Император занял место ипостратига в первой линии, а Катакила отправил во вторую, вспомогательную. Они двигались вниз по склону, хотя и едва заметному, но всё же открывавшему достаточный обзор войска противника. Когда первые ряды сошлись с врагом и разгорелся бой, Феофил снял с плеча лук, сделанный из двух длинных рогов, вынул из колчана и заложил стрелу, одновременно осматривая строй противника. Прекрасно знавший правила построения ромейского войска – а иных правил мятежники не знали, – Феофил быстро вычислил вражеских архонтов: именно на них он собирался направить свои стрелы. Высмотрев одного из сотников, император приподнял лук и, дождавшись момента, когда тот, готовясь бросить дротик, повернулся так, что шея оказалась не закрыта щитом, быстро натянул тетиву до самого уха и выстрелил. Он видел, как всадник упал, пораженный в горло его стрелой, но странным образом ровно ничего не ощутил – словно бы он не убил впервые в жизни человека, хоть и врага, но всё-таки живого человека, к тому же согражданина, а просто жизнь убитого прервалась в силу обыденной необходимости. "Так вот это и происходит? И это всё?" – подумал он почти с разочарованием, снова натягивая тетиву. Но кто-то должен победить – а значит, кто-то должен быть убит, иного не дано.
Феофил стрелял и уже не задумывался о том, скольких человек отправил к праотцам или серьезно ранил, – а иного не приносил ни один из его выстрелов: Константин недаром сравнивал друга с троянским царевичем. После того как стрелами Феофила были поражены несколько передовых архонтов и более двух десятков декархов, отряды мятежников смешались и под усилившимся напором императорского войска ударились в бегство. Ромеи немного попреследовали бегущих и перебили некоторое количество врагов, после чего Феофил приказал собрать трофеи, прежде всего оружие, а также тела немногих павших из императорского войска, и возвращаться в Город. Со стен их встречали восторженными криками, а логофет дрома приветствовал василевса гомеровскими стихами:
"Так, Аполлон дальномечущий, ты и великий и тяжкий Труд рассыпал ахеян и предал их бледному бегству!"
С отцом они увиделись за ужином, когда Феофил уже успел побывать в бане и смыть с себя пот, пыль и усталость.
– Ну, я рад за тебя! – сказал Михаил. – Нам, видимо, еще предстоят беспокойные дни. Проклятый Фома! Я недооценил его: он всё-таки собрал большое войско, дьявол бы его взял!
– Быть может, стоит пригласить на помощь болгар? – спросил Феофил. – У нас ведь с ними мирный договор, и заметь: они до сих пор не предприняли ничего против нас, хотя Фома давно хозяйничает во Фракии, и они могли бы воспользоваться этим, чтобы напасть на приграничные области. Значит, Омуртаг честен и стремится соблюдать договоренности, а там ведь, насколько я помню, говорилось и о военной помощи. Возможно, настала пора этим воспользоваться!
Михаил нахмурился.
– Просить помощи у варваров? Не лучший выход!
– Да, конечно, это некоторое унижение для державы, но мы и без того достаточно унижены – уже второй раз попали в осаду и не имеем сил отразить тех, кого сами же раньше презрительно называли "сбродом"!
– Хм… Это, конечно, правда, но… Нет, пока подождем! Быть может, справимся сами.
Однако, как у Фомы не было сил взять столицу штурмом, так и у Михаила – окончательно прогнать мятежников. Бои продолжались всё лето и всю осень. Несмотря на то, что войско бунтовщиков постепенно таяло, Фома упорно продолжал осаду и не ушел даже с наступлением зимних холодов. И хотя нехватки еды и воды в Городе не ощущалось – после уничтожения большей части флота Фомы продовольствие в столицу доставлялось морем без особых затруднений, – однако Михаил начинал опасаться, что затяжная осада вскоре может вызвать недовольство в народе. Наконец, посоветовавшись с Синклитом и патриархом, император последовал совету сына и обратился за помощью к болгарам, разрешив им в случае победы над мятежниками забрать военную добычу и пленных.
Весной, когда прошел уже год с начала второй осады Города бунтовщиками, войска хана Омуртага внезапно появились во Фракии и, совершив быстрый бросок, встали лагерем на востоке от Ираклии, на Кидуктской равнине. Весть о вступлении болгар в пределы Империи заставило Фому снять осаду и отправиться против нового врага. Завязалось сражение, мятежник был наголову разбит, всё его войско обратилось в бегство и рассеялось по окрестностям. Пока Фома думал о том, как опять собрать своих воинов и приготовиться отразить нежданного противника, Омуртаг, взяв богатую добычу и пленных, не стал более медлить во Фракии, но удалился восвояси, очень довольный и гордый победой, послав в Константинополь гонца с сообщением о поражении Фомы. Когда о случившемся узнали на тех мятежных кораблях, что еще стояли в Золотом Роге, их команды немедленно отправили посланцев к императору и перешли на его сторону. Разведка доносила, что войско Фомы сильно поредело. Становилось ясно, что игра бунтовщика проиграна. В столице все воспрянули духом, и Михаил стал готовиться к решающему походу против Фомы. Тот, тем временем, собрав остатки своих отрядов, встал лагерем за несколько стадий к западу от Города, на поле Диабасис, при впадении в Пропонтиду Черной реки. Отсюда мятежники продолжали совершать вылазки и грабить окрестности и пригороды столицы, но под стенами Константинополя больше не появлялись.
