– Ты прав. Продолжим! – она опять уселась и положила книгу на колени. – Но сегодня же ночью я жду от тебя и иных уроков, на новом месте! – ее глаза озорно блестели.
– "С судьбой не воюют и боги"!
17. "Пророчества не уничижайте"
Правду сказал ты, – вполне заслужил он подобную гибель.
Так да погибнет и всякий, кто дело такое свершил бы!(Гомер, "Одиссея")
В начале апреля мятежники вновь подошли к Константинополю и направили удар на Влахерны. К этому времени император собрал уже немалое войско, но армия Фомы по-прежнему превосходила его численностью, и Михаил решил попытаться провести с восставшими переговоры, хотя Феофил не поддержал эту идею, сказав:
– Лить воду в дырявую бочку!
Он оказался прав: когда Михаил с башни обратился к мятежникам, уже получившим от Фомы сигнал к бою и подступившим к стенам Города, с речью, которую по фразе повторяли вслед за ним через металлические рупоры два глашатая с такими мощными голосами, что их прозывали "Иерихонскими трубами", – то ни обещания многих благ и свободы от наказания в случае перехода на сторону императора, ни увещания "не марать себя кровью единоплеменников и братьев" не возымели никакого действия. Восставшие осыпали Михаила насмешками.
– Что-что? – кричали они. – Громче, шепелявый, тебя не слышно! Твои крикуны плохо стараются, а ты сам – как рыба, рот разеваешь, а слов не слыхать! Испугался? То-то! Скоро мы спустим тебя со стены вниз головой!
Когда послышались первые дерзкие ответы бунтовщиков, император сделал знак рукой логофету дрома. Тот склонил голову и быстро скрылся в узком проеме, откуда уходила вниз лестница, а Михаил вновь обратился к осаждавшим, вызвав очередной шквал насмешек. Мятежники еще продолжали выкрикивать разные оскорбления в адрес василевса, когда сразу из нескольких ворот Константинополя с боевым кличем высыпали императорские отряды и бросились в атаку. Вылазка защитников столицы была чрезвычайно удачной: множество бунтовщиков было перебито, остальные ударились в бегство, однако Михаил велел не преследовать их, поскольку у Фомы в резерве были еще большие силы и отдаляться от стен Города было опасно. Но особенно блистательной победой увенчалось морское сражение: корабли Фомы тоже пошли было в атаку и начали метать камни по выплывшим им навстречу императорским триерам, но при виде внезапно вышедших из Города и устремившихся в битву войск среди мятежников началось смятение. Почти все корабли, повернув назад, поспешили к берегу, некоторые тут же перешли на сторону императора, а другие поспешили к сухопутному войску бунтовщиков. Императорские корабли преследовали их и часть мятежных судов сожгли, а большинство захватили в плен. Так Фома потерял всю ту немалую часть своего флота, которая к тому времени находилась у стен Константинополя.
Узнав о том, сколь бесславно окончилась первая же атака мятежников на столицу, Григорий Птерот крепко задумался. Понаблюдав за Фомой во время зимовки, он проникся к нему презрением, видя его пристрастие к попойкам и то, что он человек не столь далекого ума, как это могло бы показаться, глядя на первоначальные успехи его бунта. Как раз за несколько дней до того как Фома предпринял новый штурм столицы, к Григорию тайно пробрался студийский монах Захария с письмом из осажденного Города. Птерот думал, что письмо от игумена Феодора, с которым он прежде состоял в переписке, но это оказалось послание от самого императора. Михаил предлагал ему уйти от мятежника, обещая прощение и даже пост стратига, а также сообщал, что супруга и дети Григория находятся в тюрьме с тех самых пор, как Птерот присоединился к Фоме, но в случае "благоразумного принятия" императорского предложения будут отпущены на волю. Когда войско Фомы потерпело поражение, а флот в Золотом Роге потерян, Григорий, проведя в размышлениях всю ночь, решил, что если он перейдет на сторону императора, тот, конечно, может обмануть насчет помилования… но может и не обмануть; если же он останется с мятежниками до конца, то точно поплатится головой, – и он написал императору, что принимает его предложение, обещая немедленно начать военные действия в тылу бунтовщиков. Захария с письмом Птерота отправился в Константинополь, а Григорий, отделив часть войска, находившегося под его командованием, начал военные действия в тылу у Фомы. Тот, опасаясь, как бы Григорий не переманил на свою сторону другие войсковые части, и желая устрашить собственных стратиотов и военачальников на случай, если кто-нибудь из них тоже замышляет измену, собрал конный отряд из наиболее опытных и храбрых воинов и, не снимая осады с Города, совершил бросок в тыл, завязал сражение с Птеротом, обратил его в бегство и, настигнув, убил.
