Когда камни в костре, по мнению старика, достаточно раскалились, он стал выбирать их деревянной рогулькой и один за другим бросать в горшок. Вода зашипела, над горшком поднялся пар, а старик все подбрасывал в него горячие камни. И вот вода запузырилась, а потом и закипела.
- Заиграл "жеребчик", - обрадовался Мандрика и поспешил в избу за кружками.
Только начали пить, как прикатили на телеге Настя, Иван и Марфа.
- Что же ты, казак, такого гостя потчуешь "жеребчиком". Его на пахоте да на покосе пьют, а не дома! Мы с Настей враз сготовим, - напустилась на Мандрику Марфа. - И черемши на елани нарвали. Вон целу котомку привезли.
- Спасибо, спасибо! - отказывался Козловский. - Вон мои молодцы готовят ужин. А мне с дороги чайку захотелось, вот мы тут и чаюем. Да, кажется, и плот сюда заворачивает. Ну да, это к вам новоселы! Надо идти встречать.
Весть о приезде новоселов моментально облетела станицу. К берегу потянулись почти все жители. Казаки с плота всматривались в станицу, стараясь угадать, хорошее или плохое место им досталось. Не топит ли здесь берег наводнение, нет ли в станице земляков?
- Да ведь это Мандрика! - донеслось с плота. - Здорово, паря! Ванюха, ты ли, друг ситный! - прокричал тот же голос.
- Дедка, дедка! А вот он и я! Говорил, приплыву, и вот приплыл!
Еще не разглядев никого на плоту, Мандрика узнал голос Семки, своего малолетнего приятеля.
- Семушка, голубь, аль это ты!
- Я, дедка, я! Счас я к тебе прибегу!
- А это ты, кум, что ли? - узнав Семкиного отца, кричал Иван.
Мандрика, Иван, Марфа и Настя обрадовались приезду своих прежних соседей по Усть-Стрелке, словно это были самые близкие родственники.
- Давай, кум, - кричал Иван, - давай прямо на наш двор! Пока обстроишься, у нас поживешь.
Первым на берег соскочил Семка и кинулся к деду Мандрике.
- А чо, дедка, - восклицал он, - рыбачить пойдем? Мордушку-то сплел?
- Сплетем, Семушка, сплетем. Все недосуг было. А теперя ты приехал, вместе сплетем.
- А твоя, дедка, мордушка пропала. Как ты уплыл, так и пропала. Шарил я ее, шарил - нет.
- Ах ты, Семушка, ах ты, голубь, теперя и у нас в станице парнишки будут, а то не было, - говорил Мандрика.
- Ну ладно, дедка, я побег!
- Да куда ж ты, Семушка?
- Ново место погляжу, а то все баили, баили: Амур, Толбузина, а какая она, Толбузина! - и Семка вприпрыжку умчался.
Отец Семки и казак с Аргуни, тоже приехавший на поселение в Толбузиной, расспрашивали Мандрику и Ивана, как здесь покосы, какова земля, есть ли звери. Расспросам не было бы конца, если бы Козловский не приказал сгружаться.
Разгрузку закончили уже в темноте. А ночью солдаты разложили большой костер, и к нему пришли сначала молодые казаки с женами, а потом, услышав веселые голоса, смех и песни, потянулись остальные толбузинцы.
- Вот это по-нашему, по-устьстрелочному, - приговаривал Мандрика, глядя, как подвыпившие казаки и солдаты пустились в пляс.
И когда уставшие плясуны уселись передохнуть прямо на землю, Мандрика попросил:
- А что, Настенька, запела бы батьки твово песню. Теперя и подтянуть есть кому. Нас, казаков усть-стрелочных, добавилось.
У Насти сегодня особенное настроение. Еще в поле она стала вдруг прислушиваться к себе. И веря и не веря почувствовала, что в ней произошла желанная перемена. Когда в полдень они сели отдыхать, Настя, смущаясь, шепнула об этом своей свекрови. Марфа придирчиво порасспрашивала Настю о том, что она чувствует, и, перекрестившись, сказала: "Слава тебе, господи, вот и дождались мы с дедом внучка". И сейчас, храня пока с Марфой эту радостную тайну, Настя не стала отнекиваться и, вглядываясь в пламя костра, запела:
Как от Шилки по Амуру
Великие версты:
Ох, достались эти версты -
Стерли у рук персты…
Оказалось, что песню знали не только казаки Усть-Стрелочной сотни, пели ее и на Аргуни, слышали и некоторые солдаты. Пригорюнились старики, вспоминая поход пятьдесят шестого года. Видел Мандрика в эту минуту, в изменчивых бликах костра, видел как живого обмороженного и закопченного дымом дружка своего, Настиного родителя Кузьму Пешкова. Были и среди линейных солдат четвертой роты участники той бедственной экспедиции. И подхватили они бесхитростные слова:
Мы со Стрелки отправлялись
С полными возами,
Ну, а в Кизи приплывали
С горькими слезами.
