Мартинакий поиграл бичом, который протянул ему стратиот, и сказал с усмешкой:
– К такой красавице и воловьи жилы будут нежны!
Стратиоты продолжали пересмеиваться, поедая девушку глазами. Кассия по-прежнему стояла, у столика, стараясь унять внутреннюю дрожь. Сколько раз она, в пылу восторженности, мечтала пострадать за православие так же, как студиты и другие исповедники, и теперь ее желание должно было исполниться, – но то, что она ощущала, вовсе не походило на восторг: она знала, что будет очень больно, что пятьдесят ударов изорвут ей всю кожу на спине, что заживать будет долго и мучительно… И раздеваться – перед ними! Господи!.. У нее задрожали губы, она прикрыла их рукой и мысленно взмолилась: "Господи, помилуй меня, грешную! Помоги мне вытерпеть!" Хоть бы не закричать, не заплакать, хоть бы не унизиться до мольбы перед ними!
Тут вернулась Фотина со скамьей, которую помогал нести Геласий; по щекам у обоих текли слезы. По знаку Анастасия, стратиоты взяли у них скамью и поставили посреди комнаты.
– А теперь все вон отсюда! – приказал великий куратор. – А ты останься, – сказал он Ефрему.
На лицах секретаря и стратиотов, надеявшихся поглядеть на бичевание, изобразилась смесь сожаления и досады; друг за другом они двинулись к выходу. Внезапно Фотина бросилась к ногам Мартинакия.
– Господин, позволь мне остаться!
Анастасий взял ее за подбородок и с усмешкой взглянул в мокрое от слез лицо горничной.
– А кричать не будешь?
– Не буду, – прошептала она.
– Ну, оставайся. Да дверь поплотней прикрой!
Фотина вскочила и, подбежав к двери, закрыла ее за последним стратиотом и встала тут же у стены, стиснув на груди руки. Мартинакий снова сел, пристально взглянул на Кассию и сказал чуть насмешливо:
– Ну что, почтеннейшая, читать о доблести женской – это ведь не то, что самой ее показывать, а?
Кассия молчала, глядя в пол.
– Так-то, красавица! – продолжал великий куратор. – Впрочем, есть один способ оставить твою шелковистую шкурку в целости и сохранности. Вот что я тебе могу предложить, почтеннейшая: письма эти я заберу, конечно, а ты, госпожа, сейчас дашь собственноручную подписку о том, что раскаиваешься в сообщении с этим студийским разбойником, обещаешь более не поддерживать с ним связь и покоряться распоряжениям августейшего государя… Вот, пожалуй, и всё. Торжественно могу пообещать, что получив от тебя такое рукописание, я немедленно покину ваш гостеприимный дом, не прикоснувшись к тебе и кончиком этого чудесного орудия, – он слегка щелкнул бичом.
Кассия вздрогнула и подняла глаза.
– Нет. Я ни в чем не раскаиваюсь и никакой подписки не дам. Можешь исполнять то, что собирался. Только я бы просила вас отвернуться, пока я разденусь.
– Сумасшедшая! – прошептал Ефрем.
Анастасий несколько мгновений молча смотрел на девушку.
– Амазо-онка! – протянул он, ухмыльнувшись. – Погляди на нее, Ефрем, повнимательней! Вряд ли ты еще в жизни встретишь девицу одновременно столь прекрасную и столь упрямую! Жаль, придется немножко попортить ей спинку… Ай-яй! Ведь я хотел, как лучше! Ну что ж, уважим ее последнюю просьбу!
Поднявшись со стула, Мартинакий повернулся к девушке спиной и принялся отстегивать фибулу на плече, чтобы снять плащ. Вслед за ним отвернулся и Ефрем.
– А ты что стоишь? – взглянул Анастасий на Фотину. – Помогла бы госпоже раздеться!
Девушка бросилась к хозяйке.
– Не бойся, Фотина, как-нибудь обойдется! – шепнула Кассия и улыбнулась.
Ей вдруг стало спокойно и почти не страшно. "Умереть не умру, – подумала она, – спина заживет, а если шрамы останутся… так что ж! Замуж мне всё равно не выходить…" Раздевшись, она легла на скамью и поежилась, когда тело ее коснулось прохладного дерева. "Ничего, сейчас будет жарко!" – усмехнулась она про себя, взглянув на великого куратора, который, стоя к ней спиной, небрежно покачивал бичом. Фотина подошла к Мартинакию и сказала дрожащим голосом:
– Всё готово, господин.
Анастасий с Ефремом обернулись и подошли к скамье. Кассия лежала, отвернув лицо от них и закрыв глаза.
– Руки вперед, госпожа! – сказал великий куратор и взглянул на Ефрема. – Привязывай!
Кассия послушно вытянула руки, и Ефрем стал приматывать их к скамье веревкой. Когда он перешел к ногам, Мартинакий наклонился и, подняв с пола косу девушки, закинул вперед, поверх рук.
– Не волосы, а пух! – проговорил он, выпрямляясь.
Ефрем завязал последний узел и, отойдя, поглядел на растянутую на скамье девушку с нескрываемой жалостью и неодобрительно покосился на великого куратора. Тот улыбнулся.
