Арабы вторглись в Империю и взяли несколько крепостей, причем Мамун всем ромеям предлагал или принять ислам, или платить большой налог, или пойти под меч. Большинство согласилось платить подать, и на всех захваченных агарянами землях христиане терпели великие унижения. В начале августа халиф, уже собиравшийся отбыть за Тавр, в ожидании сбора войск, разделившихся для военных действий в разных местах, стоял с лагерем возле одного очень чистого и холодного источника. Вода в нем была так прозрачна, что можно было, стоя на мосту через него, прочесть надпись на монете, лежавшей на самом дне, и так холодна, что никто из агарян не мог даже опустить в нее руку. Увидев в источнике большую серебристую рыбу, халиф пообещал награду тому, кто выловит ее, и один слуга сумел поймать рыбу и поднес ее Мамуну. Но рыба вдруг забилась, вырвалась из рук слуги и упала опять в источник, обрызгав водой горло и грудь халифа, и у него почти сразу началась сильная лихорадка: он всё время повторял, что ему холодно, и не мог согреться даже под грудой одеял, окруженный жаровнями. Мамун велел расспросить у пленных ромеев, как называется место, где они находились, и выяснилось, что его название можно истолковать как "протяни ноги свои". Врачи, бывшие при халифе, не понимали, что за болезнь охватила его, говорили, что ни в одной книге не описано такого, и ничем не могли помочь; через несколько дней Мамун умер и был погребен в Тарсе. Наследником своим он успел назначить брата, Абу-Исхака ал-Мутасима, но часть войск провозгласила халифом ал-Аббаса, который тогда стоял в только что укрепленной арабами Тиане. Мутасим немедленно отозвал племянника, приказал срыть новопостроенные укрепления и разогнать из Тианы всех поселенцев. Аббас присягнул Мутасиму, и тот вступил в Багдад.
Рассказ о странной смерти халифа быстро достиг Константинополя и был истолкован при дворе как божественное знамение. Император воспринял это как подтверждение правильности своих действий в отношении икон. Грамматик на другой день после того, как узнал новость, встретившись с василевсом, сказал:
– Как выразился один агарянский поэт, "возможно, то, что ты удержал, перестанет быть важным". Столько гордиться и чваниться, а умереть от взмаха рыбьего хвоста и холодной воды – право же, в этом видится перст судьбы! Уверен, государь, что в ближайшее время восточные варвары оставят нас в покое.
Такая уверенность могла бы показаться несколько опрометчивой, ведь пока прошло совсем мало времени после выдвижения нового халифа и нельзя было судить о его намерениях относительно ромеев… Но, как бы то ни было, в Константинополе уповали на лучшее.
В семейной жизни императора тоже всё шло почти прекрасно, если не считать того, что не было наследника престола, но это Феофил надеялся исправить в будущем: маленькой Фекле уже исполнился год, она росла здоровой и хорошенькой, и Феодора на днях сказала мужу, что вполне может "родить кого-нибудь еще"… После удаления Флорины в монастырь жизнь во дворце стала веселее: никто уже не "стучал благочестием по голове" императрицу и ее сестер и братьев, чему все были только рады. Император сблизился с Вардой и нередко любил поговорить с ним на философские темы. С женой Феофил тоже общался всё больше, читал и обсуждал исторические книги и после выездов в Город заходил к ней и рассказывал о том, что видел интересного: забавные случаи на улицах или рынках, необычные просители из числа искавших у императора защиты от произвола чиновников, странные нищие… Феофил умел рассказывать, а Феодора – слушать; порой они менялись ролями, ведь императрица тоже выезжала, и хотя они бывали в одних и тех же местах, августа часто обращала внимание на какие-то вещи, ускользавшие от императора, и ему было интересно сравнивать впечатления. "В конце концов, – думалось Феофилу, – не обязательно обсуждать с ней философию, для этого есть Иоанн… или хоть Варда. Зато с ней интересно поговорить о другом… Не так уж плохо! Я просто глупец, что не замечал этого раньше… точнее, не хотел замечать. Только травил себя попусту бесполезными мечтами!" Мысль о "маневре" приходила к нему всё реже: он как будто смирился с существующим положением, стал находить в нем приятные стороны, и хотя по-прежнему иной раз думал, что, будь на месте Феодоры Кассия, приятных сторон оказалось бы больше, ему уже было не так больно при этой мысли. "Возможно, я на пути к исцелению? – думал он. – Да и пора уже! Двенадцати лет страданий не довольно ли? Наверное, я должен был понять, что надо уметь отыскивать счастье там, где находишься, а не мечтать о несбыточном… Что ж, я, кажется, научился это делать… Может, потом пойму что-нибудь еще… По крайней мере, прожитое прожито не зря, а надо ли желать большего? Всё равно смысл акростиха, если это сравнение верно, станет полностью понятен только в самом конце. А пока, если хоть что-нибудь понятно, и за то слава Богу!"
