Начинает миссис Минако. Перед ней – переплетенная в кожу книга. Золоченая надпись готическим шрифтом: "Энн из Грин Гейблз". Она кладет миниатюрные ручки на обложку и, рассказывая, ласково ее поглаживает.
– Это – первая книга, какую я читать по-английски. Энн – прекрасная натура, такая сердечная, такая полная чистых чувств. Жизнь у нее трудная, но прекрасная тоже. Очень мило. Когда я первый раз ее читать, я девочка, а теперь читать моим дочам, а они читать своим дочам… дочерям. Когда в моей жизни проблемы, очень-очень грустные, я читать снова. Когда не знаю, что делать, я думать: "А как поступать Энн?" Она для меня как башня для кораблей.
– Башня для кораблей? – повторяю я, с неохотой прерывая рассказчицу.
– С большим огнем, – поясняет миссис Минато.
– Это называется маяк. Книга "Энн из Грин Гейблз" стала для вас маяком?
– Да. – По пухлой щеке миссис Минато сбегает одинокая слезинка. – Пожалуйста, посмотрите. – Она открывает книгу на богато украшенном титульном листе. Мы все наклоняемся ближе. Наискось через всю страницу – подпись фиолетовыми чернилами: Люси Мод Монтгомери.
– Где вы это раздобыли, миссис Минато?
– Дочь покупать для меня в Нью-Йорке. Ужасно много заплатить.
– А вы знаете, что Люси Мод Монтгомери и "Энн из Грин Гейблз" – мои соотечественницы? – спрашиваю я.
– Поэтому я приносить. Думаю, вы понимать.
– Люси Мод Монтгомери – уроженка ОПЭ.
– ОПЭ? – бурчит миссис Анака.
– Острова Принца Эдуарда. Это одна из канадских провинций.
– Остров, как Япония? – уточняет миссис Флиман.
– На моей родине Люси Мод Монтгомери считают великой святой. Каждой весной девушки со всей Канады собираются у ее могилы на острове, едят молодую картошку и молятся о детях и здоровом молоке.
– Когда-нибудь я поеду в ОПЭ и тоже поедать молодой картошки, – обещает миссис Минато. В последнее время у нее то и дело глаза на мокром месте. Миссис Анака, дипломированная медсестра, чьи украшенные кольцами руки, по всей видимости, столь же искусны, как и пальчики ног, с энтузиазмом принимается массировать ей плечи.
– Миссис Флиман, – приглашаю я. – Покажите, что принесли вы.
Миссис Флиман берет в руки журнал "Форчун", открывает на фотографии коротышки в роговых очках и в сером костюме на фоне сверкающего черного небоскреба.
– Это мой муж Томми. Очень хороший человек.
– Очень богатый человек, – фыркает себе под нос миссис Анака, глубже впиваясь в плечи миссис Миннако.
– Когда я его встретить, я – только бедная танцовщица, – миссис Анака шепчет что-то на ухо миссис Минато, – в Маниле. Он делать меня все, что я есть.
Я показываю на здание.
– Это в Токио?
Миссис Флиман качает головой.
– В Гонконге.
– Мистер Томми – филиппинец китайского происхождения, – поясняет миссис Накамура. – Он живать… живет в Гонконге.
– А вы живете в Японии? – обращаюсь я к миссис Флиман.
– Тут безопасно, – широко улыбается она.
– Он приезжает к вам в гости?
Миссис Флиман прикрывает рот ладошкой и хихикает.
– Томми ненавидеть Японию.
– Значит, вы к нему ездите?
– Иногда. Ну ладно.
– Миссис Анака?
Камилла Анака, дипломированная медсестра, приподнимает крышку вышитой шелковой коробочки, разворачивает серебристую ткань, достает узкий лакированный ящичек. Извлекает на свет и раскрывает бумажный веер с ручкой из слоновой кости. На пергаменте, натянутом между планками, ротогравюра – Иисус с арийской внешностью, с белокурыми волосами а-ля "Брек герлз"* и светло-голубыми глазами.
– Это веер моей бабушки.
– Веер вашей бабушки?
Миссис Анака озадаченно поднимает глаза.
– Да, веер моей бабушки.
– Ваша бабушка была христианкой?
* "Брек" – американская марка средств по уходу за волосами, крайне популярная в середине века благодаря рекламе с изображением женских головок ("Брек герлз"), воплотивших в себе романтический идеал женской красоты и чистоты (точеный профиль в ореоле белокурых волос, вызывающе вздернутый подбородок, скромно потупленные глаза): этот идеализированный образ американской женщины сохранял популярность на протяжении 50 лет.
Миссис Анака кивает.
– Она из Нагасаки.
Все кивают в унисон, словно этим все объяснялось.
– Я тоже христианка, – добавляет миссис Анака.
– О? – Она что, ожидает награды?
– А вы христианка? – Миссис Анака – назойливая сучка.
– Нет.
– Иудейка? – предполагает миссис Флиман, дотрагиваясь до носа.
– Никто. Я – никто.
– Никто? – хором ахают дамы, расширив глаза.
– Никто. Миссис Накамура, а вы что принесли? Я отлично вижу: серый овальный камень. Миссис Накамура смотрит вниз, на камень, но прикасаться – не прикасается.