– Что, жалко? Хороша? – Анастасий отступил на шаг. – Хороша! Такой фигуре позавидовала бы сама Афродита! А какая кожа! Прямо светится! Но и прекрасную Киприду, бывало, побивали смертные мужи… – и Мартинакий взмахнул бичом. – Раз!
Фотина чуть слышно ахнула и уткнула лицо в ладони. Кассия не издала ни звука. После второго удара Ефрем невольно закрыл глаза, повернулся и отошел к двери. Он не впервые наблюдал бичевание иконопочитателей, но впервые не мог на него смотреть и вдруг, неожиданно для самого себя, мысленно взмолился: "Господи, прекрати это!" Между тем страшный счет продолжался. Но после пятнадцатого удара Анастасий вдруг остановился. Фотина медленно отняла руки от лица, Ефрем обернулся. Великий куратор обошел скамью, присел на корточки и заглянул в лицо Кассии.
– Э, – сказал он поднимаясь, – отвязывай, господин Ефрем! С нее довольно! Девицы – создания нежные, этак и душу выбить недолго…
Ефрем бросился исполнять приказ, отметив про себя, что Мартинакий бил без оттяжки и не очень сильно: спина девушки была исполосована далеко не так страшно, как бывало при бичеваниях.
– Ну, милейшая, – обратился Анастасий к Фотине. – Забирай свою бесценную госпожу! Приводите ее в чувство, лечите… Да передайте ей от меня, чтобы поменьше подражала амазонкам, – он усмехнулся и повернулся к Ефрему. – Ты всё? Пошли, дружище! Больше нам тут делать нечего.
Кассия очнулась в своей постели, лежа на животе. Маргарита прикладывала ей ко лбу тряпицу, намоченную холодной водой. Кассия попыталась пошевелиться и закусила губу от боли.
– Госпожа! Очнулась, слава Богу! – горничная перекрестилась. – Ты только не шевелись, исполосовал тебя этот разбойник… Феодор уж за врачом побежал.
– Они уже ушли? – прошептала Кассия.
– Ушли, ушли, чтоб их!.. Но слава Господу, этот рыжий не дошел до пятидесяти, на пятнадцатом ударе прекратил! Но всё равно всю спину… – Маргарита всхлипнула.
– Я только до седьмого помню, – Кассия попыталась улыбнуться. – Потом… не помню ничего… Я потеряла сознание?
– Да, и слава Богу! Этот дракон… ну, рыжий этот увидел, что ты без чувств, и решил больше не бить…
Через полчаса Феодор привел врача Исидора, который уже много лет пользовал Марфу с дочерьми. Худой евнух – "мешок с костями", как за глаза называли его слуги, – осмотрел спину Кассии, покачал головой, осторожно нанес мазь из свиного сала с оливковым маслом и травами, перевязал и пообещал придти на другое утро и принести лечебный сироп для питья.
– Серебро в доме есть? – спросил он.
– Серебро? – растерялась Маргарита.
– Монеты серебряные.
– Есть, как не быть! – воскликнула Фотина.
– Вот и прекрасно, – сказал Исидор. – Приготовьте, помойте, прокипятите. Когда подзаживет, будете прикладывать, чтобы шрамов не осталось.
…Кассия запретила кому-либо из слуг ехать к Марфе, и когда мать вернулась в Город, девушка уже почти оправилась. Исидор был доволен и говорил, что никаких следов от бичевания на ее теле не останется.
– Вот, госпожа, – сказал отец Симеон потрясенной Марфе, – какой чести сподобил тебя Господь: ты стала матерью исповедницы веры!
– Если б не госпожа Кассия, нас бы схватили, – тихо проговорил Зосима. – А она так быстро сообразила, что к чему, так скоро распорядилась! Если не жизнью, то свободой мы ей точно обязаны… А воздать нам, грешным, и нечем…
– Как же нечем? – ответила Марфа сквозь слезы. – Ваши молитвы – вот лучшее воздаяние!
Но оставалось непонятным, кто же мог донести, что в доме Марфы скрываются иконопочитатели и хранятся писания в защиту икон. Посовещавшись, Симеон и Зосима решили покинуть гостеприимный дом, чтобы более не подвергать опасности хозяев и себя самих, хотя Кассия с Марфой и просили их остаться. Отец Симеон думал пока перебраться в пригород к Григоре, а Зосима – навестить вонитских узников. Марфа с Кассией передали с ним подарки для игумена, и девушка написала ему длинное письмо, где рассказала обо всем – о своей жизни, об отношениях с родственниками, о случае с пьяным ипатом, о занятиях песнотворчеством, о решении стать монахиней, о бичевании. Только Феодору она открыла, что все те дни после бичевания, пока ее спина заживала, она ощущала в душе такую радость, какой не испытывала никогда в жизни. "Я бы, кажется, согласилась, чтобы меня били и еще, и больше, и больнее, настолько это ничтожно по сравнению с той сладостью, которую дал мне вкусить Господь после этого краткого страдания", – писала девушка. Она также послала Феодору несколько своих стихов и стихиру в честь апостолов Петра и Павла.