- И все же. Что ты думаешь об этом?
- Если честно, мне не нравятся те, кто сваливает за границу. И потом, если сильно любишь, можно жить даже с овцой…
Повисла неловкая пауза, и в это время в открытый дворик "Гоголя" вошел настоящий размалеванный клоун. Это был совсем молодой парень с красным носом на резинке и нарисованной до ушей улыбкой. Сначала он сыграл нехитрый мотив на флейте, прошагал карикатурным строевым шагом, высоко задирая ноги, в центр двора. Все перевели на него взгляды. А он спрятал флейту в накладной оранжевый карман и раскланялся. Потом в один миг оказался перед столиком, за которым сидели молодые родители с двумя белобрысыми мальчуганами. Клоун достал три апельсина и принялся ими жонглировать. Потом подарил апельсины родителям. Отобрал у родителей и подарил детям, а родителям протянул свой котелок. Те засуетились в поисках денег и положили впопыхах какую-то крупную купюру. На это клоун и рассчитывал. Он сделал реверанс и быстро пошел прочь. Проходя мимо столика, где сидела Дива, он остановился, вынул из кармана шарик, за секунду надул его и, не говоря ни слова, вручил девушке. А Саше подмигнул и бросил через стол конфетку. С этим и убежал. Ребята рассмеялись.
- Глупо все получается, - сказала Саша задумчиво. - Все эти этнические признаки, национальные особенности… Есть просто двое… Оба - представители белой расы. Неужели нельзя хоть на минутку забыть о том, кто ты и откуда?!
- На минутку можно, на необитаемом острове. Но я лучше пойду, - сказал Никита. - У меня завтра экзамен.
- Извини, что так получилось, - сказала Саша.
- Правда, не обижайся! - добавила Дива. - Ты представить себе не можешь, какие мы хорошие.
- Неплохо бы создать такую коммуникативную среду, - изрек Юра, - когда коммуникация исключала бы возможность неверной интерпретации высказываемых концептуальных суждений.
- Глубокая мысль, - сказал Никита.
Он встал, задвинул за собой стул и вышел.
Улыбчивая официантка с тихим голосом и заправленной за ухо непослушной прядкой светлых волос наконец принесла чаю и вина. Солнечное пятно шествовало по столикам, заставляя людей прыгать со стула на стул в погоне за ускользающей прохладой тени, легкий ветерок разносил по дворику пепел из пепельниц синего стекла.
- Между прочим, ирландская выпивка - коварная штука, - сказал Юра. - Они сами говорят: пьешь как компот, а потом по тебе куры ходят. Ирландцы пьют много, но, как правило, чем больше выпьют, тем добрее становятся.
Глава 4
В это время из дверей ирландского паба "Сильверс", расположенного в прохладном подвальчике Никитского переулка, вышли двое.
Один, Шон О'Лохаси, редактор глянцевого журнала, был помоложе, с рыжим ежиком, в расклешенных вельветовых штанах. Другой - человек без определенных занятий, рано поседевший, предпочитающий называться Эд, с газетой под мышкой, распутными бегающими глазками и широким шарфом, закрученным небрежно, на манер французик-из-Бордо. Это были два друга, то есть два любовника, - короче, двое утонченных, начитанных, исправно голосующих за либеральные партии и пользующихся дорогими средствами личной гигиены мужчин. Они вышли из паба навеселе. Физиономия второго была подозрительно кислой.
- А не слишком ли до хрена ты, Шонни, оставил этому грязному бармену на чай? - спросил вдруг седой своего спутника на нерусском языке.
- Да нормально, как всегда, - удивился О'Лохаси.
- Нет уж, постой! - Седой дернул Шона за руку. - Я знать хочу, не слишком ли до хрена ты на него пялился весь вечер, твою мать!
- Ну, ты левый, - засмеялся молодой, - совсем левый!
В ответ на это ироничное замечание седовласый, с дрожащими губами, судя по всему, давно уже не на шутку рассерженный, двинул друга в морду Шон завопил. В отличие от безответных женщин, терпящих снисходительные шлепки и подзатыльники от пропахших табаком и перегаром возлюбленных, он сделал два шага вперед и с участием корпуса ответил милому другу прямым в челюсть, да так душевно, что седовласый вначале даже рухнул на теплый асфальт Тверской, а потом, легко вскочив на ноги, с разбега вписал приятеля в стеклянную витрину бутика. Стекло не дрогнуло. Драка продолжалась, пока не подъехала милицейская машина, в которую разгоряченные вискарем и отравленные ревностью друзья были водворены в своем вновь обретенном неубедительном виде: с внушительными синяками, разбитыми носами и прочими фасадными повреждениями.
Через два часа, уже в отделении, они обнимались и наперебой просили друг у друга прощения.
- Он такой грубый, но такой нежный, - говорил впоследствии Шон О'Лохаси своим друзьям. - Я его безумно люблю!
- Слушай, - сказал тот, что предпочитал называть себя Эд. - Надо позвонить Полу, чтобы он не ждал нас на ужин, пока мы сидим у копов!