Окрыленный удачей, Фома возвратился под стены Царствующего Города, разослал везде письма о том, что одержал блестящую победу, и приказал остальной части своего флота, стоявшей в это время у берегов Эллады, двигаться к столице. Дождавшись попутного ветра, флот достиг бухты Виридис на северном берегу Пропонтиды, между Гераклеей и Константинополем. Но в столице уже были осведомлены о морском маневре мятежников, и императорский флот, вооруженный огнеметами, незаметно приблизился к бухте и, внезапно напав на бунтовщиков, часть судов сжег, а остальные захватил, за исключением нескольких быстроходных кораблей, которые ускользнули и, войдя в Золотой Рог, поспешили соединиться с сухопутным войском Фомы. С тех пор значительных действий на море мятежники уже не предпринимали.
На суше бои под стенами Города шли с переменным успехом, стычки чередовались с перестрелками. Императорскими войсками руководили Олвиан и Катакил, но поскольку ни одна сторона не получала решительного перевеса, василевс начал и сам вместе с отрядами выходить на врага, чтобы воодушевить защитников столицы. Феофил, заметив, что отец несколько утомлен, сказал, что вполне может время от времени сменять его. Михаил одобрил желание сына, зато императрицы испугались. Когда оба императора вечером накануне очередной, запланированной на утро вылазки, руководить которой должен был Феофил, сообщили об этом супругам, Фекла только молча прижала руку к груди, а Феодора, побледнев и выронив из рук вышивание, поднялась и, сделав два шага к мужу, остановилась. Ей хотелось броситься и обнять его, но в его глазах сквозил тот странный холодок, который всегда сдерживал ее в подобных порывах.
– Ты поведешь войско? Но ведь… это опасно! – воскликнула она.
– "Тех, кто чересчур любит жизнь, по большей части неизменно постигает гибель", – сказал молодой император с усмешкой, – как прекрасно выразился историк Прокопий из Кесарии, которого ты, впрочем, не читала. Правда, если б и читала, всё равно, скорее всего, сказала бы ту же глупость. А что, по-твоему, отец будет сражаться, а я – сидеть за стенами?
Ему хотелось прибавить: "Рядом с тобой?" – но он сдержался и сказал только:
– Неплохое занятие для императора!
"Кассия никогда бы не сказала такой глупости!" – подумал он с горечью, и снова боль повернулась в его сердце острым ножом.
– Мы не удерживаем тебя, Феофил, – сказала Фекла, стараясь казаться спокойной, хотя бледность выдавала ее. – Но мы хотим, чтобы ты был осторожен…
– Не бойся, мама, я буду вести себя хорошо.
Эти слова, которые она не раз слышала от сына в детстве, в другое время вызвали бы у нее улыбку, но сейчас она едва не расплакалась. Феодора стояла, как побитая, Феофил не смотрел на нее. Михаил внимательно оглядел всех троих, усмехнулся и сказал:
– Уж эти женщины! Вечно делают трагедию на пустом месте! Пойдем, Феофил.
Молодой император направился к двери, ни говоря больше ни слова. Михаил взглянул на невестку и жену чуть насмешливо и поднял руку в прощальном жесте. В коридоре он догнал сына.
– Феофил!
Юноша обернулся. Михаил сказал, глядя ему в глаза:
– Они, конечно, квохчут, как перепуганные курицы… Но ты всё же смотри, будь осторожен… Не надо глупостей. Тем более, что нет глупостей глупее, чем те, что делаются из-за женщины.
– Разумеется, – ответил Феофил, а в глазах его читалось: "Но мне больно".
Михаил положил руку ему на плечо.
– Да, я понимаю, – сказал юный император, – надо быть сильным.
Наутро после обычного молебного пения патриарх лично преподал благословение Фео филу и архонтам, и императорский сын повел отряды на мятежников. "С нами Бог!" – трижды восклицали воины каждого отряда, выходя из ворот Города. Конечно, Феофил волновался, когда в полном боевом вооружении, в тяжелом панцире, со шлемом на голове, верхом на коне, защищенном железными налобником и нагрудником, впервые выехал на настоящее сражение – но он никому и ни за что не признался бы, что у него на миг замерло сердце, когда он увидел приближающуюся конницу Фомы. "Ничего, – усмехнулся он про себя, – Парис должен стрелять метко! Самое время показать, чему я научился… В твою память, крестный!"