– Митци, – курлыкает Бонни; толпа расступается посередке, предоставляя Бонни с Митци место для хорошего разгона, завершающегося объятиями и воздушными поцелуями. Рядом с Митци, но отступив на шаг и наблюдая за происходящим с демонстративной отчужденностью, стоит парнишка – в жизни таких красавцев не видела. Черные волосы спадают до плеч, глазищи огромные, зеленые. Он оглядывает меня через плечо Митци, подносит два пальца к губам и неспешно, со смаком их облизывает.
Пока Бонни просвещает Митци насчет своего последнего запроса на грант для нового документального фильма про вывязывание декоративных узлов, мальчик боком-боком пробирается ко мне.
– Меня зовут Леке.
– Меня – Луиза.
– Ты американка, Луиза?
– Нет.
– Класс. Я пять лет прожил в Нью-Йорке. Так что американцев с меня довольно. Британка?
– Канадка. До того, как перебраться сюда, жила в Торонто.
– А чем занималась? – Он наклоняется ближе – чтобы эффект огромных кошачьих глаз не пропал даром.
– Сценой.
Глаза надвигаются прямо на меня.
– Ты актриса? Качаю головой.
– Художественный руководитель.
– Да ну?
– Про труппу "Воображаемый театр" слыхал?
– Так ты у них работаешь? – Чокается со мной пивной кружкой. – Я слыхал, труппа вся из себя безбашенная.
– Я работала у них. Мы… э-э… сейчас вроде как на рекреации.
– Финансирование накрылось?
– Творческие разногласия. – Как говорится, у меня да с самой собою.
Он поглаживает подбородок.
– Я, кстати, актер. Да ладно заливать-то.
– Поэтому ты и тусовался в Нью-Йорке?
Он встряхивает головой, отбрасывая волосы назад.
– Группу "Вустер" знаешь?
Этот парень – и в группе "Вустер"?
– Я на них ходила в Торонто в прошлом году. Они ставили "Суровое испытание"* – в гриме под негров. Уже много лет ничего лучше не видела. – В свою очередь жадно вглядываюсь в его лицо. – Что-то я тебя не припоминаю.
Леке застенчиво наклоняет голову. Глянцевая завеса волос почти закрывает его скулы.
– Вообще-то я никогда официально к "Вустерам" не принадлежал. Уж больно у них все на коммерческий лад поставлено. Прошлой зимой труппа разделилась, и я прибился к отколовшейся группе – "Взбурлившая смегма", может, знаешь? Мы как раз только-только начали раскручиваться, и тут мне пришлось возвращаться сюда: отец заболел.
* Драма "Суровое испытание" (The Crucible, 1953) американского драматурга и прозаика А. Миллера, посвященная судебному процессу над "салемскими колдунами", отразила получившую широкий размах кампанию по расследованию антиамериканской деятельности (слушания в Комиссии Маккарти). Пьеса удостоилась в 1953-м премии "Тони" и Дональдсона. Сам Миллер был вызван в 1956-м в Комиссию по расследованию антиамериканской деятельности. Ему предъявили обвинение в неуважении к Конгрессу, но после подачи апелляции наказание было смягчено.
– О. – Я залпом допиваю остатки пива. – А когда назад собираешься?
– Как только папаша коньки откинет, – улыбается он. – Ненавижу здесь все.
– Но ты ведь японец?
– По отцу. Мать новозеландка.
– А твоему папану еще долго осталось?
– Надеюсь, недолго. Пока он не скопытится, я на мели. В свою очередь чокаюсь с его пивной кружкой.
– Ну, скорейших тебе похорон.
– Папан – свинюга, – подмигивает мне парень.
– Может, когда их поколение росло, в воду чего подмешали?
Этот кого угодно переглядит – смотрит и смотрит неотрывно, не опуская длинных ресниц.
– Все мужчины-японцы – свиньи. Уж так их воспитывают. Япония – рай для свиней.
– Не только Япония, Леке. Он качает головой.
– Я знаю.
Разговоры разговаривать мальчик умеет. А дело делать?.. Я постукиваю ногтем по кружке.
– Как насчет еще по одной?
– А то!
Он следует за мною через всю комнату, где Бонни с Митци, в окружении выводка миловидных девиц, поют по-японски "Я попал в ритм".
На винтовой лестнице так темно, что я останавливаюсь, желая оглядеться. Леке налетает на меня, крепкий таз упирается мне в задницу. Так уж получается, что по пути вниз приходится остановиться еще пару раз.
Вышли наружу.
– Бииру, кудасай*, – говорю трем парням у бочки.
– Да ты говоришь по-японски, – шепчет Леке мне в волосы.
– Весь мой словарный запас ты только что выслушал. Самый высокий из трех ребят "на подхвате" передает мне два пива.
– Пусть таким и остается, – советует Леке.
– Это входит в мои планы.
– Стоит выучить японский, и твой статус здесь разом падает.
Протягиваю ему пиво. Он жестом дает понять: подержи, дескать, и шарит в карманах узких черных джинсов.
– Я тут припас для нас с тобой кое-что.
– Да ну? – Хороший мальчик.