- Какой Пол?! - фыркнул Шон. - Я выбил из тебя остатки мозга! Он был так пьян, когда мы уходили, что вряд ли о нас помнит.
Друзья засмеялись, насколько это позволяли разбитые губы и носы, и стали хлопать друг друга по ляжкам.
Эд и Шон были соседями того самого Пола, в которого так опрометчиво влюбилась Саша. Говоря сугубо научным языком, помимо приверженности к алкоголю они привнесли в повседневную жизнь большой квартиры в Новых Черемушках стойкий дух имморализма. Когда Полу пора было уходить на работу, эти индивидуумы только ложились спать. Потом просыпались, опохмелялись и часа на три вдвоем заваливались в ванну, где только и делали, что курили марихуану и слушали Брамса. Однажды бедному Полу пришлось помыться в раковине на кухне. Вечером надушенные до омерзения Эд и Шон шли снова напиваться и, как они выражались, покорять Москву. Пол изредка присоединялся к ним в этих пьяных прогулках. "Конечно, они нарочно так ведут себя: мол, вот мы - гомосеки, дайте нам за это орден, - думал Пол. - Но ведь тоже в принципе люди". После нескольких недель такой жизни он уже не мог толком вспомнить, почему согласился делить дорогую жилплощадь именно с ними. Правда, нельзя сказать, что присутствие чужаков в квартире его сильно расстраивало: он был занят, и потом - у него была Саша, необыкновенная, ни на кого не похожая девушка.
Напивалась черемушкинская троица в "Сильверсе", неприметном ирландском пабе, обустроенном, что называется, для своих. Известность этому подвальчику с самым вкусным в Москве "Гиннессом" принесла его фирменная тишина. Никогда ни драк, ни скандалов, ни пьянства в "Сильверсе" не происходило и не происходит. Ничего даже похожего. Там царит благостная тишина, как в храме перед мессой. Такая кромешная тишина, что немногочисленным посетителям ложечкой о чашку звякнуть неловко.
Но, разумеется, тишина в благодатном месте отдохновения метущихся душ царит не круглый год. Некоторые дни, конечно, надо исключить. Исключаются, ясное дело, суббота и воскресенье, ну еще понедельник. Да, пятница, само собой. Дни праздников. А надо сказать, праздников у ирландцев много: День Святого Патрика, все матчи "Селтика", получки, разумеется. В эти дни, не покривив душой, можно утверждать, что в пабе царит толчея и неразбериха, так что зайти невозможно, крики, вопли, народу - как селедок в бочке - и сплошная английская речь.
В один из таких дней, когда Никита спасался бегством из "Гоголя", а Эд и Шон отдыхали в отделении милиции, в "Сильверсе" ирландцы (почти все лысые и краснолицые мужики) в очередной раз праздновали получку. Народу, как водится, была тьма, страшный гвалт, хохот, вентилятор под потолком усердно месил клубы табачного дыма, словно готовил никотиновое тесто.
- Что, отдыхаешь? - спросил по-русски Пол, подкатив небрежно к одной из девушек неирландской наружности, зависшей у стойки. Ее лицо утопало в каштановых кудрях, а в носу блестела сережка-змейка.
- Йес, - ответила она и заулыбалась.
- Как сама-то? - упорствовал Пол.
- Кул, - ответила незнакомка.
Пол чокнулся своим пивом с кружкой прекрасной болтушки и стал просачиваться обратно, к сослуживцам. Те громко ржали, роняя в свете ярких ламп золотые брызги слюны. Пол ослабил галстук. Ему было жарко. Он решил взять еще пива и дезертировать во второй зал, чтобы там присесть и продышаться. Он двинулся вперед, разгребая руками дым, как паутину. За столиком, на возвышении, ему удалось разглядеть одно свободное место. Когда подошел ближе, Пол увидел, что рядом со столиком, у стены, друг на друге стоят три громадных походных рюкзака. Из одного торчит черенок саперной лопатки, к другому приторочен здоровый котелок, а к третьему - зеленые ласты. Рядом стояла гитара.
- Можно я немного присесть? - спросил Пол. Ему кивнули.
- Ну, вот, - продолжил один из тех, что сгрудились за столом. - Какая-то разножопица получается, договорились ведь в Лиску, а вы теперь Кок да Кок!
- А чего там, в Лиске, небо в алмазах и золотые унитазы?
- Там блаженство сплошное! - ответил первый и поправил дреды. - Там люди оч-чень экзальтированные. С пулей в голове. Я в прошлом годе там несколько дней под простыночкой пролежал, потому как подгорел. В первое утро просыпаюсь - рычат. Думаю, кто рычит-то? Оказалось, йоги. Разлеглись по всему пляжу, приняли позу трупов и рычат.
- Там чего, одни йоги? - недоверчиво спросил лысый.
- Да нет, кучерявый, йоги, наоборот, всех там задолбали. Даже на доске объявлений у мусорки было написано: "Продаю мясо сухопарых йогов".
Парень с дредами затрясся в беззвучном смехе и с наслаждением почесал небритую щеку.