Фекла не ощущала ни стыда, ни страха перед возможными последствиями. Еще недавно красневшая, когда ее одолевали греховные помыслы, сейчас, решившись на всё то, о чем прежде боялась помыслить, она не чувствовала ни смятения, ни каких бы то ни было колебаний: то, что произошло и еще должно было произойти, представлялось ей неизбежным и единственно возможным. Когда Иоанн взял ее за руку в "школьной", она про себя даже удивилась, как она могла так долго мучиться и пыталась бороться с тем, что нельзя было победить – и что побеждать было не нужно. Теперь ей казалась странной и неразумной вся прежняя борьба с собой: напротив, не отдаться полностью человеку, который целиком завладел ее душой и понимал ее почти без слов, было так же неестественно, как столько лет принадлежать телом человеку, с которым у нее не было никакой внутренней связи… Она почти стыдилась всей прежней жизни с мужем, бесполезных попыток принудить себя чувствовать то, чего она не чувствовала, довольствоваться тем, чем она не могла удовлетвориться, – и она нисколько не стыдилась того, что собиралась сделать. Только умом она понимала, что окончательно падает в грех, но это сознание никак не задевало ни души, ни сердца. "Я не могу иначе. Это никак не может быть иначе", – она прошептала эти слова, возвратившись из "школьной" и войдя в свою молельню, она повторила их про себя, ложась спать, – и в ее сердце не было смущения. Когда Иоанн поцеловал ее, она поняла, как давно и как сильно он хотел этого, и доверилась ему полностью и не раздумывая: раз он решился на это, значит, так нужно, значит, это не может и не должно быть иначе, – и теперь она ничего не боялась.
Иоанн, проводя Феклу на корму, к скамье под навесом, сказал шепотом:
– Я вижу, ты догадалась снять пурпурную обувку, августейшая.
– Ты считаешь меня совсем тупицей? – она возмущенно взглянула на него.
Глаза его смеялись, она тоже улыбнулась и прошептала:
– Мне кажется, всё это происходит во сне.
– Я читал, что некие восточные мудрецы полагали, будто сны это вторая жизнь, иногда более действительная, чем здешняя… А это что? – он посмотрел на небольшой холщовый мешок у нее в руках.
– Увидишь, – улыбнулась она лукаво.
Небольшая парусная лодка, легкая и очень быстроходная, на которой они отплыли из столицы, принадлежала лично игумену. Гребцами на ней состояли слуги Арсавира – тот переуступил их брату, и Грамматик хорошо платил им за то, чтобы они всегда содержали лодку в готовности, ни о чем не спрашивали и держали язык за зубами. Холодный стальной взгляд, сопровождавший изложение условий работы, раз и навсегда лучше слов пояснил, что они должны быть исполнены в точности. Дежуривший на пристани монах тоже не задавал лишних вопросов: сергие-вакховы братия уже давно усвоили, что не следует ни интересоваться, ни обсуждать с кем бы то ни было, куда и зачем ездит и с кем общается их настоятель. Впрочем, если б они могли видеть игумена, уплывающего в лодке с женщиной, никому бы из них не пришло в голову истинное объяснение этому: с одной стороны, за прошедшие годы они искренне полюбили Грамматика, уважали его как подвижника и духовно умудренного руководителя и полностью ему доверяли; с другой стороны, простая логика подсказала бы им, что игумен вряд ли действовал бы так открыто, если б замыслил что-то недолжное… Кто еще мог увидеть Иоанна и что подумать о нем, его не интересовало: игумен никому не собирался давать отчет в своих действиях – по крайней мере, никому из земнородных.
Высадившись на маленькой пристани, принадлежавшей Арсавиру, императрица с игуменом поднялись немного вверх по выложенной камнями лестнице с широкими ступенями, походившими на миниатюрные террасы, прошли вдоль высокой кирпичной стены, окружавшей особняк, и проникли внутрь через небольшую дверь, ключ от которой Иоанн держал при себе. Он пользовался этим входом, когда не хотел, чтобы Арсавировы домочадцы знали о его приезде; в выделенную для него часть особняка также вела с улицы отдельная дверь. Брат выполнил просьбу Иоанна, и здесь всё сверкало чистотой. Во время краткого нашествия мятежников и зимней осады Города особняк не пострадал: когда стратиоты из армии Фомы, вломившись, стали требовать зерна и мяса, Арсавир немедленно согласился выдать им того и другого, сколько угодно, но взамен очень просил оставить и его, и местных жителей в покое. Мятежники действительно никого и ничего не тронули: Фома заботился о популярности и приказал не безобразничать и не грабить в окрестностях столицы, требуя у жителей только съестных припасов, мулов и лошадей. Фекла была удивлена, узнав, что Грамматик вырос в таком доме. Она знала от Феофила, что есть некое место на Босфоре, куда Иоанн время от времени удаляется "пофилософствовать", но не представляла себе, что это столь богатый особняк. Еще больше она поразилась, когда игумен показал ей подземные помещения: там было уютно и так легко дышалось – совсем не верилось, что находишься на несколько этажей под землей. Пока императрица разглядывала "пещеры", бо́льшая часть которых была занята пифосами с вином, маслом и зерном, Иоанн задумчиво наблюдал за ней. Когда они поднялись на верхний уровень пещер, в комнату, отделанную под жилую, Фекла с улыбкой повернулась к игумену:
– Такое место – просто мечта отшельника!
