– Нет, святейший, мне не всё равно, но почему бы и не порассуждать, так сказать, отвлеченно? Мы ведь говорим о том, что называется земной славой, а с ней дело обстоит именно так, как я сказал. Что до славы небесной, то это материя тонкая. Вот, допустим, вспомним великого Юстиниана. Мы имеем прекрасную "Церковную историю" Евагрия Схоластика, который не усомнился отправить этого императора прямо "в преисподние судилища". Или взять Прокопиевы хулы, существующие наряду с его же панегириками! Мы сейчас этого государя почитаем во святых, а для его современников и ближайших потомков это было совсем не очевидно. Зато земная слава сама по себе, хорошая или дурная, очевидна всегда. А суд Божий в любом случае не тот, что человеческий. Конечно, когда проходит время, десятилетия или столетия, потомки постепенно разбираются и выносят суждения о том, кто был прав, а кто нет. Но я бы не рискнул сказать с уверенностью, что эти суждения всегда соответствуют суду Божию.
– Да, но… есть же случаи, когда это соответствие явно! Если Церковь сочла человека святым или, напротив, еретиком, то какие тут основания для сомнений, коль скоро мы верим, что Церковь есть "столп и утверждение истины"?
– Э, владыка, – улыбнулся Иоанн, – это тоже не всегда верно. Вспомни небезызвестного Евагрия. Хоть он соборно осужден, в книгах мы встречаем его как "блаженного авву", в том числе у людей, писавших после осудившего его собора. И то, и это – часть церковного предания. Другой пример: святитель Евтихий Константинопольский. В одних книгах читаем, что он был изгнан с престола за ересь, в других – что, напротив, за исповедание православия. Святой Григорий Двоеслов утверждает, что этот патриарх впал в ересь, но перед самой смертью покаялся. Возможно такое? Конечно. Но можем ли мы точно знать, действительно ли он покаялся в своих догматических воззрениях? Ведь очень вероятно, что он ни в чем таком не каялся и умер с чувством выполненного долга, уверенный, что пострадал за православие, – о чем как раз и говорит его житие. Как бы то ни было, во святых он почитается. Вполне возможно и обратное: человек всю жизнь пробыл в ереси, и его осудили как еретика, а между тем перед смертью он покаялся пред Богом, только об этом, допустим, никто или почти никто не узнал. Примет ли Бог его покаяние? Думаю, безусловно. Будут ли его в Церкви анафематствовать до скончания мира сего? Тоже безусловно, только как это влияет на его вечную участь? Ведь ясно, что на соборах ереси проклинают, прежде всего, чтобы оградить паству от их тлетворного влияния. Затем и анафемы изрекаются, чтобы остеречь людей от следования за еретиками, а то и не за ними самими – они ведь и умереть к тому времени могут, как в случае с Оригеном, – но за теми зломудрствующими, которые провозглашают их своими учителями. Но все ли из тех, кто поименно осужден на соборах, на самом деле мучатся в геенне огненной? Думаю, на этот вопрос ответить невозможно. Как говорится, увидим ясно, когда умрем, – Иоанн снова улыбнулся. – Прошу прощения, святейший, я немного увлекся… Целую лекцию прочел!
Патриарх несколько мгновений пристально глядел на игумена и, усмехнувшись, сказал:
– Твоя лекция весьма занимательна, отче… Всё-таки ты действительно великий софист, как зовут тебя наши противники! Похоже, ты уже заранее просчитал, как тебе не остаться в проигрыше и в случае, если тебя по смерти прославят, и в случае, если проклянут!
– Возможно, – рассмеялся Грамматик. – Но заметь, владыка: прославят меня или проклянут, а эпитет "великий", пожалуй, и так, и этак будет сопровождать мое имя! Так что ты прав: мне действительно не стоит завидовать покойному Феодору.
– Да, но эпитеты, которыми тебя наградили и еще наградят на этом свете, вряд ли помогут тебе на том, если вдруг тебе придется там несладко.
– Разумеется. Но вопрос моей вечной участи не зависит ни от кого, кроме меня, и не разрешим никем, кроме Бога. А потому и касается только Его и меня.
…Патриарх перечел полученное накануне письмо и задумался. Это был уже шестой донос: анонимный, как и прежние, он сообщал "его святейшеству мудрейшему предстоятелю Нового Рима, благочестивейшему и твердейшему хранителю православных догматов", что в недавно построенной по соседству со Свято-Диевым монастырем женской обители организован "притон иконопоклонников, откуда злочестивая ересь распространяется по Царствующему Городу и далее". Антоний и сам знал, что эти монашки, которых и было-то там всего пятеро, много занимаются перепиской книг и распространением писаний против иконоборцев, но формального повода добиваться каких-либо прещений против монастыря пока не было: с одной стороны, все имели полное право верить, как хотят, ибо на то было высочайшее позволение; с другой стороны, иконопочитательские апологии распространялись частным образом, а в открытую монахини предлагали на продажу в Книжный портик в основном псалтири, Евангелие и жития святых. Кроме того, патриарх опасался лишний раз докучать императору церковными делами: внимание Михаила в последнее время поглотила война с арабами.
