Стратиг получил это письмо, когда был уже сильно болен: на другой день после встречи с Евфросиной у него внезапно случился приступ печени, такой острый, что Феодот сразу оказался прикованным к постели. Он послал сообщить об этом Кассии и одновременно отправил одного из слуг к жене во Фракию. Исидора сразу же приехала, а вслед за ней и Акила с Евфрасией; малыша оставили на попечении Марфы. Врачи не говорили ничего определенного, поили больного варевом из оригана с медом и другими целебными сиропами. Стратигу стало лучше, но боли продолжались. Однако никому не верилось, что он может умереть – ведь еще недавно он был вполне крепок, да и возрастом не старик…
Феодот рассердился, прочтя письмо Студита.
– Тут дышать тяжело от боли, а он о каких-то епитимиях говорит! – пробормотал стратиг, не сообразив, что игумен ничего не мог знать о его болезни, и сначала никому не рассказал о содержании письма.
Кассия, видя, что положение больного не особенно улучшается, предложила послать за отцом Дорофеем, чтобы он приехал причастить стратига. Но тут рассердилась Ефрасия:
– Ты что, думаешь, что он умрет, да?! Нет! Я не хочу, чтобы он умер! Этого не может быть! – она разрыдалась. – А вам только бы дай кого-нибудь на тот свет напутствовать!.. Не надо никакого отца Дорофея! Вот он поправится, и тогда мы все вернемся к нам и вместе причастимся!
Она не могла выразить это словами, но Кассия понимала: на самом деле сестра боялась, что у нее второй раз отберут отца, а ведь она с ним успела пообщаться так мало, мало!.. Исидора была сумрачна. Она сурово поговорила с врачами и выбила из них ответ: судя по тому, что существенных улучшений в болезни не наступает, следует в ближайшие дни ожидать кризиса, и тогда – или-или. Патрикия сказала Евфрасии и Кассии, что надо бы действительно пригласить отца Дорофея, и ради успокоения невестки целый вечер уверяла ее, что Господь через причастие укрепит больного, и Феодот, конечно же, быстрее поправится.
– Но ведь он не умрет, правда? Не умрет? – повторяла Евфрасия.
Акиле было так тяжело всё это слышать и видеть, что он осунулся, на него было просто жалко смотреть. Кассия отправила одного из слуг за Дорофеем. Когда Исидора сообщила об этом мужу и сказала, что Святые Тайны, конечно, укрепят его, Феодот вдруг помрачнел, какое-то время молчал, тяжело дыша и морщась от боли, а потом проговорил:
– Помру я, мать! Видно, наказал меня Господь…
– Помилуй Бог, о чем ты?! – воскликнула патрикия.
Стратиг велел ей достать из шкатулки письмо Студийского игумена. Прочтя, Исидора уронила руки на колени.
– Так ты и правда причащался с ними?
Феодот вкратце рассказал жене о разговоре с Евфросиной и о том, что он действительно неоднократно принимал причастие у иконоборцев, боясь прогневать императора, а всем своим и отцу Дорофею на исповеди не говорил об этом потому, что боялся упасть в их глазах. К тому же ему думалось, что он действительно совершает не очень страшное отступление, коль скоро продолжает почитать иконы и во всем остальном верить православно…
Дорофей опоздал: прибыв в столицу, он застал стратига уже несколько часов, как умершим. Евфрасия рыдала, Акила пытался ее успокоить, Кассия читала у тела Псалтирь, Исидора готовилась к похоронам. Иеромонах совершил отпевание усопшего, стратига похоронили, и только уже после поминального обеда Исидора показала Дорофею письмо Студийского игумена и сказала, что Феодот, конечно, покаялся бы в своем грехопадении, но увы, не успел… Так думали все, в том числе и Кассия, но Дорофей всё же был смущен и написал Феодору письмо с вопросом, как быть с дальнейшим поминовением почившего. Игумен ответил, что если "имевший прежде общение с ересью по страху человеческому" покается перед смертью, и умрет в общении с православными, то поминать его можно, если же покойный "не успел причаститься Тела и Крови Господних – ведь хлеб еретический не есть тело Христово, – то нельзя дерзать поминать его на литургии", поскольку "божественное не может быть обращаемо в шутку".
После этого Дорофей сказал, что, как это ни прискорбно, он не может поминать почившего стратига за богослужением. Это вызвало среди родных Феодота всплеск чувств, от печали до бурного возмущения. Марфа впала в уныние; Акила был чрезвычайно расстроен, хотя старался не показывать этого; Исидора, ошеломленная, решила сама написать Студиту, несколько раз начинала письмо, рвала, начинала снова и, наконец, разразилась посланием, исполненным жалоб и полуприкрытых укоризн. Евфрасия же и не думала скрывать свой гнев: она не только не пожелала понять логики Феодоровых рассуждений, но обвинила скопом и его, и всех студитов в немилосердии, сказала отцу Дорофею, что они "ради своих догматов и живых людей не щадят, не то что мертвых", ужасно плакала и, наконец, заявила, что больше не будет причащаться у студитов, потому что они "жестоки и несносны". Это, в свою очередь, привело в смущение Дорофея с братией, и они снова написали игумену, вопрошая, нельзя ли всё же уладить дело с поминовением, ведь Феодот, по словам его супруги, сожалел о сделанном и собирался покаяться. С письмом к игумену отправился Зосима и вскоре принес всё тот же ответ: ""Что общего у света с тьмою"? Не может быть поминаем среди православных не имевший общения с православием, – хотя бы в свой последний час. Ибо где он застигнут, там и будет судим, и с каким напутствием отошел в жизнь вечную, с тем и останется".
