– Я вижу, отче, – сказал Студийский игумен, – что ты подвизаешься истинно по Богу и, конечно, ошибаются считающие тебя колдуном. Но прими мой братский совет: оставь отныне свой строгий пост и вкушай иногда понемногу хлеба, вина и прочих кушаний, обычных для монахов. За столько лет ты уже показал Богу свою любовь и ревность к умерщвлению плоти, а теперь надо позаботиться о наших немощных братьях. Ты видишь, слабые люди склонны к осуждению, поскольку они, будучи не в силах подвизаться подобно древним отцам, не верят, что "Христос вчера и ныне и во веки тот же". Они думают, что раз они сами не способны подвизаться, то и никто из людей не может вынести великих подвигов, а если и найдется такой, обвиняют его в волшебстве и подобных грехах. Также советую тебе больше не ходить зимой босиком, но носить обувь, как все монахи. А для порицающих тебя я, пожалуй, напишу краткую записку, если только мое смиренное слово для них что-нибудь значит.
Петр выразил готовность исполнить данные советы. Тогда Студит позвал нескольких монахов, велел им приготовить трапезу с вином, сыром, рыбой и маслом и пригласил Петра отведать всего вместе с ним. После обеда Феодор собственноручно надел на ноги игумена монашеские сандалии, а поверх грубой власяной туники – шерстяную мантию. Затем он попросил Николая принести пергамента и хороших чернил и написал письмо к порицателям Атройского подвижника, где призывал их оставить зависть и больше не называть колдуном Петра, "достойного служителя Христа, который ныне воссиял через него Свою божественную благодать в чудесах и знамениях, как некогда через апостолов", ведь Христос обещал: "Верующий в Меня дела, которые Я творю, и он сотворит, и больше сих сотворит", – а потому нет ничего удивительного в том, что Он даровал благодать исцелений такому великому подвижнику и строгому хранителю православия как Петр. Два игумена пробеседовали остаток дня, затем Петр принял участия в вечернем, ночном и утреннем богослужениях студитов, а после литургии, горячо поблагодарив Феодора, отправился в обратный путь. Советы и письмо Студита сделали свое дело: прежде поносившие Петра православные, пристыженные Феодоровым посланием, придержали языки, и недобрая молва, распространившаяся об Атройском игумене по Вифинии, постепенно стихла.
Между тем мятеж Фомы разросся настолько, что вызвал поток беженцев: монахи и миряне бежали из восточных областей ближе к столице, не желая присоединяться к мятежникам и опасаясь возможных арабских набегов, – агаряне не сдержали данного "Константину" обещания и, стоило Фоме отойти от границ и направиться к Царице городов, снова принялись опустошать земли Империи. Оказывать им сопротивление было некому: почти все войска мятежник увел на столицу, а оставленный в тылу "сын" к серьезным военным действиям был малоспособен. Наконец, Феодор со своими монахами тоже решил двигаться к Константинополю. Нужды они не испытывали благодаря усердию почитателей, но путешествие всё-таки было тяжелым из-за жары и скопления беженцев на дорогах. По пути оказавшись на Принкипо, студиты, в ожидании посадки на судно до Халкидона, несколько дней страдали от тесноты из-за собравшихся на острове толп людей, недоставало даже питьевой воды. Когда они добрались до окрестностей Халкидона, у Феодора случился почечный приступ, и неделю он пролежал больной в доме у знакомого спафария. Оправившись, игумен поспешил навестить патриарха Никифора, где встретился и с некоторыми другими исповедниками. Все отцы были рады вновь увидеть его, и Феодор, в свою очередь, получил большое утешение от встречи с ними.
Были, однако, и неприятные новости: некоторые из православных, приходивших к Феодору, сообщили, что о Студийском игумене кое-кто распространяет разные клеветы, – говорили, будто Феодор назначает епитимии кающимся самовольно; иные, по-видимому, с подачи иконоборцев, обвиняли его в обоготворении икон; некоторые даже суесловили, что Феодор якобы до сих пор остается в расколе и не признаёт патриарха Никифора… Патриарх, впрочем, принял Феодора чрезвычайно любезно и даже словом не обмолвился о всех этих слухах, хотя они, конечно, доходили и до него. Феодор, однако, скорбел о распространявшемся смущении и счел нужным, ради устранения возможных соблазнов и толков, в присутствии собравшихся в те дни к Никифору исповедников открыто объявить свои взгляды по тем вопросам, относительно которых о нем ходили ложные слухи: он уверил всех, что патриарха Тарасия почитает во святых, а состоявщийся при нем Никейский собор считает вселенским.
