменной конфедератке с лаком козырька и шелковой тульей с плетенкой. Этот ронял уровень, на который на один только и реагировал мой индикатор.
Меня встретила горничная, повела в гостиную. Я не поверил своим глазам! На вешалке висела та самая норка из дорогих, которую я уже видел! "Если сейчас войдут те самые сапоги, я в точности смогу сказать, как выглядит тыл хозяйки!"
Она вошла на парижских каблуках. Но когда мы сели, я узнал белье! То самое, что видел я через пролом в стене сортира в Центре! Позже я узнал, что и она была одной из жриц Храма, хотя теперь жертвы там приносились уже ей – Арчил мутил с ней дела по небоскребу бывшего ерника. Все срослось! Она поймала мой взгляд и довольно улыбнулась: "Мне про вас не наврали! А то я боялась…"
Была уха, судак и дичь. И я, мудак, поровший невпопад ее самую.
Я вмазал и рухнул перед ней на колени. Скрутил в жгут ее трусы и колготки и поставил в позицию кобра. Человек меняет кожу.
Мы с моим Ламанческим могли поднять копье только на такую Дульцинею – руководящую жопу. В рытвинах младенческой припухлости.
* * *
Припоминается один эпизод из того прошлого, когда я был, по выражению одного моего израильского друга, "счастливым животным". Мы с подружкой сидели у одной девахи в Чистом переулке, в платоновских местах, за водченкой и трепом. Квартира была криминальной – ее обложила гебуха ввиду активной дессидентской деятельности хозяина. Сам он пребывал в местах столь отдаленных, что туда даже на "оленах" лучше не ездить. Его жена, высокая и красивая, жила на помощь из посольств. Я смотрел на них с затаенным трепетом – тут была настоящая фронда, о которой я сам мечтал, да пороху и убеждений было маловато. Свой протест мой кружок оформлял в обструкцию безыдейной пьянки и блядки. Тут же был опасный прикол!
Девки за столом были все интересные, надменные. Некоторые целились за бугор по браку с фирмой. Цедили антисоветчину – язык без костей, как известно, чем он похож на другой орган. Особенно усердствовала одна. Байки про "прослушку" и "наружку" так и сыпались. Напившись сухаря, я отправился в клозет – квартира была коммунальной, со всеми прелестями общебыта. Кухня с пятью столами, тусклая ванная с чугунным, когда-то эмалированным ложем в черных потертостях, стоящем на лапах на цементном полу, и цинковым – на стене. И пенал клозета, поставленный на попа, с дерюжным карманом для нарванных впрок газет – неизбежный финал политики, по которой закатали хозяина, – с унитазом без сиденья, бачком под потолком с фарфоровой бульбой на цепочке. Дверь – на дачном крючочке. Я рву ее на себя с пылом кочевника-завоевателя. Мне под ноги, сорванная с унитаза, валится Эриния-фурия без порток. Это – та самая радикальная отъезжантка. "Да минуты бы не осталась на вашем скотном дворе, если б на то моя воля!" "Ее - воля, мой - скотный двор. И на том спасибо".
Сейчас она распростерта на полу, как теща в частушке – жопой вверх. Очень милый дессидентский зад. Спортивный, но… не волнующий ни на грамм! Она для страховки держалась за ручку двери изнутри, не доверяя хилому запору. Я ее и рванул на себя. Секунды мы смотрели друг на друга. Потом она неспешно встала, повернулась ко мне спиной, и я галантно затворил за ней дверь. Лица напрочь не запомнил. Осталось впечатление агрессивной одухотворенности. Дула у прогрессивной женщины была просто в экспортном исполнении – с такой жопой не стыдно и в… Ну да, в Европу.
Что во мне дрогнуло? Что доказывала двустороннесть самого одухотворенного облика? Не его ли "оборотность"? Не двустороннесть ли жизни и любви? Свободы и Деспотии? Высокого и… жопского?
Я хотел и хочу любить. Я просыпаюсь с этим словом на устах, продолжая договаривать его, это слово, заканчивая объяснение с приснившимся персонажем. Я – раб любви, прихожанин ее храма, жрец ее алтаря. Но куда девать это лицо из двух ягодиц – щек столкнувшихся лун?
