– Отче, ты, верно, как раз можешь разрешить нам одно недоумение! – сказал, поднявшись с места, Керамейский игумен Иосиф. – Я прошу прощения, что дерзаю так сразу выступать со своим вопросом, – он оглядел собравшихся, – но я уверен, он заинтересует и всех прочих. Дело в том, что мы тут немного поспорили с отцом Евстратием, – он слегка поклонился в сторону невысокого сухощавого монаха, игумена Агаврского монастыря, большого почитателя Иоанникия, – какой образ монашеского жития выше и совершеннее, общежитие или отшельничество. Отец Евстратий считает, что таких великих дарований, каких сподобляются от Бога пустынники, никогда не могут получить монахи в общежитии, поскольку по необходимости развлекаются разными трудами и суетой. Я же не согласился с ним, поскольку, как это видно из житий и наставлений святых отцов, бывало, что не только общежительные монахи, но даже и некоторые благочестивые миряне превосходили отшельников, по данной им от Бога благодати. И вот, мы хотели бы узнать твое мнение по этому вопросу.
– Вопрос тем более интересный, – добавил митрополит Халкидонский Иоанн, – что среди нас находится и всем известный игумен Студийский, ревностный сторонник именно общежития!
– Как, неужели и отец Феодор пришел посетить нас, смиренных? – спросил Иоанникий, поднимаясь с бревна и оглядывая собравшихся.
Студийский игумен встал и сделал несколько шагов вперед.
– Да, почтенный отец, и я очень рад наконец-то познакомиться с твоей честностью!
– Ну, слава Богу! – тихо сказал старец, подходя к нему. – Слава Богу, всё устрояющему к пользе рабов Своих!
Два подвижника обнялись и облобызались, а потом, отступив на шаг, еще раз оглядели друг друга. Оба чуть заметно улыбались, и, глядя на них, Никита Мидикийский сказал:
– Мне кажется, ответ на заданный вопрос ясен!
– Совершенно верно, отче, – взглянул на него Иоанникий. – Апостол говорит нам, что в каком звании кто был призван, тот в нем и должен ходить пред Богом. Я же, грешный, хочу еще сказать, что нет добродетели выше смирения, а оно состоит и в том, чтобы никого не судить.
Немного спустя все, поднявшись, просили пустынника вкусить с ними пищи и вместе отправился к трапезе. Тут возникло некоторое замешательство: когда все расселись за длинными столами на лавках, оказалось, что двоим не хватило места – это были бывший эконом Святой Софии и его брат-игумен. Тут монах Петр, кинув в сторону студитов исполненный злорадства взгляд, подошел к Иоанникию и довольно громко сказал:
– Отче, я вижу, что некоторые из отцов не успели занять места. Думаю, они и есть самые смиренные из наших гостей!
Старец сощурившись посмотрел на стоявших у двери монахов.
– Почтенного отца Пимена я припоминаю, – сказал он. – Но кто это вместе с ним?
– Это господин Иосиф, он был некогда игуменом Кафарским, а потом экономом Великой церкви, – пояснил Петр.
Теперь уже все собравшиеся повернулись к Иосифу, и он, казалось, готов был провалиться сквозь землю.
– Вот оно что! – промолвил Иоанникий. – Что ж, брат, – он взглянул на Петра, – по-твоему, я должен похвалить отца Иосифа за проявленное смирение? Пожалуй, оно и заслуживает похвалы, но я бы удивился, если б этот отец теперь не проявил его, тем более в таком собрании… Раз ты пришел сюда, отче, – обратился он к бывшему эконому, – то присаживайся, вот и скамью несут, – в трапезную, действительно, вошли два монаха, неся еще одну небольшую скамейку. – Но я хотел бы сказать тебе нечто, и раз уж так вышло, то пусть оно будет сказано перед всеми. Я знаю, ты и раньше желал видеть меня, но я не принял тебя, и ты, полагаю, понимаешь, почему. А ныне, когда уже настало время твоего отшествия из этой жизни, благовременно тебе испросить прощения у всех, кого ты соблазнил и для кого был источником скорбей в прошлые годы, и подготовиться к исходу. Говорят, когда ты был экономом, почтеннейший, то хорошо исполнял то, что касается экономства… Не буду сейчас вспоминать об иных вещах, о которых, думаю, и сам ты вспоминаешь с раскаянием. Теперь с тем же тщанием, с каким раньше ты заботился об имуществе храма, тебе до́лжно позаботиться об имуществе твоей души, ведь тебе скоро предстоит отдать его на суд нелицеприемного Судии. И ради этого полезно было бы тебе то тленное имущество, которым ты владеешь, раздать нуждающимся, чтобы эта милостыня заступила тебя в час нужды и страшного посещения Господня.
Иосиф, красный от смущения – у него порозовела даже лысина, – поклонился сначала Иоанникию, а затем и всем собравшимся и проговорил:
– Простите меня, честные отцы, и ты, отче! Благодарю тебя за вразумление и предупреждение… Обещаю, что исполню твое святое наставление! – и он поскорее опустился на скамью, чтобы, наконец, перестать торчать у всех на виду.
– Вот и слава Богу! – сказал старец. – А теперь, братия, подкрепимся тем, что Господь сегодня послал нам!
