- Я - это ты, Румбо. Через много-много лет… которых на самом деле, оказывается так мало. Время летит так быстро… всего 9 секунд. Разве забыл?
- Что? Ты чего гонишь, дедуля?!
- Гонишь - ты. А я рулю.
- А, рулишь… ну и рули отсюда на хуй, пока не поиздержался! - Румбо выразительно качнул прихваченной из Красной Комнаты мясорубкой.
- Ты еще микроскопом меня по башке прихлопни, - разорвал дистанцию старикашка, смещаясь вдоль могильной ограды, - как ты это сделал когда вы с Валерой оттягивались летом на биобазе… Помнишь бухого солдатика, которому ты засадил по башке микроскопом?
- Ишь ты… всё тебе известно… - Румбо ощутил, как потяжелел пульс и напряг промежность. - Это всё заморочки ваши! Колдовство, блядь… ментовская ступня, и города эти блядские. Не выйдет, дедуля. Не взять меня твоим дырявым изменкам!
- Молоток… правильно: сопротивляйся. Руки не опускай, - кивнул старик, сделав движение навстречу, и как раз в этот миг Румбо, изловчившись, рубанул ему по шляпе мясорубкой, крутанув ею из-за спины и прикрыв второй рукой голову.
"Лёха и Нерест!" - успела мелькнуть мысль, а в следующее мгновение он лежал в глубоком нокауте.
Запах нашатыря. И еще чего-то, зовущего и сладко-знакомого. Море?
- Ну что… а я тебя предупреждала… - 3оя наклонилась к нему, поправляя ледяной компресс. - Молчи уж, не дергайся… Как видишь, тараканы в голове не чуть не лучше ублюдков вокруг. И те, и другие портят нам жизнь. И те, и другие вырубают жестким ударом в дыню.
- Но теперь мне больно! - забыв о достоинстве, пожаловался ей Румбо, едва двигая челюстью.
- Жалеешь себя? Конечно, будет больно… больнее всего - от ударов, которые наносишь себе сам. Часто смерть - медленная или быстрая - следует за такими ударами. Ты до сих пор привык защищаться снаружи. Пора учиться защищать и внутри. Чтобы не было доступа к сердцу твоему сладким обещаниям и лести. Чтоб не проникли в твою голову чумные тараканы ненависти. Чтоб не сжимал желудок тисками экзистенциальный страх, присущий последышам. Но расслабься: тебе еще долго тренироваться, прежде чем научишься убивать с одного удара. Так что вперед: в этой жизни есть место для поиска. Для искренних жертв и чудесных приобретений. Для дрожи открытий и звёздного хмеля. Для золотых рукопожатий и для французских засосов - всему в этой жизни есть место, милый!
- Значит, и для нас там место найдется? - улыбнулся ей Румбо.
Он лежал; она сидела рядом - на столе в Красной Комнате. Люстра была разбита, но подземное тление алых светодиодов на микрофонах, кривящее рожицы на стекле бутылок "боржоми", окутывало стол едва уловимой светлячковой дымкой, в которой Румбо видел как змеекот.
Она склонилась над его членом, изучая языком контуры головки.
Он подал вперед таз.
Она убрала голову.
Улыбнулась, глядя в глаза:
- Чего ты хочешь?
- Тебя! Тебя хочу!
- Что это у вас за желания такие странные, молодой человек? - девушка присела над ним, направляя головку в свои нижние губы, но не вставляя, а лаская ей клитор и у самого входа.
Румбо рванулся навстречу, ухватив за булки - она охнула и зажмурилась - он прижался теснее, упёрся в матку.
Она приоткрыла рот и задвигалась, задавая ритм.
"Хорошая ебля как танец!" - подумал Румбо, который танцевать не умел, зато был не дурак потрахаться.
Сначала плавные покачивания с остановками на поцелуи.
Потом шлепки и соударения с небольшой амплитудой, амортизированные тренированными мускулами.
Затем жестче: глубже и чаще.
…3оино окаменевшее, налитое кровью лицо содрогалось перед ним, глаза обдувал горячий воздух бабьей утробы; раскачивалась черная челка.
Он понял, что она сейчас кончит, и обрадовался, что дотерпел, хотя у самого уже подступало.
Она скакала на нем, надрывно поскуливая, впиваясь в лицо тонкими нервными пальцами. Он ощутил, как 3оина судорога сдавила распертый струною член его…
И, словно волна, неотвратимо заливающая прибрежные скалы, хлынуло…
…Она лежала на нем, всхлипывала и подёргивалась.
Со стороны могло показаться, что она плачет.
Но Румбо знал: от счастья не плачут.
Придорожная трава
Оракул мучается. Чистые трубы. Мы больше не будем думать о грустном. Мы возьмем в руки заступ, возьмем лопату, топоры и кирку. Будем прорубаться в неведомое. Сквозь камень и лёд, сквозь мясо и души. Сталь проложит нам путь.
Потому что это - наш выбор. Потому что мы рождены такими, и с этим уже ничего не поделать: ни вытравить, ни выжечь, не вырезать.
Но кто до конца себя знает? Порою нас уносит в такие дали, что вряд ли лелеешь вернуться. И там, в этом черном омуте неведомого, светят нам чьи-то фары.
