Земелька плодородная, не наш суглинок с камнями, весело пошла. Долго ли, коротко ль, поднял целину, просунул узкое тело в лаз-подкоп, вылупился на полусвет божий, голова в сенной трухе, здравствуй жизнь. Потянулся было, приосаниться, а спинушка не дает, ноженьки затекли: считай, скоротал вечерок в будочке, почувствовал почем она, сахарная косточка, вошел в роль, хоть самого на цепь сажай.
Ноги не ходют, а итить надоть.
Встал Миня на четвереньки, рыкнул - и до дому, до хаты.
И хвостиком не махни.
11
Пока мы раскладывали пасьянсы и Маныч отдыхал спиной, на галечке у родника появился живописный человек. Человек оказался нефакультативно космат, фактурен и плечист, с глазами водяного и бакунинской бородой, грудью и спиной словно мхом порос, в годах, когда вот они - свершения ратных дел. И познакомились мы как само собой, поскольку с нашими дамами из голопупинска этот мэн был уже не на длинной ноге.
Вся компания колоритно сидела, отбрасывая зайчики зеркальными солнечными очками и пила вино. Трехлитровая банка, мера местного разлива, стояла в ведре, наполненном холодной родниковой водой и была наполовину пуста.
- Как букет? - спросил Минька, обращаясь к компании.
- Цветет, пока не пахнет, - ответил мужичина.
Минька представился, в ответ борода протянул ладонь, жесткую, как кувалда, после чего приглашаюшим жестом приподнял банку из ведра. Тактично отказавшись, мы позвали всех играть в догонялки и ныряли друг за другом не меньше получаса в противно-теплой, будто из ванного крана, воде.
После неизбежного уничтожения холодненького зла, было решено продолжить знакомство на чужом поле.
Борода, как оказалось, вольный художник, обосновался выше турбазы, на самом косогоре, с дивным видом на просторы и в нескольких шагах от тревожного предупреждения о погранзоне, шлагбаума с массивным "кирпичом" и ржавой запутанной колючки, за которой дозревал необъятный глазу виноградник.
Разбитый в столь удобном и, главное, чистом месте бивачок венчала приличных габаритов оранжевая палатка. Чуть в стороне чернела проплешина кострища, тут же стоял примус, котелок с черным боком и какая-то снедь в целлофановом мешке. Картину дополнял старомодный Иж 49, с пижонски загнутыми вверх никелированными глушителями, низким сиденьем и высоким рулем.
- Система ниппель?
- Система "ИЖ-Кавасаки".
- Хорошее слово "кавасаки", почти как "трихомонада". "У вас что?" "У меня трихоманада. А у вас?" "А у нас "Кавасаки" четырехцилиндровая".
На наше неудивление из палатки выползла заспанная девчонка в застиранных до бела джинсах с бахромой внизу и яркой заплатой в причинном месте.
- Стопщица моя, - пояснил художник. - Как звать в миру - скрывает, именует себя Бациллой. Меня, кстати, прозвала Рисовальником.
Девчонка с недовольным видом, скрестив ноги, уселась на попону, снятую с мотоциклетной коляски и валявшуюся у входа палатки.
Для закрепления контактов был послан гонец к знакомой бабке с наказом брать только чачу и притом дегустировать до, чтоб не быть впоследствии разочарованным. Мы же пока сходили до турбазы и набрали на кухне корнеплодов, которые в этих местах шли за деликатес и поражали ценой на рынке. К моменту, когда чача была доставлена, примус уже шипел, картошка нежилась на могучей сковороде в свином жиру, именуемом, согласно этикетке, тушенкой.
- Так и что? - приподняв стакан с янтарной жидкостью полувопросил Рисовальник. - За тех, кто дома не ночует?
Чача, при всем старании, купилась-таки неважная, с сивушным запахом, но по шарам оправданно врезала и была по всем категориям лучше неигристого винного самодава в трехлитровках. И после третьей пошел душевный разговор и братание.
Рисовальник оказался почти земляком, так как проживал по соседству удельных земель, в городе, известном своими гигантскими заводами и ученым людом. Бацилла, в свои едва-едва совершеннолетние года, уже разочаровалась в Системе, прошла и Крым, и рым, и так виртуозно ругалась матом, что мы аж заслушались, когда в процессе готовки вместо картофелины она умудрилась почистить себе палец. Так что, по всем положенным ингредиентам породы, оказалась типичной представительницей очередного поколения, выпорхнувшего из-под теплых крыл отдельных квартир, калорийной пищи, школ с иностранным уклоном и полностью развращенного сытой скукой.
- Застопила в курских степях, - пояснил Рисовальник. - По вредности своей исключительная Бацилла. С большой буквы.
- Отдзынь! достал уже, - отреагировала девица, добавила вполголоса пару матюгов, уползла в палатку и закинула полог.
- Я ж сказал - бацилла. Повезет какому-то дураку, - сказал он громко в сторону палатки.
Мы сделали понимающие лица.
- У вас, надо заметить, взаимопонимание.
- Одному хуже, чем вдвоем, - сказал Маныч, - а вдвоем хуже некуда.
- Да мы и по жизни, тоже... - сказал Минька, - недружные какие-то, братья-славяне. Друг за друга никогда не держимся.
