10
Кузьму Сидорова и Михайлу Лешего батальонный командир выделял. Давал им, как считали линейцы, всякие поблажки. Но это было понятно. Кузьма - старый служака, перенес тяжелый поход 1856 года. А всех, кто вернулся из этого похода, только за то, что жив остался, надо уважать. Солдаты помоложе безропотно слушались Кузьму, тянулись за ним. А Михайло - силач и умелец. Что двоим не поднять, Леший один попрет. А печи какие добрые получались у Михайлы! Недаром к нему льнули казачки в Кумаре. Да и рыбак Михайло удачливый. Гольды по-прежнему изредка привозят рыбу. Но разве на две роты ее напасешься. Каждый, поиграв день топором, умнет котелок ухи, к нему пару карасей да еще посмотрит, не осталось ли чего в котле.
Поэтому и смотрел капитан одобрительно на дружбу солдата с соседями рыбаками, на его отлучки в стойбище. Пусть перенимает у них уменье рыбу добывать, готовить ее впрок.
А Михайло уже научился "маячить", объясняться с гольдами десятком схваченных у них слов да несколькими русскими словами, которые они запомнили. А чаще жестами и ужимками.
Как только приезжали соседи - гольды, солдаты звали Лешего:
- Эй, Михайло, иди помаячь! Мы тут никак не сговоримся.
Михайло приходил, хлопал дружески приезжих медвежьей своей пятерней, и начинался разговор. Кузьма и гольды размахивали руками, приседали, строили всякие фигуры из пальцев, потом Леший, доставая кисет, говорил своим:
- Дурни, что тут не понять! Вот Чокчой табаку просит, свой промочил. А этому - гвозди понадобились. Он потом за гвозди рыбой отдаст.
- На, друг Чокчой, подыми!
Михайло отсыпал гостю табаку, вырубал кресалом огонь и сам закуривал трубку.
С Чокчоем, из рода Данкан, уже немолодым простодушно-хитроватым гольдом, носившим большую медную серьгу в ухе, Леший сдружился. Бывал в его летнем шалаше, переполненном ребятишками и собаками, ездил с ним на ночь на левый берег рыбачить, утром привозил своим мешок рыбы. Чуть вздремнув на рыбалке в лодке, а то и вовсе не поспав, солдат потом вместе со всеми выходил на работу.
- Мне лишь бы не бегом, а так все сделаю, - говорил он.
Чокчой быстрее своих сородичей усваивал русские слова и оказался человеком бывалым. Несколько лет назад он ходил с русским офицером проводником по Амуру и получил от него в подарок фитильное ружье. Ружье это, единственное во всем роду Данканов, принесло Чокчою уважение и почет на всей территории от Горина до Хабаровки. Плавал Чокчой и по Уссури, ездил даже торговать с маньчжурами на Сунгари. Был он отменным рыбаком и охотником. Две жены Чокчоя боготворили своего повелителя.
Последнее время из-за левобережного кривуна почти каждый день проплывали гольды с верховьев. Плыли они целыми семьями с ребятишками, женщинами и собаками. Миновав лагерь, лодки обычно приставали к берегу возле стойбища.
Яков Васильевич давно обратил внимание на это передвижение. Разглядывая в подзорную трубу лодки, он видел, что гольды везут с собой весь свой немудрящий скарб, даже перевернутые вверх полозьями собачьи нарты. Раньше, в июне, на Амуре у Хабаровки плавали только лодки гольдов из соседнего стойбища. Чем вызваны теперешние поездки, да еще все в одну сторону? Откочевывать к зимним стойбищам еще рано, лето в разгаре. И однажды, когда проплыли еще две лодки, капитан послал в стойбище Лешего.
- Навести соседей, помаячь. Узнай, куда эти лодки плывут? Может быть, ярмарка у них будет?
Михайло отмыл с рук глину, оттолкнул лодку и уплыл, довольный поручением.
Вернулся он часа через два вместе с Чокчоем и незнакомым старым седеньким гольдом. У того была жиденькая бородка, короткая косичка, морщинистое добродушное лицо.
Сняв войлочную шляпу, гольд начал кланяться, а потом, что-то сказав, вынул из-за пазухи халата связку пушистых шкурок и протянул капитану.
- Что это он, а, Леший? - спросил Дьяченко, беря шкурки.
- Тут, ваше высокоблагородие, такое дело, - начал объяснять Михайло. - Он, старик этот, аж с реки Сунгари приплыл. Из Китая, значит. Просит, чтобы вы ему разрешение дали поселиться на нашем берегу. Они, гольды, что по Сунгари живут, прослышали про договор с Россией и теперь бегут к нам. На русском, мол, берегу жить легче. Не бьют, мол, их, не обирают. Маньчжурская стража их сюда не пускает, так они ночью. И те, что до этого приплыли, Чокчой говорит, тоже с китайского берега. Больше все с Сунгари. Старик этот маньчжур боится беда как. Запуган, видать. Все выспрашивал у меня, не приплывут ли маньчжуры сюда, не вернут ли их назад.
- Что же ты ответил?
- Я говорю: не бойтесь, не приплывут. Земля здесь наша.
- Правильно объяснил, молодец, - похвалил капитан. - А старику скажи: пусть селятся, где захотят. Притеснять их у нас никто не будет. А шкурки эти отдай ему, пригодятся.