На прекрутом бережку
Вырастало древо,
Вырастало древо -
Березынька бела…
Козловский еще в прошлом году слышал эту песню, но тогда она не произвела на него такого впечатления, как сейчас. А в эти минуты, то ли оттого, что пламя костра своими бликами освещало лица певцов, то ли потому, что песню пели очевидцы и участники похода, простые слова зазвучали по-особенному, а может быть, все вместе разволновало и растрогало молодого ротного командира. И он, вынув из кармана книжку, торопливо записывал слова. Настя же, будто забывшись, пела:
Как на той ли на березке
Сидит птица пана.
Ой сидит та птица пана,
Кричит "запропала"!
- Забайкальские казаки!
А где ж ваши кони?
- Наши кони во сыр доле
Белеют костями.
- Забайкальские казаки,
А где с коней сбруя?
- С коней сбруя истрепалась.
В Амуре осталась…
Карандаш у офицера сломался, но заканчивалась и песня.
Кто в Амуре не бывал,
Тот и горя не видал.
Кто в Амуре побывал,
Тот все горе распознал.
"Ну, это я и без записи запомню", - подумал поручик, пряча книжку.
- Во! - выкрикнул неожиданно Мандрика, разряжая настроение, вызванное песней. - Сёдни у нас настоящая вечёрка! Не знаю, как ты, Марфа, а я будто помолодел на десять годков. А ну, кто помоложе, заводите "Голубца". Может, и я спляшу, чо нам печалиться-то на новом месте.
И первый, прихлопывая в сухие ладоши, начал припевку к песне:
Хай, люли, голубец!
Не паси наших овец.
Овцы купленные,
Ушки рубленые…
3
За неделю пути весна успела обогнать 13-й батальон. На гористых берегах Шилки еще шумными ручьями истекали снега да цвела, не успев распустить листья, верба, а караваны гусей своими тревожными криками, будто они и есть гонцы весны, извещали: весна идет, она совсем рядом, за горами.
За Усть-Стрелкой, на пойменных лугах, подступавших к Амуру, весна порадовала линейцев первыми робкими ростками травы, проклюнувшимися на земле, черной от прошедших палов. Палы и сейчас стлались дымными хвостами днем и полыхали багряными заревами ночью. Иногда они вырывались к самой реке, вроде бы неторопливо подбирали под себя полегшую прошлогоднюю траву, с треском проходили по кустарнику. И, несмотря на кажущуюся медлительность, огненный вал, подгоняемый попутным западным ветром, обгонял баржи, и они плыли ему вслед по отраженному водой пламени.
Совсем непонятно было, кто разжигал на этих, так пока еще редко населенных берегах, весенние палы. По Шилке у станиц палы пускали сами казаки, чтобы дать рост молодой траве, а здесь от жилья до жилья - плыть да плыть. Гроз еще не было, а палы гуляли. Иногда палы были медленные, они словно кружили на одном месте, и караван шел на их зарево, равнялся с ним и уходил дальше в темноту.
Остались позади новые станицы: Игнашина, Сгибнева, Албазин, Бейтонова. За Толбузиной на островах первые дни мая встретили солдат горьковато-медовыми запахами за ночь распустившихся тополей, а под ними, у самой воды, уже совсем по-летнему покрылась листьями дикая смородина. Березы склоняли к реке плакучие ветви, покрытые сережками, а хвойные леса, шубой одевавшие сопки, словно умылись зеленым соком.
С Толбузиной пошли станицы, заложенные в прошлом году 13-м батальоном: Ольгина, Кузнецова, Аносова…
Генерал-губернатор спешил, не давал отдыху ни себе, ни линейцам. Даже привычные к веслам солдаты уже успели набить на руках мозоли. Где-то на сутки от передового отряда отстала третья рота с новым командиром поручиком Коровиным и на двое - четвертая рота. Вспоминая ее командира, капитан Дьяченко, улыбаясь, думал, что Козловский опять считает себя обойденным. Весь батальон ушел вперед, а он возится с плотами казаков-переселенцев и, наверно, заметив встречную лодку с курьером, с опасением думает: не везут ли ему распоряжение остановиться, чтобы опять строить здесь в знакомых местах какую-нибудь новую станицу, или, не дай бог, приказ, высадив переселенцев, повернуть обратно за новой партией. А Козловскому так хочется увидеть Восточный океан.
Но тревоги молодого офицера напрасны, по крайней мере, до Усть-Зейской станицы он дойдет. А вот какой путь предстоит батальону потом, не знает сам капитан. Однако где-то, возможно, на Хингане, у реки Буреи, а может быть, и на Среднем Амуре ему предстоит стать надолго. Недаром батальон везет с собой все свое имущество.
"Мой батальон, - думает Дьяченко, - наконец-то я могу так сказать, не опасаясь, что кто-нибудь на это заметит: "Как я знаю, капитан, вы только временно исполняете должность". Медленно вращающаяся штабная машина все-таки сработала. В феврале он утвержден на должности батальонного командира. Кажется, простая формальность - этот приказ: капитан и без утверждения командовал батальоном больше года. Но, отдавая распоряжения, отвечая за работы и жизнь нижних чинов, он невольно чувствовал себя стесненным. Якову Васильевичу казалось, что ему не доверяют, проверяют и обсуждают каждый его шаг. Хотя, возможно, так оно и было.