Значит - нам туда: педаль в пол, и пусть повезет. А коль повезет, пусть вывезет.
Оракул мучается. Чистые трубы. Коней на переправе не меняют. Это практично. Поменять коней можно где-нибудь в другом, более подходящем для этого месте. Красных коней через одного обменяем на чёрных, а гнедые кобылы пускай идут против зебр. Такой вот неоднозначный табун понесет наши головы к цели. 200 лошадиных сил.
Всадникам приказано оголить торсы и надеть колпаки с бубенцами. В одной руке поводья, в другой - сабля. Этой саблей надо умудриться разрубить врага наскоку. И при этом самому не попасть под чье-нибудь лезвие. Крылатых ракет в те времена не делали, а вот так, по-простому - завсегда пожалуйста.
Были еще всадники с кувалдами, и кареты, груженые доверху трупами. Была пехота упырей с копьями, были боевые гильотины-колесницы, были детишки с топориками и рыцари с бензопилой.
Оракул мучается. Чистые трубы. Не кормят малолетних забулдыг. Смышленый парнишка раздобудет как-нибудь себе на пищу сам. Один украдет, другой стащит, третий выморозит, четвертый - головой заработает.
Голова имеет много применений.
Например, ей можно играть в футбол. В былое время по телевидению показывали как белые парни из ЮАР гоняют по полю голову негра. Но то время прошло, и скоро уже негры начнут забрасывать ваши головы в баскетбольные корзины.
Еще голова сосет. Для этого, как известно, наиболее приспособлен рот. Сложная структура, очень подвижная, плюс щёки… зубы вот только мешают. Но, наловчившись как следует, и их начинаешь использовать. Это кому что нравится, да.
Какие еще применения есть у человеческой головы? Можно сделать из неё пивную кружку или пепельницу. Это кто во что горазд: кто-то любит пиво пенное, а кто-то шишки смолистые. И то и другое бьет в голову.
Еще голову можно приспособить под абажур. Светильник такой, как сейчас принято говорить "готический". Насверлить там отверстий, в отверстия бутылочные стеклышки вставить - залюбуешься.
Голову, в конце концов, можно просто высушить и поставить на рабочий стол в виде экспоната. Коллеги будут подходить и спрашивать:
- Ух ты… это чья?
А ты всякий раз отвечать будешь разное:
- Это Гена Притёртый, мой самый заклятый враг.
- Сам не знаю: купил случайно в подземном переходе.
- Это мой отец. Он погиб (тщательно сдерживаемые рыдания).
- Это брательник мой Жорка. Я его в детстве на даче у бабушки в помидорном парнике изнасиловал, а башку отпилил ножовкой.
- Это так называемый Веселый Покойник: восточная безделушка, напоминающая нам, что ничто не вечно.
- Моя. Сделана на заказ из копченой колбасы и черного перца.
- Это голова чечена, которую папа привез из командировки в Грозный.
Оракул мучается. Чистые трубы. Подмастерьем ты сгодишься на разное. И распорки лыком подвязать, и чешую к оконным стеклам приклеить, и огород вспахать, и детишек заделать.
Последнее, разумеется, приятнее всего: стать осеменителем. Родоначальником породы. Распределить гены по маткам, так сказать. Размножиться в поколениях. Также думают бараны и племенные быки, когда природа зовет на случку. А Бурёнку завтра зарежут. Дедушкиной саблей по горлу.
А ты смогла бы пойти на такое? Или ты можешь лишь медленно? Забывая, оглядываясь, споря. Разменивая жизнь у кассы супермаркета. Спуская гной вины в унитаз соблазна, меняя кожу, перекрываясь, пукая?
А смог бы он? Смог бы он поскакать наперевес с саблей, и срубить врагу голову с плеч, самому потеряв лишь два пальца? Думаю, что он не из этой породы. Он не боец, он - наблюдатель. Наблюдатель всё фиксирует, но ничего не делает. У наблюдателя море информации, но она постоянно обесценивается, ибо вышла из оборота.
Оракул мучается. Чистые трубы. Подайте ему кружку пива. Чтоб пил и рыгал, ну! Чтоб зашипело пиво по трубам его чистым. Чтоб зарыгал оракул свежо и пронзительно.
<В школе несколько моих одноклассников умели намеренно набирать в пищевод воздуха, чтобы затем отрыгивать его с ошеломляющей пронзительностью. Один сорвал так урок. Другой однажды рыгнул столь мощно, что шедшая по противоположной стороне улицы женщина выронила сумку и перекрестилась.>
Итого имеем: брючный шов, молекула пропана, карбонарий, печь и мачта. Из такой целлюлозы трафареты не клеятся. Они лишь алеют на вершинах заводских труб, когда очередной сталевар испускает дух, скалясь копченым лицом в пылающее жерло домны.
Но мы-то с вами не сталевары: куда нам. Мы - шлак, отходы, нифеля, бутор. Из нас уже мало что вытянешь. Но мы все еще сопротивляемся, мы все еще держимся: мы не сдаемся. Даже зная, что фронт уже за спиной. Зная, что шансов нет.
Чтобы прожить здесь еще один день, не самый хороший, но и не очень плохой: обычный день, исполненный радости.