Агаряне, воспользовавшись тем, что Империя была ослаблена недавним восстанием Фомы, и многие области охранялись из рук вон плохо, в течение полутора лет захватили на Крите двадцать девять городов и обратили жителей в рабство, заодно опустошив Эгину и еще некоторые острова. Переговоры с халифом ни к чему не привели, и император дважды посылал на Крит военный флот, но оба раза безуспешно. Второй поход, под предводительством Кратера, при Михаиле назначенного стратигом фемы Кивирриотов, и вовсе окончился сокрушительным провалом: несмотря на то, что ромеи, сражаясь с агарянами целый день от восхода до заката, одержали победу и могли бы даже захватить вражескую крепость Хандак, они не воспользовались успехом, а принялись беспечно пировать, похваляться взятой добычей и пьянствовать, не позаботившись о должном укреплении лагеря и о страже. Это привело к тому, что враги, напав глубокой ночью, перебили почти всех, а стратиг, пытавшийся бежать на торговом судне, был схвачен арабами на острове Кос и казнен. Император, однако, не оставил надежд освободить Крит и другие острова и подумывал о снаряжении туда нового флота, но тут его внимание отвлекла Сицилия, где, в результате поднятого турмархом Евфимием восстания, поднялась такая смута, что возникла опасность потерять и этот остров: турмарх не только убил тамошнего стратига Фотина, но, когда некоторые из сторонников мятежника отложились от него и, вновь присягнув императору, в сражении разбили бунтовщиков и овладели Сиракузами, вступил в сговор с африканскими арабами, предложил эмиру верховную власть над островом и выплату дани в обмен на действительную власть на Сицилии с титулом императора. 17 июня пятого индикта агаряне под предводительством кади Асада с большим войском высадились в Мазаре и принялись хозяйничать на острове, не очень-то обращая внимания на Евфимия. Теперь многое зависело от того, как пройдет сражение ромейского войска с арабским. Император с тревогой ждал вестей, и в таких обстоятельствах приступать к нему с разговорами об анонимных доносах представлялось патриарху довольно-таки неуместным, тем более, что в целом император был доволен ходом церковных дел. На состоявшемся два года назад в Париже соборе франкские епископы, использовав присланную им из Константинополя подборку текстов из Писания и отцов, осудили иконопочитание и обратились к папе с призывом сделать то же самое, как и Франкфуртский собор тремя десятилетиями раньше. Папа до сих пор отмалчивался, но было очевидно, что мнение западных богословов для него важнее, нежели противостоящих иконоборчеству на востоке…
Однако последний донос относительно нового монастыря, полученный патриархом, сообщал, что там размножают письма и поучения покойного Студийского игумена, в том числе "порочащие его августейшее величество и божественную августу, честнейшую его супругу", причем прилагалась и выдержка из Феодоровой проповеди, где игумен увещевал братий держаться заповедей, чтобы избежать "гнева, грядущего на сынов противления", и говорил: "Что и ныне есть сыны непослушания, много примеров. Один же главнейший – пример императора, не только в отношении ниспровержения веры, но и в отношении заключения противозаконного супружества. Как можно об этом не сетовать, как не скорбеть? Ведь снова произведен соблазн в Церкви Божией…" В свое время, когда стало известно об осуждении студитами нового брака императора, Михаил не стал затевать гонений против них, хотя и был раздражен, высказав Феодору свое недовольство через никомидийского градоначальника. Но если, – думалось патриарху, – он теперь узнает, что у него под боком продолжают распространять хулы покойного игумена, то, возможно, отнесется к этому уже не так снисходительно. Пожалуй, его гнев может пасть и на Антония, особенно если узнается, что он был извещен, но не принял мер… И вот, этим утром патриарх, наконец, поставил императора в известность о деятельности женского монастыря Пресвятой Богородицы в долине Ликоса. Но последствия этого разговора были довольно неожиданны для Антония. Император, выслушав его, нахмурился и спросил:
– А кто там игуменья?
– Госпожа Кассия, государь… та самая, что была на смотринах, когда твой августейший сын выбирал себе невесту.
– Неужели? Вот как!.. Занятно… – Михаил задумался. – Игуменья в таком возрасте? Ей ведь еще нет и двадцати пяти! И Никифор ее сделал настоятельницей? Любопытно…
– Я тоже удивился этому, августейший. Но, быть может, Никифор счел, что она справится… Она ведь, говорят, весьма начитанна и умна.