– Братия и отцы! – негромко произнес игумен, и вокруг наступила благоговейная тишина. – Эта чаша есть общая, ее испили все отцы наши, ее испию и я и отойду к отцам моим. Вот завещание, которое я оставляю вам: храните веру непоколебимой и ведите жизнь беспорочную. Более этого мне нечего сказать вам, ибо я прежде сказал уже вам всё, что должен был сказать, и учил вас всему, – он помолчал немного и продолжал: – Владыке нашему архиерею передайте от меня приветствие со всем почтением и пожелание спасения, также и господину нашему епископу, – архиепископ Иосиф, брат игумена, был в отъезде, – равно и прочим отцам, епископам и священникам Христовым и исповедникам, претерпевшим страдание ради Господа, всем братиям, друзьям и знаемым, и тем, кто подвизался на одном с нами поприще веры, как малым, так и великим.
Он умолк. Братия плакали, стараясь подавить рыдания, чтобы не нарушать тишину и чинность. Навкратий подошел к ложу игумена и спросил:
– Отче, что повелишь ты относительно тех монахов и мирян, которые подверглись наказанию и несут епитимии?
– Господь да простит всех! – ответил игумен и трижды благословил братию. – Господь мира да будет со духом вашим! – и он простился со всеми присутствовавшими.
Между тем слух о болезни Студийского игумена разнесся по окрестным местам, и стеклось множество народа. Пятницу и субботу Феодор провел, благословляя и приветствуя приходящих, беседуя с ними, несмотря на продолжающиеся боли, всем преподавая последние наставления и отпуская с миром.
Утром воскресного дня, когда совершалась память мученика Мины, прочитав обыкновенные псалмы и молитвы, игумен причастился Святых Таин и молился до полудня, когда почувствовал внезапную слабость и еле слышно приказал присутствовавшим зажечь восковые свечи и петь 118-й псалом. Лишь только братия дошли до стиха: "Во век не забуду повелений Твоих, ибо ими оживил Ты меня", – и еще не успели окончить его, как лицо Феодора просияло, словно на него упал солнечный луч, и игумен испустил дух.
Келья, а затем и вся окрестность огласились воплями и рыданиями, теперь уже никто не старался да и не мог сдерживаться. Весть о смерти великого Студита разошлась во мгновение ока, и уже к обеду стал стекаться народ. Люди шли потоком – монахи и миряне, священники и епископы, бедняки и знатные вельможи, ремесленники и земледельцы, купцы и мореплаватели, начальствующие и рабы. Каждый нес что-нибудь для погребения исповедника – кто свечи из дорогого белого воска, кто тканые покровы, кто серебряные, золотые или выточенные из драгоценных камней сосуды, кто ароматы и благовония. Погода внезапно испортилась, к двум часам пополудни разразилась буря, продолжавшаяся до вечера и всю ночь, на море разыгралось сильное волнение, но это никого не остановило: все спешили оказать последнюю почесть почившему игумену. Феодор был погребен на другой день, когда буря прекратилась и вновь засияло солнце; впрочем, если б даже оно вдруг погасло, вокруг не стало бы темно – так много горело свечей и светильников. И от самого тела игумена словно исходило некое сияние, как будто душа, исходя к Богу, оставила на нем сверкающий след. Когда были пропеты положенные на погребение псалмы и молитвы, тело Студита было предано земле в той самой келье, где он жил в последние два с половиной года, молился, писал письма и, несмотря на немощь, занимался рукоделием. Тут возникла некоторая сумятица и толчея, поскольку всем собравшимся хотелось получить хотя бы малую часть одежды почившего – никто не сомневался, что они погребали святого. Собравшиеся епископы и студийская братия едва сдержали натиск и предотвратили беспорядок. Несколько дней всем приходящим поставлялись поминальные трапезы.
Братией овладело жестокое уныние. Николай все дни проводил при гробе почившего игумена, даже работал в соседней келье, и только этим немного утешался. Навкратию же приходилось утешать и других – как студитов, не присутствовавших на погребении игумена и теперь прибывавших из рассеяния припасть к его гробнице, так и других монахов, мирян и клириков, стекавшихся на Принкипо. Приходившие, в свою очередь, пытались утешить осиротевших монахов, но те в первое время были настолько подавлены скорбью, что не могли принять никакого утешения. Впрочем, и всем почти казалось невероятным, что покинул жизнь тот, кого сам патриарх-исповедник называл столпом и опорой Церкви. Что же теперь будет? Кто теперь приготовит к борьбе? Кто укрепит в подвигах за истину? Кто через письма сообщит нужное? Никто, никто!.. И Навкратий изо дня в день, собираясь написать окружное послания рассеянным братиям – теперь эта обязанность лежала на нем, вступившем на место почившего игумена, по желанию как самого Феодора, так и всех братий – и то и дело садясь за стол, чтобы выполнить этот печальный долг, снова и снова бросал перо. Начальная фраза письма: "Претерпевающим гонение ради Господа и рассеянным повсюду братиям и отцам грешный Навкратий желает спасения", – много дней оставалась без продолжения. Наконец, когда игумен – да, теперь игумен Студийский, как ни невероятным казалось это ему – "О, лучше б этого никогда не было! Зачем я, несчастный, дожил до этих дней?!.." – в очередной раз сел за письмо и вновь бессильно отложил перо, Николай, только что зашедший взять чистых листов для разлиновки, взглянул на Навкратия и тихо сказал:
– Отче, если тебе тяжело, то, может, ты продиктуешь, а я напишу?
