"Где же все-таки будет новый лагерь?" - думает Дьяченко. Из-за этой неясности он не мог пообещать ничего определенного ни сыну, ни жене. Даже не сказал, когда он вновь их увидит: через год, полтора, два. Не сказал, потому что сам до сих пор этого не знает.
"Вот так, Яков, в сорок один год ты наконец-то имеешь семью: законную жену и сына, - мысленно говорит он себе. - И блага семейного уюта ты испытывал только месяц. Нет, почему же месяц? Всего полмесяца…" На месяц ему был дан отпуск в Иркутск.
В морозный декабрьский день капитан на санях подъезжал к Иркутску. Невысокое полуденное солнце блестело на горбах сугробов и позолоченных крестах. Издали хорошо были видны башни, белые стены, зеленые крыши церквей. У шлагбаума, которым оканчивался у города Амурский тракт, ямщик соскочил с облучка и снял с лошадей колокольчики. Сунув их за пазуху, он опять сел на облучок и тронул лошадей. Яков Васильевич не удивился. Он знал, что по улицам Иркутска запрещалось ездить на лошадях с колокольчиками.
Быстро миновали окраину города с невысокими обывательскими домами, а потом пошли улицы, обставленные богатыми лавками и магазинами с крашеными вывесками на русском, немецком и французском языках. Французские вывески украшали двери магазинов с одеждой, посудой, немецкие висели над булочными, потому что содержали их и выпекали хлеб в городе чаще всего немцы. Проносились мимо трактиры, табачные и чайные лавки.
- К собственному дому Захарова или к его магазину? - спросил ямщик.
- К дому, - нетерпеливо приказал капитан.
- Тогда сюда, - завернул ямщик лошадей к двухэтажному, с кирпичным нижним и деревянным верхним этажом дому, за крашеным высоким забором. Лошади стали у тесовых, окованных железными полосами, ворот, увенчанных сверху коньком с деревянными резными петухами.
Гостей здесь сегодня не ждали. Пришлось ямщику порядком поколотить рукояткой кнута в ворота, пока во дворе послышалось движение, лязг цепи и лай пса, а потом старческий кашель, и половинки ворот наконец распахнулись.
- Ах, Яков Васильевич, Яков Васильевич! Неужто это вы! - всплеснула руками хозяйка, спускаясь по лестнице в просторную прихожую, куда ямщик занес вслед за капитаном его дорожные вещи. - Вот радость-то! Володенька так скучал. Да не раздевайтесь здесь, сударь, проходите в свою комнату. Мы ее никому не сдаем. Бережем для вас уже четвертый год.
Да, пошел четвертый год, как капитан покинул Иркутск, оставив в семье купца Захарова своего сына.
Радушию хозяйки, казалось, не было границ. К гостю был приставлен свободный приказчик. "Филипп, помоги господину капитану раздеться. Распакуй вещи, подай горячей воды, мыло и полотенце. Покажи, где что лежит. Исполняй все, что прикажут". Кого-то из слуг хозяйка тут же послала "в классы", сообщить Володе, что приехал отец: "Да забеги к Константину Севастьяновичу, передай, что у нас дорогой гость, пусть долго не задерживается".
И уже вслед направлявшемуся в свою комнату Якову Васильевичу она сказала: "Через полчасика, как помоетесь с дороги, я к вам в комнату пришлю чаю, а на ужин милости просим к нам. Константин Севастьянович будет рад".
Прибежал розовый с мороза, заметно выросший Володя. Шагнул было от дверей, готовый броситься к отцу, да по-мальчишески смешался, застеснялся, остановился. Яков Васильевич, успевший побриться, сам пошел к нему навстречу, широко расставив руки.
- Ну, Володя, ах ты, Володя! Вот вырос! Ах, молодец, какой стал, - радостно и бессвязно говорил капитан, прижимая сына к груди.
Разговор у них, сначала оживленно вспыхнувший и торопливо переходивший с одного на другое, когда они после долгой разлуки заново привыкали друг к другу, постепенно стал неторопливым и доверительным. Они уже не бросали один другому обязательные вопросы: "Ну, как ты тут?" - "Как учишься?" - "Не скучал?.." - "А ты надолго приехал?" - "Когда возьмешь меня к себе?" - "Боязно там на Амуре?" Они рассказывали каждый про свое и не заметили, как стемнело, и окно, покрытое протаявшим местами узором инея и обращенное на закат, налилось синевой.
В это время у дверей послышались грузные шаги и рокочущий бас хозяина Константина Севастьяновича Захарова:
- Ну-ка, ну-ка, где наш герой-амурец?
Кряжистый, не жалующийся на здоровье, Константин Севастьянович, стриженный под кружок, с черной, без единой сединки, будто крашеной бородой, вошел в комнату гостя со свечой в руке и у порога притворно ужаснулся:
- Это что такое! Сидят тут, полуночничают в темноте и света не попросят, будто сало на свечи в Сибири перевелось. Филипп! Тащи подсвечник. Хотя, не надо. Пойдемте-ка, пойдемте к нам на пельмени и пирог!.. Сегодня мы без посторонних, по-семейному, только свои, - говорил Константин Севастьянович, поднимаясь по лестнице вслед за капитаном и его сыном. - Очень хочется послушать ваши рассказы об Амуре, Яков Васильевич. А доживем до завтра, милости прошу на день ангела наследницы всей чайной и пушной торговли купца Захарова Афимьи Константиновны!
