– Не таковы ли и все их древние и нынешние "чудеса", о которых они рассказывают? Я, право же, всё больше склоняюсь к такому мнению… Народу нужен предмет для поклонения, а чудеса, – Феофил усмехнулся, – не замедлят приложиться… Но какова наглость!.. Я всё чаще задумываюсь о том, что иконопоклонники совсем не ценят то снисхождение, которое мы им до сих пор оказывали… Им мало того, что они находятся на свободе, что их никто не преследует, что они вольны почитать иконы, – нет, им непременно нужны чудеса, исцеления, которыми они могут убедить толпу в своей правоте… а то и разбогатеть на народном невежестве!
– Даже если и не все бывающие у них чудеса ложны, это ни о чем не говорит, – заметил Иоанн. – Что у еретиков и беззаконников могут совершаться чудеса и знамения, об этом и любимый ими покойный Студит говорил и был совершенно прав. Поэтому удивляться тут нечему, августейший. Но чудеса сами по себе – не доказательство истины, а их отсутствие – не свидетельство о ереси. Еще Златоуст признавался, что ему часто задавали вопросы, почему ныне не происходит таких чудес и знамений, как в древности, и объяснял, что "люди тех времен были скудоумнее", поскольку недавно отошли от идолопоклонства, "ум у них был дебелый и тупой", они "не могли представить себе существование невещественных даров", поэтому в то время было много вещественных знамений.
– Да, я что-то такое припоминаю, но смутно… Откуда это?
– Из одной беседы на Пятидесятницу. "Итак, я в знамениях не нуждаюсь, – говорит он. – Почему это? Потому что научился веровать благодати Божией и без знамений". Правда, святой Иоанн имел в виду прежде всего способность говорить на языках, данную апостолам, но это с полным правом можно сказать и о разных других знамениях.
– То есть обилие чудес – признак скудоумия верующих? – Феофил усмехнулся. – Впрочем, ведь Спасителю в день суда многие скажут, что Его именем пророчествовали и творили чудеса, а Он им ответит: "Я никогда не знал вас"… К тому же надо еще уметь правильно истолковать знамения! Видишь, не так давно мне прорицали смерть за мою "ересь", а я всё еще живу, в отличие от распространявших пророчество… А ведь они утверждали, что меня постигнет кара за непочитание икон, что поражения от агарян – тоже из-за моей "ереси"… А я вот думаю, Иоанн… Эти военные неудачи не есть ли, напротив, следствие излишней снисходительности к иконопоклонникам? Я всё чаще думаю, что пора покончить с этой мягкостью. Все-таки в Евангелии не зря сказано: или "да, да", или "нет, нет"! А у нас выходит ни "да", ни "нет"… Не отсюда ли и все беды, особенно от арабов?
– Думаю, это вполне вероятно, государь. Хотя, разумеется, этого нельзя утверждать с точностью.
– Кто ж говорит о точности!.. – Феофил медленно вышагивал по "школьной" от окна к двери и обратно. – Понятно, что мы можем ошибаться относительно того, за что или зачем нас постигают неудачи… Но мне всё же кажется, что чрезмерная снисходительность к еретикам и раскольникам вредна в любом случае. Отец думал, что царствование моего крестного окончилась несчастливо, поскольку он переусердствовал в гонениях на еретиков… Но ведь провозглашение веры не обязательно подразумевает гонения на ее противников. К тому же политика моего отца не принесла особого благоволения Божия его царствованию, если смотреть хотя бы на внешние события: мятеж, какого давно уже не случалось, осада Города, потеря Крита, Сицилия… Получается, эта политика тоже вполне может быть неправильной, а иконопоклонники, между тем, наглеют всё больше: вот и до поддельных чудес дошли! Настоящих, видно, не хватает, – в голосе императора зазвучала насмешка. – Уж не говорю об их "пророчествах"!.. – Феофил чуть нахмурился. – Думаю, нужно вернуться к ясному исповеданию относительно иконопоклонства… Хотя набивать еретиками темницы, мне кажется, не стоит.
– Это было бы весьма мудро, августейший.
…Император, однако, еще выжидал до конца зимы: ему казалось, что должно произойти нечто в подтверждение правильности или неправильности его рассуждений. Вернее, Феофил знал, что́ это должно быть: он собирался принять окончательное решение после того, как станет известен результат нового посольства к Мамуну. "Сейчас я пока всё оставил по-прежнему, – думал император, отправляя к халифу послание, – и если он примет мое предложение, то я и оставлю всё, как есть… Если же не примет, это будет знак, что нужны изменения. И да свершится воля Божия!"