Игумен взглянул на него. "Юный сподвижник", как привык называть Николая бывший студийский эконом, незаметно для него совсем повзрослел: в этом году ему исполнилось уже тридцать три. Возраст Христа!.. Что ж, страдание, пережитое Николаем из-за смерти любимого игумена, было, конечно, самым тяжелым крестом из всех, что ему пришлось претерпеть за последние годы, – и теперь Навкратий видел, что брат вышел из этого последнего горнила искушений мужем совершенным, "как серебро расплавленное, очищенное седмижды". И игумен устыдился, подумав: "Что ж я малодушничаю? Довольно! Надо делать должное, как бы ни было тяжело…"
– Благодарю, брат, но я сам, – ответил он и решительно взялся за перо.
"Скончался общий ваш отец, – писал Навкратий, – тот, говорю, отец, который любил вас нежной отеческой любовью, как истинных своих чад, как делателей винограда Господня, как послушных сынов, как Христовых воинов, как верных исповедников, как своих сотрудников и соучастников во многих или лучше – во всех его подвигах! Преставился общий отец наш, бывший учеником и подражателем Христовым, устами Церкви, украшением священников, столпом веры, правилом монахов, евангельским пастырем, преемником апостолов, славным исповедником, готовым на все мучения, светом Православной Церкви, учителем вселенной…"
Николай, с пачкой листов в руках, стоял за спиной игумена, читал через его плечо появлявшиеся на пергаменте горестные строки, и слезы текли по его щекам.
"Быв доселе поражаемы многими другими бедствиями и злоключениями, мы однако же еще не получали столь тяжкого и опасного поражения. Но вот, для нас помрачился теперь прекраснейший мир, сетует Церковь, рыдают народы, что не стало борца, что умолк провозвестник и мудрый советник. Священное сословие ищет своего началовождя, исповедники – соисповедника, борцы – своего подвигоположника, больные – врача, скорбящие – утешителя… Мы ходим теперь с печальным и унылым лицом. Мы сделались предметом поношения и радости для противников и еретиков…"
Это было правдой: иконоборцы действительно, если не радовались, то, по крайней мере, вздыхали с облегчением, узнавая о смерти Студита: ушел из жизни главный и самый опасный их противник, и хотя остались его опровержения, письма и ямбы, но они, конечно, не могли заменить живого человека, а если б кому-то пришли в голову новые доводы против икон, Феодор уже не смог бы их опровергнуть. Иконоборцы не хуже нового Студийского игумена сознавали, что главная опора иконопочитателей изъята из постройки, "и грозит опасность, чтобы по падении такой опоры не пали другие, и чтобы чрез это не обнаружилось то, что было в них гнилого".
– Ну вот, – сказал патриарх Сергие-Вакхову игумену, когда весть о кончине Студита дошла до Константинополя, – прорицавший нам скорую смерть умер, а мы с тобой всё еще живем! – он усмехнулся.
– Что ж, – ответил Иоанн, пожимая плечами, – мы тоже не вечны, святейший. Феодор сделал себе имя как среди единомышленников, так и среди врагов – по-моему, завидная участь!
– Ну, с этой точки зрения у тебя не должно быть поводов для зависти! – Антоний хмыкнул.
– Да, в этом смысле мы с ним достойные противники, – усмехнулся Иоанн. – Но на самом деле сейчас еще рано говорить о том, кто какое имя себе сделал. Пока у каждого из нас много сподвижников и много недругов. Но неизвестно, что будет лет через… пятьдесят хотя бы. Если наша Церковь устоит в православии, нас с тобой, владыка, грядущие роды будут, возможно, ублажать. Ну, а если дело опять повернет к иконопоклонству, точно будут проклинать! В любом случае вечная слава нам обеспечена, не так ли?
– Как ты странно рассуждаешь! – воскликнул патриарх. – Можно подумать, тебе всё равно, какое учение истинно! Я уж не говорю о вечной участи каждого из нас самой по себе…