Наверху в зале у круглого накрытого стола гостя поджидала хозяйка. Здесь, после холостяцкой комнаты, которую занимал в Шилкинском заводе капитан, ему показалось до неправдоподобия уютно и хорошо. От двух протопленных "голландских" печей исходило ровное сухое тепло. Мерцая, горели свечи в бронзовых тяжелых подсвечниках.
- Прошу, прошу за стол, Яков Васильевич, - сама отодвигая резной стул, пригласила хозяйка. - Сейчас и Фимочка придет.
- Я позову тетю Фиму! - вдруг сорвался с места не отходивший до этого от отца Володя.
- Сдружились они, - провожая подростка взглядом, сказал Константин Севастьянович.
- Уроки она ему помогает делать, и рисуют вместе, - добавила хозяйка. - Вот и сдружились.
В коридорчике, куда убежал Володя, послышались веселые голоса, и в зал вышла высокая, смуглая лицом, стройная девушка. Она, не успев погасить улыбку, присела в реверансе и направилась к Якову Васильевичу.
- Вот и наша Фимочка, - сказала мать, - она у нас, сударь Яков Васильевич…
- Мама, - остановившись возле стола, сказала Фима, - сейчас вы скажете: "Она у нас играет на пианино, поет, рисует, вышивает бисером, ходит к заутрене…"
- Верно, - хохотнул купец, гордясь дочерью, - верно говоришь, Афимья-свет Константиновна. Чего об этом загодя рассказывать, наш гость и сам все увидит.
- Дай-то бог, - непонятно чему озаботившись, перекрестилась хозяйка.
Якова Васильевича посадили так, что справа от него оказался сын, слева Фима, а напротив хозяин с хозяйкой. Давно капитан не чувствовал себя так хорошо и свободно, давно у него не было таких внимательных слушателей. Константина Севастьяновича интересовало: какого зверя промышляют на Амуре, чем богат тот край и какие товары пойдут в промен? Фима расспрашивала про Амур: какой он, похож ли на Ангару, есть ли там красивые места? Хозяйка спрашивала про свое: "Как в походе пироги печете? Ведь духовка нужна. Или как по-другому ухитряетесь?"
- Ну, мать, ты тоже скажешь! Какие в походе пироги! Там сухариков и тех не всегда хватает, - похохатывая, сказал Константин Севастьянович, чем ввел в немалое смущение свою супругу. Она потом больше слушала да все подкладывала на тарелку гостя то заливное, то закопченного до янтарной прозрачности байкальского омуля.
Володя с восторгом слушал рассказы отца. О том, как тянут бечевой баржи, как рубят станицы. Фима все чаще задерживала взгляд на обветренном лице капитана, и ей он, как и Володе, казался героем, пришедшим в эту, оклеенную обоями гостиную, прямо из увлекательной книжки о путешествиях.
В Иркутском институте госпожи Липранди, где воспитывалась еще два года назад Фима и где разговоры воспитанниц, с чего бы ни начинались, чаще всего заканчивались рассказами о венчании или свадьбе кого-то из их сверстниц, - вот уже несколько лет идеалом жениха считались амурцы. Прежде всего, по мнению иркутских девиц, это были отважные, благородные люди. Немаловажным обстоятельством было и то, что перед ними была открыта дорога к быстрой служебной карьере. А потом, ах как много они повидали в своих трудных походах, как умели рассказывать! Иркутск буквально оживал, когда поздней осенью сюда возвращались с Амура офицеры. Для них были открыты двери во все лучшие дома. Сама начальница института Екатерина Петровна Липранди непременно приглашала к себе в институт каждого приезжавшего с Амура офицера и в присутствии кого-нибудь из классных дам или девиц пепиньерок беседовала с ним в своих комнатах. Нередко, когда замуж выходили воспитанницы Иркутского института, венчание проходило в институтской церкви, и счастливые пары венчал институтский священник отец Алексей.
В 1854 году, когда в их доме снял комнату поручик Дьяченко, Фима воспитывалась в институте, откуда домой воспитанниц отпускали нечасто, и жильца-офицера она видела только мельком, хотя любопытные подруги замучили ее расспросами о нем. В мае, перед самым концом занятий в институте, Дьяченко уехал в отпуск. Что скрывать, даже его закрытая комната волновала девушку, когда она проходила мимо. А тут еще разговоры матери и отца о жильце.
Фиме очень хотелось увидеть поручика, и когда в конце лета он наконец вернулся, девушка опять собиралась в институт госпожи Липранди. Всего несколько дней прожила она рядом с ним в родном доме и была разочарована. Поручик оказался гораздо старше, чем она думала, и у него был сын…