Он родился в Каппадокии и приехал в столицу с родителями в возрасте десяти лет. Его отец, патрикий Василий, служил в императорском казначействе, а Евдоким рос в основном на попечении матери. Евдокия была очень богобоязненна, сама научила сына читать по Псалтири и каждое утро ходила вместе с ним в церковь. После переезда в Константинополь его отдали в училище, и мальчик утром всегда отправлялся в храм на службу, а оттуда на занятия, если же день был праздничный, сразу возвращался домой. Хотя на уроках они разбирали разные эллинские произведения, дома Евдоким читал только Священное Писание и книги святых отцов. К пятнадцати годам он уже настолько преуспел в изучении разных предметов, что дядя посоветовал отдать его в школу права в Сфоракии. Юноша учился хорошо, учителя и сверстники любили его за тихий и спокойный, но в то же время твердый характер, честность и отвращение ко всякому злословию и осуждению. Он тоже ко всем относился тепло, но ни в каких увеселениях соучеников не участвовал, по-прежнему с утра ходил в храм, а после занятий сразу возвращался домой. Мать не могла нарадоваться на благочестие сына и была немного обеспокоена, когда ее муж решил записать его на придворную службу; но Василий решительно заявил, что "если уж его нравы до сих пор никто не испортил во всех этих школах, так уж, верно, и не испортит", – и повел Евдокима во дворец. Михаилу понравился юноша – высокий, стройный, кареглазый, с мужественным лицом, обрамленным темными кудрями, он словно сошел с изображения какого-нибудь античного героя, – и император тут же повелел зачислить Евдокима в отряд схолариев.
– Сколько тебе лет? – спросила императрица.
– Семнадцать, государыня, – ответил Евдоким и несмело поднял глаза на августу.
Вблизи она поразила его еще больше. Впервые в жизни он видел такую красивую женщину, к тому же совсем рядом. Она с любопытством рассматривала его… да, просто с мимолетным любопытством. А он ощущал, как от ее взгляда его бросает в жар, и вдруг его охватило страстное желание обнять ее, привлечь к себе – желание столь внезапное и сильное, что он испугался и отступил на шаг. Никогда в жизни не думавший так о женщинах, стыдившийся даже смотреть на них, Евдоким ужаснулся: о чем он смел подумать! Он возжелал женщину, и какую – супругу императора! Ведь это значит, по Евангелию, что он уже "прелюбодействовал с нею в сердце своем"!..
В глазах юноши как в зеркале отразилось всё, что он чувствовал, и Феодора словно увидела в нем себя четыре с половиной года назад, когда она точно так же смотрела на Феофила, стоявшего перед ней с золотым яблоком в руках… "Бедный мальчик!" – подумала она и сказала:
– Ну, ступай, Евдоким, а то отец потеряет тебя!
И, не дожидаясь от юноши поклона, августа быстро спустилась с террасы по боковой лестнице и скрылась между кустов мирта.
Евдоким несколько мгновений стоял, как столб, не шевелясь и даже почти не дыша. Наконец, он встряхнул головой, повернулся и стремительно пошел обратно по дорожке, приведшей его сюда, – скорей, скорей, словно стремясь убежать от только что представшего перед ним видения, которое зажгло в нем нестерпимый пламень…
Он уже не мог услышать, как в зарослях мирта, упав на мраморную скамью и уткнувшись лбом в ее высокую прохладную спинку, безудержно рыдала императрица.
22. Обитель
Есть вещи, которые надо делать самому, даже если не умеешь.
(Г. К. Честертон)
В Фомино воскресенье в Свято-Феодоровский монастырь на Босфоре собралось из разных мест до сотни исповедников – митрополиты, епископы, игумены, монахи. Прибыл с Принкипо и Студийский игумен с Навкратием, Николаем и еще несколькими братиями – они уже несколько месяцев назад перебрались на остров, где построили себе кельи, устроив некоторые из них, в том числе для Феодора, прямо в местных пещерах. Патриарх возглавил воскресную литургию, а по ее окончании все были приглашены к праздничной трапезе. Когда все стали занимать места, патриарх, сидевший во главе стола, нашел глазами Феодора Студита, подозвал и указал ему место на скамье рядом с собой, а затем, обратившись ко всем, сказал:
– Позвольте, братия, многострадальному отцу Феодору председательствовать наравне со мной – хотя он, мудрый, вовсе не желает этого, – чтобы нам обоим, сидя вместе, совершить преломление хлеба. Ведь кто больше явил знаков любви к общему Владыке, тому больше и воздастся, как изрек Господь в Евангелии. И как существует различие в жизни святых, так бывает оно и в почестях, и Бог соразмеряет награду с заслугами каждого. А если так у Бога, то да будет так и у нас, смиренных!
Игумен сел рядом с патриархом, улыбаясь чуть смущенно и в то же время так обезоруживающе, что никому из присутствовавших и в голову не пришло завидовать ему: все понимали, что если кто среди них и был достоин сидеть рядом с главой Церкви, то это, конечно, Феодор.