– И это истинно так, как исповедую я теперь перед вами, владыки, отцы и братия, – сказал Феодор, – даже если где-нибудь как-нибудь и кому-нибудь я отвечал иначе. Но это теперь не нужно исследовать и возобновлять, так же как и другие тогдашние дела, ибо это производит смуты и не приносит никакой пользы, а только рождает словопрения и соблазн для Церкви Божьей. Тогда каждый писал и действовал, считая себя правым. Теперь время согласия, время общих подвигов. Если написанное тогда было хорошо, то окажется перед потомками достойным похвалы, а если не таково, то наоборот. Верно слово, и говорить об этом еще что-нибудь мы не хотим ни теперь, ни после.
…После разговора о "химии чувств", Фекла поначалу избегала встречаться с Сергие-Вакховым игуменом и даже не заходила в патриаршую библиотеку, где он проводил много времени. Императрица отчаянно краснела только при воспоминании о бывшем и совсем не могла представить, как посмотрит Грамматику в лицо. Но прошел праздник Апостолов, Фекла уже по второму разу начала читать Ареопагита и, наконец, рассердилась сама на себя: чего она боится? Даже если при виде Иоанна она упадет в обморок, разве это будет постыднее, чем то, что она уже пережила? Зачем же она тут сидит и чего ждет?.. Она немедленно позвала кувикуларий и вскоре, одетая в новую темно-красную тунику с бело-золотым узором из орлов, поправляла на голове тонкий, почти совершенно прозрачный шелковый мафорий, позволявший видеть нарочито изящную прическу. Женщина, смотревшая на императрицу из зеркала, была раздражена и вызывающе красива. "И пусть! – подумала она со злобной горечью. – Ему ведь всё равно "не интересно", так почему я должна мучиться какими-то мыслями?!" Ей вдруг захотелось совершить какую-нибудь "дерзость", и она, на мгновение задумавшись, раскрыла тяжелую позолоченную шкатулку с драгоценностями, вынула оттуда жемчужные бусы, недавно подаренные мужем, и примерила их. Они очень украсили ее наряд, и Фекла осталась довольна: хотя она никогда не надевала подобных украшений для будничных выходов по разным делам, в том числе в библиотеку, но теперь ей хотелось бросить игумену что-то вроде вызова – если, конечно, она застанет его там. Выйдя из своих покоев, она неожиданно столкнулась с Михаилом. Муж окинул ее насмешливым взглядом, на миг остановившись глазами на книге в ее руках, и сказал:
– Ты сегодня принарядилась на славу, дорогая! На какое сражение отправилась – конное или пешее?
– Что за глупости? – она возмущенно вздернула подбородок. – Я иду в библиотеку вернуть книгу и взять что-нибудь еще.
– А-а, понятно. Ну, желаю удачи! – сказал император еще насмешливее и, протянув руку, поиграл нитками жемчуга на ее груди. – Надеюсь, там будет, кому оценить твою сбрую, кроме пыльных пергаментов и засушенного Прокопия! – и, не дожидаясь ответа жены, он пошел дальше.
Фекла с негодованием посмотрела ему вслед. "Будет, кому оценить"?.. Вдруг румянец залил ее щеки. Неужели муж о чем-то догадывается?.. Этого еще не хватало! Нет, не может быть… Разве он шутил бы так спокойно, если бы… Но – "желаю удачи"?! Что он этим хотел сказать?..
Когда она подошла к двери библиотеки, грудь ее вздымалась, как после бега, а ноги подкашивались. Она постояла немного, пытаясь успокоиться. Внезапно дверь отворилась и вышел Прокопий – пожилой монах-библиотекарь, худой как щепка, с лицом, похожим на сморчок; он толкал перед собой тележку, нагруженную рукописями. Увидев императрицу, монах упал в земном поклоне, а поднявшись, сказал:
– На многие лета да продлит Бог ваше царство, августейшая! Смиреннейше прошу прощения… Святейший просил срочно доставить ему эти книги! Я должен идти… Но там господин Иоанн, он, как и всегда, прекрасно послужит твоему величеству вместо меня, недостойного!
– Да-да, конечно, отец Прокопий, не беспокойся, – сказала Фекла, словно со стороны слушая свой голос и ощущая, как у нее к щекам приливает кровь, а руки холодеют.
Прокопий оставил дверь открытой, и императрице ничего не осталось, кроме как войти. Иоанн сидел там, где его обычно можно было застать в отсутствие библиотекарей – у высокого окна напротив двери, в низком глубоком кресле, с книгой на коленях. У его ног, развалясь, лежал большой черный кот, постоянно живший в библиотеке для защиты книг от мышей. Чрезвычайно независимого характера, в руки он никому не давался и только Грамматику разрешал себя гладить и чесать за ухом. Очевидно, Иоанн слышал разговор Феклы с Прокопием, потому что императрица, войдя, натолкнулась на внимательный взгляд, разом охвативший ее всю и отметивший всё – выражение ее лица, то, как она была одета, руки, судорожно сжимавшие рукопись Ареопагита… В следующий миг игумен отложил книгу на столик, встал и поклонился августе.