– Да, – усмехнулся Грамматик, – когда тут есть свет, книги, сносная еда и постель, а не темнота, каменный пол и хлеб с водой раз в день.
Она широко распахнула глаза.
– Отец, – пояснил Иоанн, – запирал меня тут в детстве, когда я не слушался. Тогда здесь было далеко не так уютно. Я провел тут в общей сложности несколько недель и с тех пор недолюбливаю эти подвалы.
– Значит, ты после этого сбежал из дома? – тихо спросила императрица.
– Нет. Но именно сидя здесь во тьме на холодном полу, я решил, что непременно сбегу. Взгляни! – отогнув ковер на стене, он приблизил светильник к каменным плитам, и Фекла разглядела нацарапанные каким-то тупым предметом слова: "Никогда не плакать!"
– Ты это исполнил?
– Да.
Иоанн предложил императрице сесть в кресло, над которым на каменном выступе горел круглый светильник из разноцветных стекол, а сам опустился на баранью шкуру, брошенную у стены напротив в нише прямо на пол, и немного рассказал Фекле о своем детстве, о том, как он "воевал" с отцом из-за иконописи, как сбежал из дома, скитался и бедствовал, начал зарабатывать на жизнь и даже едва не стал известным живописцем, как учился, живя в столице, а потом начал преподавать. Рассказал вкратце и об отношениях с Марией, и о том, чем они закончились, и почему Мария не приняла его предложения бежать – то, что сообщил ему Александр.
– Она была права: я действительно скоро соскучился бы с ней. Но не потому, что больше всего люблю науки, а потому, что она, если можно так сказать, видела во мне существо высшего порядка… Любовь, основанная на восхищении, преклонении, страсти, но не на дружбе. Я понял это гораздо позже. Но в своем восхищении она была очаровательна, а я был молод и тщеславен… Впрочем, поначалу я не собирался заводить дело так далеко. Но меня захватило, не смог удержаться. Не смог, не захотел… Но что теперь говорить! С тех пор я решил, что мне лучше держаться подальше от женщин: близкое знакомство со мной приносило им мало хорошего. К тому же мне представлялось, что все они примерно одинаковы, а философия и науки влекли меня неизмеримо больше, чем какие-либо женщины. Но, – его лицо было в тени, и Фекла скорее угадала, чем увидела тонкую улыбку, – даже монашество не спасло меня.
Она перебралась с кресла на шкуру и села рядом с Грамматиком.
– Всё-таки одну женщину ты сумел сделать счастливой, философ!
– Еще не совсем, – улыбнулся он, – но сегодня же исправлю это положение, – он сжал ее руку и тут же выпустил: вчерашний поцелуй в "школьной" разжег в них обоих столь сильный пламень, что Иоанн опасался не совладать с собой. – Только не здесь. Наверху.
Когда они поднялись на второй этаж, Грамматик снял мантию, повесил на крючок у двери и ненадолго покинул Феклу, чтобы зайти к Арсавиру.
– Ну, брат, ты меня поразил! – воскликнул тот, когда они поздоровались. – Ты не пошутил? Ты действительно… приехал с гостьей?
– Да, и прошу тебя велеть слугам приготовить ужин на двоих и доставить наверх. Пусть постучат и оставят у двери на столе, я заберу. Скажи им, чтобы старались хорошенько – как если бы принимали саму императрицу! Да не смотри на меня так, – рассмеялся игумен. – Монахам тоже иногда бывает нужно развлечься. Кстати, я намерен так развлекаться и дальше… неопределенное время. Так что не удивляйся, если я теперь часто буду наведываться сюда не один.
Арсавир молча глядел на младшего брата, и в его голове прыгали мысли: всё-таки шутит – хотя как будто и нет – с кем же он приехал – чем они будут заниматься, неужели этим – а как же монашество, священство – зачем ему это нужно – он всегда презирал женщин – или он поддался тому же искушению, что и прочие – но как это могло случиться с ним – это ему не свойственно – и это на пятом десятке – не сошел ли он с ума – да нет, не похоже – но что же всё это значит, дьявол побери?!..
– Да ничего особенного не значит, – сказал Иоанн, наблюдавший за ним, прислонясь к дверному косяку. – Просто новый опыт… сродни герметическому. Понимаешь?
– Ах, опыт… – проговорил Арсавир. – А что же она, эта твоя гостья… она согласна, чтобы ты проводил с ней опыт?
– Да, и весьма счастлива в нем участвовать, – улыбнулся Иоанн. – Антисфен Афинский был прав, когда сказал, что сходиться нужно только с теми женщинами, которые будут тебе за это благодарны… Впрочем, нет нужды говорить об этом, – он взялся за ручку двери. – Распорядись же, брат, насчет ужина. А мы заранее тебя благодарим!
– Постой… Что вам готовить-то? Постное или как? Сейчас ведь и рыбы не положено…