"Поистине, – говорилось в письме Феофила к Мамуну, – единение двух спорящих о своем счастье лучше для них, с точки зрения разума, нежели причинение вреда друг другу. Ведь ты не согласишься отказаться от уготованного тебе счастья ради того, чтобы счастье перешло к другому. Ты достаточно умен, чтобы не учить тебя. Поэтому я и написал тебе письмо, предлагая примириться и жаждая достичь полного мира, чтобы ты удалил от нас бремя войны. Будем же друг другу друзьями и союзниками, так что и доходы будут поступать каждому из нас непрерывно, торговля станет легкой, пленные будут освобождены, воцарится безопасность на дорогах и в пустынных местах. А если ты откажешься, то я не стану хитрить пред тобой и говорить льстивые речи: я выйду на тебя войной, возьму твои крепости, ополчусь и конницей, и пехотой. Но если я и сделаю это, то лишь после того, как обратился к тебе с предупреждением и поднял между нами знамя переговоров. Прощай!"
Ответ на это обращение не замедлил: послы привезли его 24 февраля, в первый день Великого поста. "Дошло до меня письмо твое, – писал халиф, – где ты просишь о перемирии, взываешь к согласию, прибегаешь то к мягкости, то к суровости, склоняешь меня предложением торговых выгод, непрерывности доходов, освобождения пленных, прекращения грабежей и войны. И если бы я не сделал выбор в пользу разумной медлительности, уделяя должное время на обсуждения каждой мысли и признавая верным взгляд на любое предстоящее дело только после того, как сочту, что мне обеспечены те его последствия, каких я желаю, то я бы в ответ на твое письмо выслал конницу из людей храбрых, мужественных, опытных, которые потщились бы оторвать вас от ваших домашних, приблизились бы к Аллаху через вашу кровь, сочли бы ради Аллаха за ничто ту боль, которую претерпят через вашу храбрость. Потом я прислал бы им подкрепление и дал бы им достаточно оружия, ведь они сильнее стремятся к водопоям смерти, чем вы – к спасению, боясь наносимого ими ущерба. Им обещано одно из двух высших благ: или готовая победа, или славная награда. Но я счел нужным обратиться к тебе с увещанием, правоту коего установит сам Аллах, ибо я призываю тебя и твоих подданных к признанию единого Аллаха, к принятию единобожия и ислама". Пригрозив в случае отказа новыми военными действиями, Мамун завершал письмо возгласом: "Спасен тот, кто следует по прямому пути!"
"Что ж, – подумал Феофил, – иногда и из уст варвара можно услышать истинное слово. Именно так, Мамун, ты прав: "Спасен тот, кто следует по прямому пути!" Аминь!" В первое воскресенье Великого поста император обнародовал указ, гласивший, что все христиане должны в отношении икон следовать постановлениям собора, состоявшегося восемнадцать лет назад при императоре Льве, и что, ввиду участившихся случаев злостного обмана верующих, открытая проповедь иконопочитания в Империи запрещается, если же кто-либо пребудет в еретическом заблуждении, то он волен в этом, но любые попытки совратить в заблуждение благочестивых граждан будут пресекаться.
Патриарх, однако, тщетно ожидал, что Феофил прикажет принять меры против монастыря Богородицы в долине Ликоса, хотя императору было хорошо известно, что тамошние монахини при случае не упускают возможности "совращать благочестивых граждан" в иконопоклонство. Когда Антоний выразил по этому поводу недоумение в разговоре с синкеллом, Иоанн только загадочно улыбнулся и сказал:
– Хороший полководец всегда оставляет себе возможность для маневра.
8. Ловушка
И вот все это должно было разрешиться и обнаружиться сегодня же. Мысль ужасная! И опять – "эта женщина"! Почему ему всегда казалось, что эта женщина явится именно в самый последний момент и разорвет всю судьбу его, как гнилую нитку?
(Ф. М. Достоевский, "Идиот")
Феофил с некоторым волнением ожидал, что принесет приближавшееся лето в отношениях с агарянами: втайне он надеялся на изменения к лучшему – это подтвердило бы, что шаг, сделанный против иконопочитания, правилен. Однако в начале лета стало известно, что Мамун снова готовится к походу на ромейские земли, и император отправил к нему посла с письмом, где предлагал выгодные для арабов условия перемирия, и халиф мог выбрать любое из трех предложенных. Мамун, прочтя письмо, удалился в свою молельню, а возвратившись, дал послу такой ответ:
– Скажи своему царю: что до твоего предложения возместить мне расходы, то я внимаю всевышнему Аллаху, говорящему в святой Книге словами Билкис: "Я пошлю к ним дары и посмотрю, с чем вернутся посланные". Когда посол прибыл к Соломону, тот сказал: "Не хотите ли вы помочь мне богатством? То, что дал Бог мне, лучше, чем то, что Он дал вам. Нет, только вы сами радуетесь своим дарам". Что касается твоего предложения возвратить наших пленников, находящихся в ромейской земле, то в твоих руках одно из двух: или стремившиеся к Аллаху, велик он и славен, а не к сему миру, и достигшие, чего желали, или стремившиеся к благам мира сего – да не развяжет Аллах их оков. Что же до сказанного тобой, что вы исправите разрушения, нанесенные нашим землям, то даже если я выверну все до последнего камни ромейской страны, я не отомщу за женщину, которая спотыкалась в оковах, уводимая в плен, и кричала: "О, Мухаммад, приди к последовательнице твоей!" Так и передай твоему царю. Между мною и им – только меч!