Акиле с трудом удалось успокоить жену, и через месяц она всё-таки смирилась, принесла сына на причастие, причастилась и сама, испросив прощения у студитов, и как будто успокоилась. Зато ее возмущение передалось сестре. Кассия поначалу крепилась, старалась быть спокойной и утешать других, но когда все, наконец, более или менее утихомирились и смирились с происшедшим, ее внутреннее напряжение разразилось грозой. Толчком послужило сообщение вернувшегося с Трифонова полуострова Зосимы: с некоторым смущением монах рассказал, что история с почившим стратигом вызвала толки среди студийской братии и некоторые укоряют Кассию в том, что она, живя в столице, не могла вовремя повлиять на Феодота, а когда он заболел, не позаботилась о том, чтобы он смог поскорей принять православное причастие; кое-кто даже поговаривал, будто Кассия и сама "поколебалась в православии" – ведь когда-то она претерпела бичевание за переписку с игуменом Феодором, а теперь уже готова оправдать то, что он осуждает, – общение стратига с иконоборцами… Это не только было далеко от истины, но еще усилило противоположность между взглядами на происшедшее студитов и Льва. Кассия рассказала учителю об истории с почившим стратигом, и Лев сказал, что не видит никакого особенного нарушения в том, чтобы поминать его за упокой, коль скоро он перед смертью сожалел о содеянном.
– По-моему, подходить тут с точки зрения буквы закона – просто фарисейство, – сказал Лев.
Кассия не выдержала и написала Студийскому игумену довольно резкое письмо, где подробно рассказывала об обстоятельствах, сопровождавших кончину стратига, и говорила, что Феодор мог бы всё же не огорчать так родных усопшего, ведь они были уверены, что он собирался покаяться в общении с еретиками, но просто не успел, и считать его совершенным отступником от веры было несправедливо. Девушка также выражала недоумение относительно того, что некоторые студиты пересуживают ее поведение, не имея никаких верных понятий о том, почему она поступает так, а не иначе… И вот, от Феодора пришел ответ.
"Чего же ты хочешь? – вопрошал игумен. – Того ли, чтобы мы, подобно торгующим, отвечали каждому в угоду ему? Или того, чтобы мы право правили слово истины? Итак, не гневайся же на нас, смиренных. Неуместно ни тебе самой, ни госпоже сестре, ни кому-либо другому решаться осмеивать и порицать нас". Он писал, что к покойному стратигу расположен благосклонно, но огорчен, что Кассия и ее родные, "отличающиеся знанием и преданные благочестию, при конце не были водимы истинной любовью к нему", не позаботившись прежде всего о том, чтобы он причастился у православных. "Так мы думаем и говорим, – заключал Феодор. – Если же иные говорят иное, то они властны в словах своих, а мы будем молчать". Кассия ничего не написала в ответ и не стала показывать это письмо никому из родных, а лишь сообщила, что Студит ответил ей то же самое, что и прочим.
– Ну, конечно! – насмешливо сказала Евфрасия. – Ведь он такой благочестивый, святой! Разве он мог бы иначе!
"Оттенки! – думала Кассия. – Игра света и тени… Быть может, святые… словно бы живут в мире, где над головой чистое небо, и солнце сияет так ярко, что между светом и тенью граница ясна. А наше небо затянуто тучами, границы размыты… А когда появляется солнце, оно светит сквозь листву, и в этих пятнах света и тени трудно разобраться…"
– Мне кажется, не стоит так огорчаться и гневаться, – сказала она сестре. – Отец Феодор подходит с точки зрения существующих правил, и это справедливо: если отменить правила, всё придет в беспорядок. Но Бог может любому оказать Свое милосердие помимо правил. В конце концов, молимся мы за усопших в храме или дома, Господь всё слышит, и помилование – в Его воле. Будем молиться, а уж что из этого выйдет… узнаем, когда умрем.
– Наверное, – вздохнула Евфрасия и, помолчав, внимательно посмотрела на сестру. – Ну, а ты… что?
– Я?.. Думаю, пора постригаться.
– И что? Неужели поедешь к нему… после всего этого?
– Нет, – Кассия покачала головой. – К нему не поеду, но не из-за этого, а потому, что я уже просила его когда-то, но он написал мне, что не будет постригать меня, а предоставляет это кому-нибудь более достойному.
– Да?.. И к кому же ты тогда поедешь?
– Думаю.