- Те же, кому в жизни сопутствовал добрый гений, - продолжил Сократ, поощряемый улыбкой Аспазии, - поселяются в обители благочестивых душ, где в изобилии созревают урожаи всевозможных плодов, где текут источники чистых вод и узорные луга распускаются многоцветьем трав, где слышны беседы философов, где в театрах ставятся сочинения поэтов и пляшут киклические хоры, где звучит музыка и устраиваются на свой собственный счёт славные пиршества и совместные трапезы, где беспримесна беспечальность и жизнь полна наслаждений. Там нет ни резких морозов, ни палящего зноя, но струится здоровый и мягкий воздух, перемешанный с нежными солнечными лучами. Гесиод называл это место Полями Блаженных, а Гомер - Елисейскими Полями.
Аспазия захлопала в ладоши. Еврипид же, сморщив лоб и нахмурив лохматые брови, спросил:
- Ты ведь не сам всё это видел, Сократ?
- Не сам, - ответил Сократ. - То, что я сказал, только отзвуки речей Продика. Первое из этого - про Тартар - куплено за полдрахмы: Тартар, думаю, большего не стоит. Другое - за драхму: всё же не вонючий Тартар, а благоухающие Елисейские Поля.
Продик метнул в Сократа злой взгляд, но промолчал. Сократ же продолжал:
- Я думаю, что Продик почерпнул эти сведения не из личного опыта, так как ни в Тартаре, ни на Елисейских Полях не был, а у Гесиода, Гомера, Пиндара. Они же в свою очередь получили их от ещё более древних авторов. И оттого, что мы их теперь повторяем, они не становятся пи истинными, ни ложными. Кто-то когда-то сказал - вот и вся их цена. Более достойно повторить за мудрецами древности другое: я знаю лишь то, что ничего не знаю. Да и что может прельстить нас на Елисейских Полях или испугать в Тартаре сверх того, чем прельщает и пугает нас жизнь?
- А вот здесь ты прав, - сказал Продик. - Нынешнее наше пиршество вполне сравнимо с тем, какое обещано благочестивым на Островах Блаженных. А земные наши страдания так сходны со страданиями несчастных в чёрных безднах Тартара. Ответьте мне, какой возраст, какой образ жизни или какое ремесло свободно от тягот и печалей? Не плачет ли младенец с первого мига рождения, начиная свою жизнь с муки? Когда же ему исполнится седьмой год, он, претерпев уже много невзгод, попадает в руки тиранов - наставников, учителей грамматики и гимнастики. А по мере взросления его окружает целая толпа повелителей - ценители поэзии, геометры, мастера воинского дела. После того как его вносят в списки эфебов, страх одолевает его ещё пуще: здесь и Ликей, и Академия, и гимнастическое начальство, и розги, и бесчисленные другие беды, и за любым усилием подростка наблюдают воспитатели и выборные лица от Ареопага, присматривающие за юношами. Когда же молодой человек избавляется от всех этих повелителей, подкрадываются и встают во весь рост заботы и размышления, какой избрать жизненный путь. И перед лицом этих более поздних трудностей детские страдания кажутся несерьёзными, пугалами для младенцев - все эти сражения, непрерывные состязания и увечья. А потом незаметно подступает старость, и ко времени её наступления в нашем естестве скапливается всё тленное и неизлечимое. Так что если кто не расстанется поскорее с жизнью как должно, то природа, подобно мелочной ростовщице, живущей процентами, берёт в залог зрение или слух, а часто и то и другое. И даже если кто выдержит, всё равно бывает надломлен, изнурён, изувечен. Вот и Ахилл у Гомера сказал:
Боги такую уж долю назначили смертным бессчастным -
В горести жизнь проводить.
В другом же месте Гомер говорит:
Меж существами земными, что ползают, дышат и ходят,
Истинно в целой вселенной несчастнее нет человека.
Да вот и наш Еврипид советует "оплакивать младенца, что вступает в юдоль бед".
- Да, да, - поднял руку Еврипид, - Это я сказал.
Продик, оправившийся от недавнего поражения, продолжал с ещё большим воодушевлением:
- А теперь, друзья, давайте бросим взгляд на ремесленников и подёнщиков, тяжко трудящихся от зари до зари и едва обеспечивающих себе пропитание, они плачут горькими слезами, и их бессонные ночи заполнены сетованиями и причитаниями. Возьмём ли мы мореходов, преодолевающих столько опасностей, они не находятся, как сказал Биант, ни среди живых, ни среди мёртвых. Быть может, приятное занятие земледелие? А не есть ли оно, как говорят, скорее незаживающая язва, вечно дающая повод для горя? Ну, а высокочтимое искусство государственного правления - многое другое я обхожу молчанием? Через какие только оно не проходит бури, испытывая радость от всесотрясающей лихорадки законов и болезненно переживая неудачи более тяжкие, чем десять тысяч смертей! Кто может быть счастлив, живя для толпы, ловя её прищёлкивания и рукоплескания, - игрушка народа, которую тот просто выбрасывает, освистывает, карает, убивает и делает достойной сострадания? Скажите мне, где умер Мильтиад, победитель персов при Марафоне? Он умер в тюрьме после несправедливого приговора. Где Фемистокл, создатель флота и победитель персов при Саламине? Он умер в изгнании. Где Эфиальт, друг Перикла, укротивший Ареопаг? Он убит! Где Фидий? Как чувствует себя Перикл?
- Продик, это речь для Пникса, - сказала Аспазия. - Мы согласны, что наши радости и страдания при жизни не меньше и не больше тех, что ждут нас после смерти в Аиде. Что же из этого следует? Не то ли, что жизнь и смерть одно и то же? Впрочем, как уже было сказано, мы знаем лишь то, что есть жизнь. А что есть смерть? Кто скажет об этом? И вот мы после стольких разговоров находимся там же, где были вначале.
- О, как ты права, моя госпожа! - заворочался на своём ложе Лисикл. - Пусть лучше девушки нам спляшут и споют.
- Помолчи, - сказала ему Аспазия. - Кто же нам поможет продвинуться вперёд? Ты, Софокл, или ты, Геродот? Или ты, Сократ?
- Я могу лишь заглянуть вглубь истории и сослаться на свидетельства древних, - сказал Геродот, - но это уже делали другие, - ему явно не хотелось вступать в спор, который, судя по всему, казался ему бесплодным. - Хорошо бы узнать, что будет с нами при жизни, - добавил он с ироничной усмешкой, - а что станется с нами после смерти, узнаем после смерти. Там у нас будет много времени: ведь жизнь даётся нам на время, а смерть - навсегда.
Софокл протянул руку в сторону Сократа и сказал:
- Пусть он начнёт, а я потом продолжу, коль он устанет. В главном же мы согласны: душа наша бессмертна, она всегда была и будет, она знает всё, что было, и всё, что будет. Кто вопрошает душу, тот мудрец. И нет иных источников постижения истины. Так ли, Сократ? - улыбнулся Софокл, чьё ложе стояло рядом с ложем Сократа.