Между тем турмарх Диоген, державшийся православия, очень желая видеть игумена Феодора, упросил Смирнского митрополита устроить им свидание. Тот неохотно, но согласился, ведь Диоген был из благородных и любим стратигом, и противоречить ему митрополит не решился; впрочем, на положительный ответ иерарха больше повлиял кожаный мешочек с серебряными милиарисиями… Однако в темницу, где был заключен игумен, Диогена не пустили, и они разговаривали через небольшое отверстие в стене, сквозь которое узникам подавали пищу. Диоген попросил у исповедника благословения и молитв, а также сообщил о том, что стратиг Варда тяжко болен. Феодор ответил:
– Скажи господину своему следующее: подумай, что теперь будет с тобой, ведь ты уже при конце жизни, и у тебя нет ни помощника, ни избавителя. Вспомни о том, что ты творил, когда мог свободно властвовать, что сделал ты с исповедниками Христовыми! Блаженного Фаддея ты собственноручно бичевал до смерти, но вот, он, украшенный мученическими венцами, наслаждается на небесах славой Божией со всеми святыми. Ты же связан узами своих грехов и предан неисцельным болезням, а в будущем веке ждет тебя всеконечное осуждение. И если едва выносишь телесную горячку в этой жизни, подумай, как вынесешь вечные казни нечестивым?
Диоген в точности передал слова игумена стратигу. Тот, выслушав, побледнел, задрожал, и слезы потекли по его ввалившимся щекам.
– Согрешил я, Боже, Боже! – прошептал Варда.
Придя в сокрушение, стратиг велел Диогену поспешить к Феодору и сказать, что он просит прощения за всё зло, причиненное ему и студийской братии, умоляет его о предстательстве пред Богом и обещает впредь жить под его руководством, лишь бы только избавиться от смертной опасности. Выслушав Диогена, игумен протянул ему через отверстие выточенную из кости иконку Богоматери и сказал:
– Передай господину Варде этот святой образ и вели поклониться ему. Пусть он просит также и молитв преподобномученика Христова Фаддея, засеченного им. Если исполнит всё, как я говорю, может надеяться на выздоровление, я же, немощный, помолюсь о нем, как могу.
В тот же вечер игумен встал на молитву за своего гонителя. Когда Николай наутро открыл глаза, он увидел, что Феодор так и не ложился, но по-прежнему молился перед иконой Спасителя. Николай смотрел на игумена, почти затаив дыхание, и думал: "Как сподобился я страдать рядом с таким святым подвижником? За что мне это всё, Господи? И чем воздам?.."
Днем прибежал запыхавшийся Диоген, огласив митрополичий двор криками: "Хвала Всевышнему и Его угодникам!" – и сообщил, что утром стратиг встал с постели, как будто никогда не болел. В митрополии произошел переполох. Весть о том, что "нечестивый еретик и мятежник" за одну ночь исцелил своей молитвой бывшего при смерти Варду, облетела всю Смирну. Многие стали в открытую осуждать митрополита за бесчеловечное обращение с узниками, игумен одного из монастырей тут же отрекся от иконоборчества и был немедленно изгнан; правда, бичевать его митрополит не решился. Стратиг прислал своему исцелителю богатые дары и приказал митрополиту ослабить ему условия заключения, выпускать погулять во двор и относиться к узникам человеколюбиво.
Митрополит, опасаясь вконец потерять благоволение стратига, на третий день явился к Варде, будто бы справиться о его здоровье. Стратиг сказал, что вполне здоров, только немного слаб в ногах – видимо, от долгого лежания. Тут-то митрополит и предложил ему "благословенный елей" – натирать ноги, чтобы здоровье стратига "совершенно восстановилось". Феодор, узнав через того же Диогена, что Варда принял елей, освященный еретиком-митрополитом, горько вздохнул и сказал:
– Увы! Истину изрек апостол: "Лучше бы им не познать пути правды, нежели познавшим возвратиться вспять от преданной им святой заповеди. Ибо с ними поистине произошло по пословице: пес возвращается на свою блевотину, и свинья, омывшись, – в кал тинный"! Господин Варда не поверил Богу и не исповедал до конца истины, но снова вступил в общение с этим ересеначальником, а потому придет на него прежняя болезнь, и смертью умрет несчастный!
Слова игумена сбылись спустя несколько дней: стратиг впал в тот же недуг и, пролежав два дня в беспамятстве и горячке, умер.
Император был в гневе. О, эти продажные епископы! Ведь этому Смирнскому митрополитишке приказано было никого не пускать к Феодору – никого, будь то турмархи, стратиги, кто угодно!..
На этом, однако, неприятности не кончились. Восстание, поднятое турмархом федератов Фомой, не так давно переведенным из столицы в фему Анатолик, грозило разрастись в серьезное выступление. Незначительные военные силы, посланные для усмирения бунтовщиков, против ожидания встретились с довольно большим войском, причем не из какого-нибудь сброда, а из людей, хорошо владевших оружием и настроенных решительно. Фома начал с того, что стал привлекать на свою сторону сборщиков податей – кого посулами, кого любезным обхождением, кого показным благочестием. Таким образом, он получил доступ к немалым денежным средствам, а с деньгами уже мог заманивать многих и многих… Надо было организовать быстрое подавление мятежа, а император не знал, на кого можно безбоязненно положиться.