После трапезы все еще долго беседовали на скитском дворе и разошлись только к вечеру.
– А не удалось этому Петру нас поддеть! – сказал Николай, когда наутро они со Студийским игуменом и братиями, простившись с приютившими их на ночь монахами Агаврского монастыря, пустились в обратный путь. – И чего это он так нас не любит?
– Да пусть его! – махнул рукой Феодор. – Надо заботиться не о том, чтоб нас любили, а о том, чтобы самим стараться всех любить.
– Интересно, Иосиф действительно скоро умрет? – задумчиво проговорил Навкратий.
– Я слыхал, что отец Иоанникий уже не раз предсказывал близкую кончину разным людям и никогда не ошибался, – ответил игумен. – Посмотрим.
Месяцем позже к студитам на Трифонов полуостров дошла весть, что эконом Иосиф, раздав всё свое имущество бедным, умер на восемнадцатый день после посещения Иоанникия.
– Ну, что ж, – сказал Феодор, узнав об этом, – да будет милостив к нему Господь!
18. Сестры
Так, – случайно, как говорят люди, умеющие читать и писать, – Грэй и Ассоль нашли друг друга утром летнего дня, полного неизбежности.
(А. Грин, "Алые паруса")
В конце июня Марфа с дочерьми наконец-то смогла поехать в свои поместья и посмотреть, как отразился на них прошедший бунт. Кассии не хотелось уезжать из Константинополя, но мать сказала, что ей нужно хоть немного вникнуть в хозяйственные дела, раз она пока не ушла в монастырь:
– Вдруг со мной что-нибудь случится? А тогда ты должна будешь суметь управиться с хозяйством. Евфрасия все же еще слишком юная… И потом, кто знает, может, и в монастыре тебе пригодятся хозяйственные познания…
Сестре осенью должно было исполниться шестнадцать. Ее волосы, такие же темно-каштановые, как у Кассии, вились крупными кольцами, но лицом, особенно карими глазами и чуть вздернутым носом, девушка походила на мать. Подвижная и веселая, в последнее время она стала любимицей всех домочадцев и слуг, и в доме часто слышался ее звонкий голос или кифара, звеневшая под ее руками. Учитель музыки нашел у нее большой талант к игре и даже сказал, что здесь она превзошла старшую сестру, хотя обогнать Кассию в пении ей нечего и думать. Марфа с тревогой ожидала, что ее брат опять начнет подыскивать женихов – уже для другой племянницы, – но в августе того года, когда Кассия участвовала в смотринах, Георгий на вопрос сестры, придет ли он с семейством в сентябре на традиционный праздничный обед, неожиданно сказал:
– Нет, моя дорогая, больше мы к вам не ходоки! После прошлого обеда мои сынки со своими женками перессорились, до рукоприкладства дело дошло! А всё из-за твоей синеглазой дурехи! Больно она у тебя красивая стала, а проку нет, один вред! Ну, я тебе говорил, что от нее окружающим одни слезы будут – как в воду ведь глядел! Так что пируйте сами, в гордом одиночестве! Да вы ведь об этом всегда и мечтали… монашенки! – он презрительно усмехнулся. – Я всё хотел, как лучше, да с вами, сумасшедшими, видно, только дьяволу впору справиться! Живите, как хотите, выходите, за кого хотите… или не выходите… Что хотите, то и делайте, хоть всем скопом в монастырь проваливайте! Да, может, таким дурам, как вы, там самое и место!
"Ах, почему ты не дошел до этого чуть пораньше?!.." – подумала Марфа. После ухода брата она пошла к себе в комнату, упала на постель и разрыдалась. Ей стало жаль всех сразу: погибшего мужа, брата, с которым у нее никогда не было общего языка, старшую дочь, собиравшуюся в монастырь и в то же время втайне страдавшую от поразившей ее любви, младшую, чья жизнь еще неизвестно, как устроится… "Мы все – игрушки в руках судьбы! – подумалось ей. – Никто не знает не только того, что будет через год, но и того, что будет завтра… А когда назавтра случается что-то, о чем ты и не помышлял, никто не знает, зачем это происходит… Промысел? Что пользы верить в существование промысла, если это всё равно не помогает понять происходящее?.. Верить, что Бог лучше нас знает, что и как нужно устроить? Да, только… только это не утешает!.."
– Мама? Мамочка, что с тобой? – Евфрасия, проходя мимо комнаты матери, услышала всхлипы, вошла и испуганно теребила ее за плечо. – Кто тебя обидел? Дядя что-нибудь плохое сказал?
Марфа повернула к ней мокрое лицо, приподнялась на локте и погладила дочь по голове.
– Нет, ничего, милая, ничего страшного! Просто… взгрустнулось…
– Тебе, наверное, одиноко, да? Ну, подожди, вот я выйду замуж и нарожаю тебе много-много внуков!
Марфа улыбнулась сквозь слезы.
– Тебе еще немножко рано замуж. Или ты уже решила, за кого выйдешь?
– Нет, – смущенно ответила Евфрасия. – Но я… молюсь, чтоб Бог мне послал того, кто… ну, в общем, его! Ведь если просить, то Бог пошлет, правда?
– Конечно, родная.