- А потому что в друг друга не верим, - поддержал его Рисовальник. - Вот отсюда и печки-лавочки.
- Я у матери на службе… - стал рассказывать Лёлик. - Тетка одна, вижу - билет лотерейный вертит задумчиво, Что, говорю, остальные билеты этой серии выиграли по рублю? Она мне: да какой рубль, как всегда, пусто-мимо. А я, дай схохмлю, у меня, де, холодильник, говорю, нынче. А два года назад - мотоцикл. Деньгами взяли. Смотрю - тетка потухла, не работает, распереживалась. Еле отговорился потом. Она чуть не в слезы: вечно мне не везет, всю-то жизнь, никогда-ничего. Да и мне, тоже, успокаиваю.
- Шекспир. Местечковый.
- Потому-то мы и есть такие. Непобедители. Погляди на нас. - Рисовальник встал на колени и разлил самогон по стаканам. - Сейчас мы вместе, за одним столом. Хорошо нам. Но все кто за нашим кругом - чужие. Какие ни то люди сейчас мимо ни пройдут - мы их не позовем, верно? рядом не посадим, хлеб не переломим. Чем они не хороши? А чем мы хороши? - задай вопрос. И мы такие же чужие. Из-за этого же и говорим на "как живешь?" - "да по-разному, хреновенько".
- Не доверяем, вот.
- Потому как сами засери. И ведь думаем: а что я? я-то хороший. Что вы ко мне? Так? Так. И не говорите, что не так.
- Так, конечно.
- Да никто не хорош, - возразил Минька.
Стаканы на травянистом пригорке стояли не вполне устойчиво и, постоянно поддерживать их рукой, не было никакого резона.
- Да. Нет этого в нас. - продолжил Рисовальник, не закусывая. - Открытости нет. А раз нет...
- Чем заполнена посуда, то и выльется оттуда, - сказал Маныч, отвалившись назад на мотоциклетную попону. - К чему это братство? Да ни к чему. Пусть себе мимо идут.
- Так. Мечты.
Маныч глубоко затянулся сигаретным дымом.
- Вот-вот. То-то и оно. Умный дядя, плохо кончивший, естественно, сказал, что в жизни реальны только мечты. Вон, поглядите, лучше - небо какое. Без дна, правильно говорят. Смотришь... И верить хочется. Я, лично, за. Дело оно, факт, хорошее. Только, лажовщина всё это. Шелуха.
- Причем здесь лажовщина, Маныч? - спросил я.
- Да невозможно мужа с женой примирить, а не то что человечество. А что, опять же, поделать? Мечтать, конечно. Надо мечтать детям орлиного племени. Правда, и мечты-то...
- А что мечты? Мечты - мечтами, - сказал Минька. - Жизнь - жизнью.
- А то - что злые мечты.
- Да почему же злые?
- Да потому, - Маныч приподнялся на локте. - Не так что ли?
- Нет! - возразил Минька. - Да мало ли что я хотел?! Вопрос - не то, что я хотел, а как хотение меня хотело. Папа - скотник, мама - доярка. В доме три книжки. И из тех - одна про трактор, другая в сортире на гвоздике, а третья на самокрутки рвется. А в деревню мою, учительницу самую бестолковую распределят, троечницу тупую, которая будет от злой безнадеги издеваться, а не учить. Я не говорю про потом. Обшага, где пьянь на пьяни. На завод рань-при-рань вставать. Покушать заработать надо? Надо. А…? Хер на. Хотелка обламалася. Чего говорить-то, пиздоболить. Не в телевизоре. Кому-то все на тарелочке, а кому тоже самое горбом да мозолями.
- Тихо-тихо, не злись.
- Да хули "тихо-тихо"! Чего тишить-то? Действительно - никакого зла не хватает. Бытие у них определяет, сука.
- Ты, гля, выпили всего ничего.
- Правильно, наливай.
- Ты смотри как я, а? Раскидал как, а? Рука набита. Ровненько как, да?
- Да-а. Хоть в Палату мер и весов. В Парыжск. Начальником.
- Все равны, но некоторые ровнее, - подвел итог Минька. - И не надо мне...
- Вот не буду спорить, - поднял руки Рисовальник, - не буду. Есть рождение, время, место. Кто будет спорить? Всё это было, есть и будет. И через двести лет. Да и судьба, паскуда-злодейка, не больно-то балует. Но! Как тебя? Миша? При отсутствии решимости, Миша, что-то изменить… Ты становишься в разы более неравным. Потому-то надо что-то делать. Снова и снова.
- Почему "что-то"?
- Это к слову, - сказал Рисовальник. - Не придирайся. Делать - главное, парень. Жизнь надо выдумывать, создавать. Помогать ей.
- Про "делать". Я усмехаюсь с вас, - лениво выдохнул Маныч. - Это, смотря "как" и "что". Как говорится, есть три вида безделья: ничего не делать, делать плохо, делать не то, что надо.
- А-а... То есть - лучше плесневеть? Вдруг "не то". Ну да, конечно. Даже если "не то" - делай, чтобы "то" получалось. Причем усилия должны не только сохраняться, но и становиться все мощнее. Мыщцу умственную в мозолистый кулак! Развивай!
- А не хочется - заставляй себя? Проходили во втором классе.
- Закис? Дело твое. Кисни.
- Да и наплевать всем.