– Я находить… я нашла этот камень в ручье неподалеку от нашего загородного дома, на Кюсю*. Он был такой же, как все прочие камни в ручье, только немного другой. Пролежит в ручье достаточно долго, станет совсем такой, как все. Поэтому я его вынимать.
– О, – шепчет миссис Минато.
– А вы, – резко поворачивается ко мне миссис Анака, – что принесли вы?
Я уже собираюсь отрезать: "Я – ваша учительница, ты, настырная корова, мне ничего не нужно приносить", – а вместо этого зачем-то лезу в рюкзак и достаю бумажник. Показываю им рябой моментальный снимок, купленный мною на блошином рынке в Эдмонтоне – портрет моложавой женщины с бледным лицом, огромными серыми глазами и в шляпе с вислыми полями.
– Это – моя покойная мама.
Остаток урока рассказываю им про милую, добрую маму, которой никогда не знала.
* Кюсю – третий по величине и самый южный из четырех основных островов Японского архипелага.
* * *
Ёсидаяма – весь из себя пижонский район Киото, не такой симпатичный, как восточные холмы, где живет миссис Накамура, но и не вульгарное нагромождение ресторанов, магазинов, общественных бань и оштукатуренных бунгало вокруг гостиницы "Клубничный коржик". Дома, что минуем мы с Бонни, поднимаясь по извилистой дороге вверх по склону, по большей части невысокие, современные, и никаких магазинов тут нет, если не считать "Роусона" (японский "Севнилевн"*) у подножия холма.
Бонни вырядилась в пух и прах – в невесть сколько слоев раздувающегося шелкового батика, не иначе. Точь-в-точь незастеленная кровать в "Рангун холидей инн".
– А что, это вечеринка из серии "сядем в кружок, поболтаем", или "шиза-танцульки", или как оно? – спрашиваю я, пока мы преодолеваем еще один крутой пролет каменной лестницы.
– Никаких наркотиков, ручаюсь. – Бонни ставит свой лоскутный ридикюль на тротуар и хватает ртом воздух. Надо бы ей бросить курить: гвоздичные сигареты до добра не доводят! – В Японии с наркотиками очень строго.
– И почему это меня в бюро путешествий не предупредили?
– Митци Ямамура вам ужасно понравится. Она жила на Западе, английский у нее безупречный. А ее горшочки по всему миру выставлялись – и в Виктории, и в Альберте, и на горе Уитни. – Бонни подхватывает ридикюль и двигает дальше по темной улице. Вдалеке различаю многоярусные неоновые вывески квартала развлечений Гион. – Тут где-то тропинка должна быть…
Кабы таблички с указанием улицы и номера дома не считались здесь за западную причуду, ориентироваться в этой стране было бы куда как проще. Впереди, сквозь густые бамбуковые заросли, мягким светом сияют огни.
* Сеть магазинов одноименной фирмы, торгующих продуктами, напитками, товарами повседневного спроса; зачастую работают круглосуточно (название буквально означает "с семи до одиннадцати").
– Наверное, там, – возвещает Бонни.
Мы взбираемся по узкой грунтовой дорожке. Через каждые несколько ярдов из травы торчит по здоровенному факелу; в безветренной ночи язычок пламени горит ровно, не колеблется.
Внезапно над нами нависает особняк – гигантская стеклянная коробка на толстых деревянных сваях. Рядом с бочкой из рифленого металла тусуются три парня-японца. Ухмыляются нам с Бонни.
– Бииру?*
– Хотите пива? – спрашивает Бонни.
– А то!
Бонни лопочет что-то по-японски. Двое ребят отворачиваются, прикрывая рот ладонью, плечи вздымаются от сдерживаемого смеха. Третий подает нам пиво.
Прихожая завалена туфлями и сандалиями. Бонни показывает мне, как прислонить сандалии носками к стене, чтобы потом проще было их отыскать, и мы поднимаемся по узкой винтовой лестнице.
– Это и есть домик твоей Минни? – шепчу я.
– Митци, – поправляет Бонни. – Не знаю, ей ли дом принадлежит, или она просто гостит здесь. Неплохо устроилась, а?
Просто класс. Наверху наблюдается одна длинная комната с квадратными окнами вдоль трех стен. В дальнем конце комнаты – низкое возвышение или сцена. Вот нисколько не гайдзинская вечеринка, если не считать нас с Бонни. Самое что ни на есть обычное скопище японцев – как в метро, как в супермаркетах, как на запруженных торговых улицах во время ленча. Столкнувшись лицом к лицу с чем-то чужеродным, они просто-напросто отказываются признавать его. Мы с Бонни здесь, в комнате – но, глядя на сотню других людей, этого не скажешь. Или нет, скажешь: сфокусировав взгляд на кусочке пространства близ винтовой лестницы, куда все демонстративно не смотрят.
* Пиво? (яп.)
– Пожалуй, идея была не из лучших, – говорю я Бонни на ухо, и тут миниатюрная женщина в платье, смахивающем на сверкающий белый парус, пронзительно взвизгивает со сцены в дальнем конце комнаты:
– Бонни, ты пришла!
Вот теперь все получили разрешение посмотреть в нашу сторону.