Всё рухнуло в тот сентябрьский день, который Феофил после был готов одновременно благословлять и проклинать. Стояла прекрасная погода: жара уже спала, но еще не ощущалось дуновения осени, воздух был свеж и пропитан запахом цветов и моря. Император отправился в поездку по столице, на душе у него было спокойно, и ничто не предвещало того, что выезд обернется так, как ему и не представлялось. Началось с того, что на рынке благовоний один торговец от усердия преподнес ему ладан в миниатюрном ларце из кости с причудливым резным узором.
– Соблаговоли принять, державнейший государь, скромное приношение! Нижайше прошу не прогневаться на мое смирение… Это ладан благовонный! Успокаивает душу!
– Благодарю! – ответил император, принимая подарок. – А что за сорт ладана?
– Кассия, августейший государь!
Феофил стиснул ларчик так, что угол впился ему в ладонь, и в мозгу сверкнули, накладываясь одна на другую, несколько мыслей, в конечном счете все сойдясь к одной: положить этому конец сегодня же. В тот день его сопровождали только несколько схолариев и комит Евдоким. Обычно император выезжал с огромной блестящей свитой по пятницам, когда направлялся во Влахерны, а во время будничных выездов не любил брать с собой много сопровождающих. Сегодня их даже было меньше, чем всегда, поскольку Феофил собирался быстро вернуться во дворец и провести день за книгами. Присутствие Евдокима было весьма кстати: скромный, благочестивый, рассудительный и тихий, этот молчаливый каппадокиец не болтал попусту, отвечал только на вопросы, по сторонам не заглядывался и был, по-видимому, погружен во внутреннюю молитву. Вряд ли он мог заметить мгновенное замешательство императора при словах поднесшего ладан торговца, а главное, он как нельзя лучше подходил для осуществления плана, немедленно сложившегося в голове Феофила.
Ларчик с ладаном был отдан Евдокиму, и император поехал дальше. Лавки аргиропратов, Артополий, форум Константина… По привычке Феофил останавливался у разных прилавков, спрашивал о ценах, о том, как идет торговля, нищие получали медные оболы, народ выкрикивал приветствия императору, но мысли василевса были далеко. Вихрь, поднявшийся в его душе от одного только слова, произнесенного торговцем, еще полгода назад вызвал бы у него горькие мысли о том, почему судьба так насмеялась над ним, зачем всё так происходит, какова природа притяжения, которое он не в силах преодолеть, и какие-нибудь еще более или менее философские размышления… Но сейчас императора охватил гнев. Казалось, он почти ненавидел ее. "Я должен ее увидеть и покончить с этим! Глупец же я, что не сделал этого раньше! Двенадцать лет я страдал по собственной фантазии, и она мучит меня до сих пор, а ведь я стремлюсь к тому, чего давно нет!"
Девушки, которую он полюбил двенадцать лет назад, не существовало точно так же, как не существовало мальчиков, с которыми он дружил тогда, – теперь он был уверен в этом. Да и могло ли быть иначе? Как она жила все эти годы в своей обители? Разумеется, как и все монахи: молитвы, посты, труд, жизнь почти безвыходно за монастырской стеной, переписка святоотеческих книг, Евангелия, Псалтири – ведь известно, что носят ее монахини на продажу в Книжный портик. Иконопоклонница, как и его бывшие друзья! Когда-то веселые, зачастую ветреные, любившие игры, забавы, поэзию – а что сейчас? Монахи, молитвенники, "привыкли к такой жизни", не хотят возвращаться к прежней, не хотят общаться с Иоанном, потому что он "еретик"… Что ж, логично: любой путь, вольно или невольно избранный, неизбежно меняет тех, кто следует по нему. Но ведь и с ней – то же самое! А может быть, она… вообще стала такой же благочестивой занудой, как его теща!.. Аристотель, "Метафизика"? Да мало ли монахов в юности учились и достигали успехов в философии, но на что потом они употребляли ее? Взять хоть того же Феодора, чьи писания распространяли эти монахини: в свое время он получил хорошее образование, но использовал его, прежде всего, для борьбы с "ересью", а в обычной жизни его поучения братии не представляли ничего особенного… Вряд ли нашелся бы еще кто-нибудь подобный Иоанну, кто ссылался бы в проповедях на языческих философов наравне с отцами!.. И уж совсем безумно ожидать такого в женской обители!..
А между тем эта девушка… точнее, эта несуществующая фантазия постоянно висела над Феофилом как дамоклов меч, грозя разрушить всё, что он пытался построить – и что ему удавалось построить! Его жизнь, его занятия, его семья – какое право она имела вмешиваться во всё это, отнимать у него покой, разрушать его отношения с Феодорой?!.. Если здесь и не было любви, то всё-таки теперь он относился к жене далеко не так, как в день свадьбы или даже еще года три назад!.. И вот, стоило ему услышать имя Кассии, как вся эта постройка заколебалась, словно от землетрясения! И всё только потому, что он до сих пор верит в свою юношескую фантазию!.. Нет, довольно, довольно! "Успокаивает душу", сказал торговец? Что ж, отлично, вот и пришла пора, наконец, доставить своей душе окончательный покой и исцеление!