Уже давно до Льва доходили сведения о том, что разные высокопоставленные лица с неодобрением отзываются о его политике, и теперь он сознавал, что даже не знает, кому можно доверять и не плетут ли за его спиной какие-нибудь козни те, кто на приемах подобострастно кланяется и восхваляет его за "мудрые решения". Да и хвалили не все: кое-кто осторожно отмалчивался, а некоторые, как становилось известно, уже открыто расточали похвалы другому. И кому же? – Не кому иному, как Михаилу, доместику экскувитов! Это раздражало Льва, помимо прочего, еще и тем, что косноязычному и неначитанному человеку, не явившему за прошедшие годы особенных доблестей, оказывали предпочтение перед ним, прекрасным военачальником, образованным и неглупым правителем… Да, его жесткая политика не нравилась многим, но почему эти люди сделали ставку именно на Михаила? "Нынче, как видно, любят шутов!" – с горечью думал император.
Впрочем, для полной уверенности в том, что налицо заговор, не хватало сведений: хотя мысль об этом витала в воздухе и время от времени осторожно высказывалась в ближайшем окружении василевса, но доподлинно известно было лишь то, что Михаил популярен в придворных кругах. В доносах чаще всего говорилось о крамольных речах доместика, сказанных в пьяном виде; но иногда поступали и сообщения о недружелюбных по отношению к императору высказываниях других придворных – большей частью друзей Михаила. И коль скоро они не боялись открыто болтать о таких вещах, не значило ли это, что они чувствуют за собой определенную силу?..
В довершение всех неприятностей, на третьей неделе поста под утро император увидел сон. Он стоял в каком-то сводчатом помещении, похожем на храм, полутемном и пустом. Вдруг стена перед ним как бы расступилась, и оттуда вышел епископ в сияющем белом облачении, с золотым омофором. Лев узнал его: это был покойный патриарх Тарасий. Патриарх приблизился к императору и, взглянув куда-то в сторону, позвал: "Михаил!" Тут же рядом возникла фигура человека, закутанная в темно-лиловый плащ с капюшоном, который был надвинут до носа и мешал разглядеть лицо. Патриарх, указывая на императора, сказал тому, кого назвал Михаилом: "Рази его!" И не успел Лев что-либо предпринять, как сверкнувший в руках Михаила клинок вонзился ему в грудь. Император вскрикнул и упал, обливаясь кровью. Он ощущал во сне, что умирает… умер!
Лев проснулся в холодном поту, вскочил, позвал кувикулариев, велел зажечь светильники, а сам, надев хитон, заходил взад-вперед по спальне. Ему вспомнилось пророчество монаха из Филомилия. Сначала Лев, потом Михаил! Неужели Шепелявый будет царствовать?.. И ведь всё сходится, всё!.. Дьявольщина! Но что же делать?..
Император отправился на половину жены и растолкал ее. Феодосия протерла глаза и сонно уставилась на мужа.
– Что с тобой? На тебе лица нет!
Он рассказал ей свой сон. Она помолчала, вздохнула и тихо проговорила:
– Прекратил бы ты борьбу против иконопочитателей, Лев! Ведь уж даже наши сторонники осуждают тебя! Неужели в тебе совсем нет человеколюбия?
– Дура! – сказал император и вышел из комнаты, хлопнув дверью.
– А ты – не безумец ли, идущий против рожна? – прошептала августа.
Она встала с постели и упала на колени перед Распятием. Чувствовалось, что надвигается страшное, необратимое… Но как же не хотелось верить в это!
…Николай, сгорбившись, сидел на соломенной подстилке и устало смотрел на Феодора. Смирнский митрополит после смерти стратига Варды стал зверствовать еще больше, чем прежде, стремясь отыграться за свой позор. С новой силой продолжались бичевания, обыски и аресты иконопочитателей, а "проклятого игумена" решили, видимо, уморить голодом – обычная мера хлеба и воды им с Николаем была урезана вдвое, а митрополит, насмехаясь, прокричал им в отверстие в стене:
– Сейчас пост, почтеннейшие, так что поститесь хорошенько, как перед смертью!
Только один из стражников, тайно сочувствовавший узникам, во время своей смены приносил им пищу в дополнение к той, что им выдавали, через него же они могли передавать для пересылки письма. На днях он принес Феодору записку от Диогена – турмарх сообщал, что митрополит уехал в Константинополь, сказав своим секретарям:
– Я упрошу императора послать со мной чиновника, чтобы отсечь этим негодяям голову или язык!
"Не знаю, – писал при свете единственной свечи игумен, – будут ли эти слова приведены в исполнение. Между тем мы уже приготовились к этому…"
– Кому ты пишешь, отче?
– Навкратию.