На ладони его – две золотистые капсулки.
– Очень мило, – говорю. – Что это такое?
– Местный продукт. Зовется "Безмятежность".
– А что он делает?
– Вообще-то описать сложновато, – ухмыляется Леке. – Так или иначе, не хочу на тебя "давить".
Опускаю глаза, разглядываю симпатичные золотистые капсулки.
– Ну же, "надави" на меня.
Высовываю язык. Трое парней у бочки с пивом настороженно наблюдают за нами.
– Бабушка родная, ну и язычище у тебя! – Леке кладет капсулку на самый кончик.
Втягиваю язык, быстро, точно ящерица, и сглатываю. Он бросает вторую капсулку себе в рот, запивает глотком пива. Троица аплодирует.
– А скоро ли подействует? Леке сверяется с часами.
– Минут через десять-пятнадцать зацепит.
* Пиво, будьте добры (яп).
– Куда пойдем?
Леке, запрокинув голову, любуется фиолетовым небом.
– До чего здесь красиво, прямо забываешь, что ты в центре города.
Во, точно.
– Что, нельзя далеко отлучаться? Он кивает.
– Митци – добрый старый друг семьи?
– Надо ж мальчишечке на что-то жить. В любом случае не думаю, что ты захочешь скататься со мной к отцу.
Трое ребят при бочке подаются вперед, точно пытаясь запомнить каждое слово.
Беру Лекса за руку, кусаю за мизинец. Какой твердый! Кость ближе к поверхности, чем я ожидала.
– Слушай, если для тебя это проблема…
Он внимательно изучает отпечатки зубов на пальце.
– Нет, все о’кей. Есть тут одно местечко. – Ведет меня мимо изумленно глазеющих пивных ребят.
Разросшийся лесок за домом на сваях пронизан грунтовыми тропками и освещен высокими факелами. Мы следуем по извилистой тропе, переходим через каменный мост и минуем лачугу с одним-единственным здоровенным круглым окном.
– Что это за место? – Я вовсе не собиралась переходить на шепот: само так вышло.
– Здесь когда-то был ресторан. Митци вбила себе в голову переделать его во что-то вроде центра искусств: ну, знаешь, печи для обжига – для нее, театр-кафе – для меня.
Оборачиваюсь, вновь окидываю взглядом дом на сваях.
– Странный ресторан. Леке тоже оглядывается.
– Думаю, когда-то здесь был храм или святилище.
– Мать твою, Леке, да тут все, куда ни глянь, когда-то было либо храмом, либо святилищем.
Он идет себе дальше.
– Пожалуй, что и так.
– А в чем, собственно, разница?
– Разница? – бросает он через плечо.
– Между храмом и святилищем?
– По-моему, никакой разницы нет.
Последние факелы остались позади, теперь мы шагаем в полной темноте.
– Но мне казалось… – Я ускоряю шаг, догоняя своего спутника. – Мне казалось, что храмы – они буддийские, так что если видишь статую Будды, это храм, а если не видишь, но все равно похоже на священное место и благовониями пахнет, значит, это синтоистское святилище.
– Вроде того. – Голос его едва-едва пробивается сквозь тьму. – Хотя порою встречаешь святилища внутри храмов и наоборот. А почему тебя это волнует?
– Кто сказал, что меня это волнует? А не мог бы ты слегка замедлить шаг?
Леке уже остановился и даже обернулся. Ударяюсь подбородком ему в лоб.
– Сумимасэн, – говорю.
– Да ты целых три слова знаешь по-японски. – Зубы его сверкают в темноте, полупрозрачные, точно фарфоровые. – Ты смотри поосторожнее.
– Может, я уже под кайфом? – Странное покалывающее ощущение рождается в сфинктере и растекается вверх по позвоночнику, от позвонка к позвонку, словно по моей спине кто-то карабкается вверх по золотой лестнице.
– Возможно. На одних эта штука действует быстрее, чем на других, особенно по первому разу. Я-то к ней уже попривык.
Мы стоим перед гигантским деревянным цилиндром.
– Что это за хреновина?
Леке берет меня за руку и ведет за цилиндр. Открывает низкую дверцу и ныряет внутрь, втягивая меня за собою.
Слышу, как дверь за мной захлопывается. Вот теперь и впрямь темно – хоть глаз выколи: ни лунного света, ни огней большого города, ни неоновых реклам, что рикошетом отражаются от нависшего над самой землей горного облака, ни блестящих листьев, ни ненавязчиво подсвеченных поверхностей; одна лишь черная, огражденная со всех сторон ночь.
– Что это, Леке?
Он ловко уворачивается.
– Храм для ритуальных жертвоприношений девственниц-гайдзинок.
– Стало быть, мне беспокоиться не о чем. Слышу, как он расстегивает пряжку пояса, "молнию"
на брюках; черная хлопчатобумажная ткань с хрустом сползает вниз по его бедрам. Внезапно он прижимается ко мне, я обвиваю его руками – могла бы обхватить и дважды. Его кожа заключает в себе неизъяснимую сладость, она – словно столь же неотъемлемая часть темноты, как сама темнота. А еще – слабый аромат свежего воска.