Я подозреваю, что мой заворот крутеет. Я завертелся в коридорах власти и обнаружил, что бабы все же слабоваты. Даже самые сильные. Не, не дано им быковать по полной. Екатерину Вторую по одной из версий убили пикой снизу, через дырку толчка в нужнике. Она держала страну под своей белопенной и необъятной. Мешающих всадников отправила указом на вольную с их дворянством. Круглолицый сынок бредил властью, путь к которой лежал через матереубийство. Точнее – через ее задницу и кое-что еще, чем население империи накрылось. И он взялся за пику. В пику пипке.
Я всегда был нормален. Мужики мне были по барабану. Что меня ждет? Скоро очередные выборы… Пол или характер? Власть женского рода. Задница – тоже. Сзади все одинаковые. Я гибну.
Я понял прошлое с его наивными кумирами типа Сталина – еще один кремлевкий мечтатель с мясорубкой. Рядовой злодей с маленькой буквы. Людоед из сказки. Завтра могут придти жрецы с задницей вместо лица и лицом, которое спрятано в штанах. Они будут садится на унитаз, чтобы напиться и брать микрофон, чтобы облегчиться… И я, кажется, жду их с нетерпением. Вчерауменя встал на портрет. Ах, если бы это был портрет хотя бы Хакамады-сан! Нет, я конкретно гибну! О книжке я и не вспоминаю, хотя мог издать ее сто раз! Хоть в подарочном издании.
Леди Гвиневера жива и здорова. Выпустила три книжки на деньги богатого сподвижника новых мингрельских демократов из Канады: свою – стихов, как они считают, – "Первая любовь"(?!) Еще пару – знаменитого "пэра" от слова и незнаменитого лорда от паузы! И еще одну – они считают, что тоже стихов: "На холмах Армении", автор – грузинский дипломат.
Я вспомнил акцент в трубке телефона в тот вечер.
Упала гламур-леди на крышу лифта, тот стоял этажом ниже. Даже ничего не сломала.
Илояли я больше не видел. Я не смею о ней даже думать. Тот поцелуй в губы один удерживает меня в жизни. Но разве стоила бы жизнь хоть грош, если бы не имела оборотной стороны? А любовь?
Нежные шелковые губы, поцелуй – шепот слившихся на мгновение душ. И атлас кожи, натянутой на зонтик зада, он и защищает нас от града жизненных бурь, и от Солнца, способного ослепить. Жалок жребий ваш, мужики! Да и у баб не лучше.
Как соединить несоединимое?
Пусть выберут в Президенты женщину!
Она выступит в Мюнхене так, что у меня будет стоять и в гробу!
И тогда пусть подойдет моя Илояли и поцелует меня шелковыми губами.
Честное слово, я встану и увижу наконец ее настоящее лицо!
03:08 P.M
Маэстро и Маргариты
Как-то, роясь в своих старых бумагах, черновиках и прочем хламе, я нашел несколько разрозненных листков стенограммы, сделанных не моей рукой. Я стенографией не владею. Расшифровка была сделана тоже от руки. Явно во времена, когда дело еще не дошло до широкого использования соответствующих устройств для записи голоса в цифровом виде на фестплату.
Я решил пробежать несколько строк, прежде, чем сунуть листок в бумагорезку, но текст меня так захватил, что я отложил его "казнь".
"Кто это? О чем? Почему не помню?"
Я сел и дочитал отрывок до конца.
Дочитав, я, разумеется, все вспомнил. И кто делал доклад, и кто участвовал в диспуте. И вообще – всю историю, освещающую жизнь и подвиг всеми забытого гения.
Привожу здесь первую часть из найденного отрывка в том виде, в каком записи попали мне в руки. Вторую часть и заключение я приведу ниже, в середине и конце моего мемуара, чтобы идти "в ногу" с событиями и мыслями, ими вызванными.
Доклад, сделанный в Акустическом обществе Петрограда 10 ноября 193… года.