В начале мая Михаил с верными Олвианом и Катакилом в сопровождении отборного войска выступил из Города и двинулся на Фому. Мятежник решил прибегнуть к хитрости и, чтобы разделить неприятельские полки, приказал своим воинам, как только начнется бой, обратиться в притворное бегство, отступить ровно настолько, чтобы нарушился строй противника, а затем повернуть назад и нанести решительный удар. Но Фома не учел настроения своих стратиотов: третий год оторванные от домов и семей, запятнавшие руки кровью соотечественников и грабежами, разочарованные в своем вожде, они теперь понимали, что взялись за безнадежное дело, которое уже ничего не принесет им, кроме дальнейших лишений и, быть может, гибели – непонятно, ради чего. Они восприняли приказ Фомы как удачный повод, чтобы покончить со всем этим дурным предприятием. Последние сомнения отпали, когда мятежники, осуществив приказанный им маневр, увидели, что императорское войско устремилось вслед за ними не вразброд, как то предполагал Фома, а сохраняя строй, по всем правилам военной науки. Бунтовщики пустились в беспорядочное бегство и совершенно рассеялись. Сам Фома с небольшим отрядом добрался до Аркадиополя и укрылся там, а усыновленный им Анастасий заперся в крепости Виза неподалеку. Многие из покинувших в тот день Фому вскоре явились к Михаилу и присягнули ему на верность. Император осадил Аркадиополь, но, не желая лишний раз воевать с согражданами, не стал штурмовать город, а решил взять его измором – он знал, что там не было запасов продовольствия. Фома, однако, ожесточился и сдаваться не хотел: он удалил из города всех жителей, неспособных носить оружие, и непригодный для военных действий скот, причем уже не давал себе труда убеждать, а действовал угрозами. Это возбудило в городе всеобщее неудовольствие, и когда осажденных стал терзать голод, многие начали тайно убегать – кто через ворота, кто спустившись со стен на ремнях – и сдаваться на милость императора. Наконец, спустя пять месяцев, положение осажденных сделалось совершенно невыносимым: съели не только всё продовольствие, но и павших от голода лошадей, дошли до гнилых кож и шкур, – и тогда некоторые из граждан тайно вступили в переговоры с василевсом и, вымолив себе прощение, в середине октября схватили Фому, связали и передали Михаилу. Император устроил торжественную церемонию попрания ногами побежденного мятежника, а затем велел посадить его в железную клетку и хорошенько охранять. Когда наутро василевс в сопровождении архонтов вновь пришел к заключенному бунтовщику, Фома воскликнул трагическим голосом:
– Смилуйся надо мной, истинный император!
– Ты принимаешь меня за дурака? – насмешливо спросил Михаил. – Нет, мерзавец, тебя ждет публичная казнь, и чем страшней и позорней ты извергнешь свою черную душонку, тем лучше!
– Думаешь избавиться от меня и зажить спокойно? – ядовито спросил славянин. – Среди твоего окружения еще много тех, кто сочувствовал и помогал мне! Сохрани мне жизнь, и тогда я назову тебе их имена. Ведь такие люди могут в любой момент восстать против тебя!
– Вот негодяй! – ответил император. – Ты готов купить свою жалкую жизнь ценой жизни других людей? Назовешь имена твоих сообщников? Ха-ха! Я не Лев, чтобы поддаваться на подобные штуки!
Лицо Фомы исказилось злобой, и он не проговорил, а почти прорычал:
– Что же ты притащился сюда, триумфатор? Проваливай, шепелявый урод! Чем скорей ты покончишь со мной, тем лучше! Или ты хочешь призвать меня к покаянию перед смертью? – он сипло расхохотался.
– Призвать к покаянию? – император пожал плечами. – Зачем? Это твое личное дело. Я только хотел сказать тебе, что, хотя мы с тобой начинали на равных, но не на равных оканчиваем. Не правда ли?
– Еще неизвестно, каков будет твой конец! – прохрипел Фома.
– Надеюсь, лучше, чем твой, – улыбнулся Михаил. – А твой не за горами. И ты, верно, никогда не думал, почему это так получилось? Так я тебе скажу. В Писании говорится: "Пророчества не уничижайте"!
– И что?
– А то, что ты не поверил филомилийскому монаху, и вот результат.
– Какому еще монаху?
– Вот, ты и забыл уже. А я всегда помнил. Я потому и от Вардана тогда ушел, что не верил в его успех. И ты, если бы помнил о Филомилии, тоже не остался бы с Турком. И уж, по крайней мере, не стал бы поднимать мятеж и добиваться провозглашения. Так-то. Ну, прощай. Много бед причинил ты Империи… Думаю, Бог воздаст тебе по заслугам!