Старик внимательно слушал разговор, пытаясь понять, какое решение примет русский начальник. Он, не надевая своей шляпы, кивал головой, поддакивая Лешему, и улыбался, видя, что улыбается офицер. Но когда Дьяченко протянул ему пушнину, старик по-своему понял намерение капитана, упал на колени и быстро-быстро заговорил. Видно, он уговаривал начальника принять подарок и разрешить им остаться на русском берегу.
- Объясни ты ему, Леший, - сказал капитан, - что селиться я разрешаю. И другие пусть приезжают без опаски. А платить за это не надо.
Пришлось Михайле изрядно помаячить, пустить в ход всю свою изобретательность и весь запас гольдских слов, пока старик понял наконец, что возвращаться на Сунгари ему не придется. Чокчой тоже что-то растолковывал старику по-своему. В конце концов старик успокоился. Чокчой же отозвал в сторону Лешего и на ломаном русском языке спросил: неужели пушнина совсем не понравилась капитану?
- Чудак ты, - сказал Леший. - Капитан говорит, пусть даром живет, а пушнина ничего. Хорошая пушнина.
Чокчой сразу же все перевел старику.
Довольного гостя и Чокчоя Михайло на своей лодке отвез обратно. Там старик достал деревянного божка и щедро обмазал его рот рыбьим жиром. Своим родичам он сказал всего несколько слов, и те обрадованно засуетились у кипящего котла, приглашая и Михайлу поесть с ними.
- Ты мне, Чокчой, лучше талы подай, - попросил Леший, пристрастившийся к гольдскому блюду из сырой рыбы.
Чокчой что-то крикнул женам, и те моментально очистили живого еще сазана и принялись рубить его на мелкие полоски. Через пять минут тала была готова. Приезжие гольды пришли в восторг, когда увидели, с каким удовольствием русский солдат уплетает их еду. Они ахали и заглядывали Михайле в рот.
Гольдские семьи продолжали переселяться с реки Сунгари до середины августа, потом цепочка лодок враз оборвалась.
- Что-то не едут больше ваши люди? - спросил Михайло у своего приятеля Чокчоя. - Видать, все перебрались.
Чокчой замахал руками, затряс головой.
- Не все, не все!
Он рассказал, что маньчжуры, встревоженные бегством охотников и рыбаков, которых они с большой выгодой для себя обирали, выставили на Сунгари посты и на Амур никого больше не пропускают. Последней лодке удалось проскочить ненастной ночью, когда караульные попрятались от дождя.
Линейцы из роты Козловского, наведываясь в Хабаровку, рассказывали, что вскоре после приезда русских солдат уссурийские гольды тоже стали переселяться с левого берега на правый.
- Грабят их китайцы, ваше высокоблагородие, - говорили солдаты капитану Дьяченко, - так, что и сказать нельзя. Всех соболей берут подчистую. Отдаст охотник соболей, а его все равно лупят палками, думают, что он еще чего-нибудь припрятал. Так гольды теперь приспособились. Отдадут сперва часть соболей, а как их бить начнут, тащат остальных.
- Когда мы начали станицу рубить, - добавлял другой солдат, - так китайцы запретили гольдам к нам приезжать, рыбу нам возить. Те поначалу опасались нас, а теперь, вишь, насовсем сюда переезжают.
В конце августа в Хабаровку заехал Михаил Иванович Венюков.
Почти три месяца пробыл он со своей командой на берегах таежной Уссури, занимаясь съемкою и описанием долины этой реки.
- Ну, что там, как моя четвертая рота? - прежде всего спросил Дьяченко. - Много ли успели сделать?
- Еще мало, Яков Васильевич. Только Хабаровка представляет утешительный вид, - сказал Венюков. - Несколько свежих, незаконченных построек есть в станице Невельской, то же я видел в станице номер четыре и в Корсаковой. Казакевичева, правда, растет, имеет вполне приличный вид. Я очень боюсь за станицу номер четыре, как бы ее потом не пришлось переносить на другое место. Очень уж низменный участок для нее выбрали. В большую воду будет топить.
- Таков приказ, ничего не поделаешь. Козловский не мог отойти от плана.
- Говорил он мне, - сказал Венюков. - Но Хабаровка, откровенно скажу, меня обрадовала. После того что я видел тут в первый приезд, сделано много. Работы у вас идут успешно. И знаете, Яков Васильевич, быть здесь городу!
- Доживем ли мы до этого, Михаил Иванович?
- Должны дожить. Вон купцы своим коммерческим чутьем сразу поняли это.
- Да, одна лавка уже есть. А на днях проезжал в Николаевск купец Ланин, тоже обещался открыть у нас свою лавку. Был тут и приказчик Амурской компании, просил выделить ему место для складов. Я ему сказал: селитесь на левом фланге, на склоне под орлиным гнездом.
- Вот видите: быть городу, быть.
Офицеры сидели на палубе, у каюты батальонного командира. Отсюда виден был и Амур, и постройки военного поста.
- Вот вы изволили заметить, - продолжал Дьяченко, - что сделано пока мало. Сделали бы больше, если бы батальон не был так распылен. Одна рота у меня на Уссури, две - здесь, а еще одна устанавливает почтовые станки и строит город Софийск.