– Да, – тихо проговорил Петр, митрополит Никейский, обращаясь к сидевшему рядом с ним митрополиту Синадскому Михаилу, – это справедливо! Никто больше Феодора не понес трудов ради православия!
Михаил кивнул и ответил так же тихо:
– К тому же… если б не самовластие государя Никифора, Феодор стал бы патриархом… Как люди не стараются установить свою волю, а промысел Божий в конце концов всем воздает должное!
Николай с противоположного конца стола смотрел на своего игумена и не замечал, как слезы текут по его щекам.
После трапезы исповедники, не расходясь, еще долго беседовали. Когда патриарх, а за ним и остальные, наконец, поднялись и направились к выходу, к Никифору с поклоном подошел один из монастырских послушников и тихонько сказал:
– Святейший, там тебя уже часа три дожидается какая-то юная госпожа, из столицы приехала. Говорит, что у нее очень важное дело.
– Вот как? Что ж, до вечерни еще есть время… Скажи, что я сейчас приду поговорить с ней. Она в привратной келье?
– Да.
Кассия дожидалась патриарха в пристройке для приема женщин, находившейся у врат обители; сопровождавших ее Геласия и Маргариту она оставила в повозке. Ждать пришлось долго, поскольку она приехала в монастырь, когда только началась общая трапеза, и один из монахов сказал ей, что позвать сейчас святейшего нет никакой возможности:
– У него сегодня великое собрание честных отцов! Только что к трапезе пошли… Придется тебе обождать, госпожа.
– Конечно, я подожду, отче. А что… может быть, и Студийский игумен тоже здесь?
– Да, да! – радостно закивал монах. – Отец Феодор тут! Без него ни одно такое собрание не обходится! Святейший его перед всеми отличает! И не дивно: кто еще столько претерпел за веру, сколько он?!..
Кассия просидела в привратной келье три часа, как на иголках. Сначала она окрылялась надеждами, потом, напротив, ей стали представляться всякие ужасы. Вдруг патриарх не благословит ее замысел, а велит поступать в какой-нибудь определенный монастырь? Или посоветует отправляться за благословением к духовному отцу? А если она скажет, что это игумен Студийский, то не позовет ли он его и не спросит ли его мнения? А Феодор… ведь она так и не ответила ему на последнее письмо! Что он подумал о ней? Может быть, он теперь скажет патриарху, что она – девица своенравная, непокорная и гордая, и потому лучше всего ее отправить в такую обитель, где ее будут сурово испытывать на смирение?..
"Что ж, – думала она с печальной иронией, – может, мне действительно для спасение души нужно именно это… Только ведь я гордая, я на такое не пойду… Зачем я вообще приехала сюда? Смогу ли я объяснить святейшему, чего мне хочется?.. Объяснить святейшему, чего мне хочется! Цель обличает гордыню сама по себе!.. Не лучше ли убраться подобру-поздорову и не искушать судьбу? Я и так один раз ее искусила… Нет, никто, кроме Льва, не поймет меня! Кроме Льва и, должно быть, Ианния… Какая насмешка судьбы!.. Мартинакий сказал бы сейчас, что всё оттого, что я слишком много читала эллинские сочинения вместо Священного Писания! Слишком много, но всё же не больше, чем Грамматик!.. И не больше, чем…" – и она опять мысленно оказалась в Золотом триклине. "Не правду ли говорят, что "чрез женщину излилось зло на землю"?" Да, правда, – могла бы она ответить, и тогда всё сложилось бы совсем иначе… И если сейчас у нее ничего не выйдет с монастырем, значит… значит, она сделала неправильный выбор! Ну и что, призвание? Призвание на что? Шить хитоны или обрезать виноградные лозы вместо того, чтобы заниматься философией и писать стихиры и эпиграммы? Ах! Зато – послушание, смирение, спасение души! Ей вспомнилось из Еврипида:
"– Удел рабов – трусливо прятать мысли.
– А каково от грубости терпеть?
– Да, жить среди глупцов… какая пытка…"
Какая гордость! Какое превозношение над монахами, которые в простоте спасают свою душу, не заботясь о том, что там писали Аристотель или Платон!
– Что ж, Феофил, – прошептала Кассия, – если сейчас ничего не выйдет, значит, я ошиблась, когда отказала тебе! – и она сама испугалась произнесенных ею слов.
Тут дверь в келью отворилась, и вошел патриарх. Последний раз Кассия видела его больше одиннадцати лет назад, и с тех пор он не очень изменился, только стал совсем седым.
– Здравствуй, владыка! – она поклонилась и подошла под благословение.
Патриарх благословил ее, и вдруг всё смятение, обуревавшее девушку, совершенно ее оставило.
– Здравствуй, госпожа…
– Кассия.
– Кассия? Мне сказали, ты из Константинополя? Это не ты ли написала стихиру в честь Первоверховных? – улыбнулся патриарх и вдруг принялся напевать: – "Светильники великие Церкви, Петра и Павла восхвалим…"
Девушка растерялась от неожиданности. Она никак не думала, что ее первое сочинение дошло до самого святейшего.