По ночам пароход шел без освещения, только с ходовыми огнями - опасались нападения. Но по такому случаю включили все лампочки до одной, и палуба утопала в лучах света. Взволнованный Цви взбежал по трапу на верхнюю площадку. Вокруг стояли соратники и капитан корабля. А внизу, на палубе, плечом к плечу столпились пассажиры. Помолчав, Цви достал из кармана лист бумаги и стал читать. Читал он на иврите и Генрих, да и подавляющее большинство стоявших внизу не поняли ни слова, кроме прозвучавшего в начале "Эрец Исраэль". Цви пытался читать торжественно, но поднявшийся к вечеру ветер уносил, комкал слова. Аудитория благоговейно слушала. Закончив читать, Цви начал что-то яростно говорить, потрясая кулаком. Когда он замолчал, собравшиеся разразились приветственными криками. А потом кто-то на палубе запел и остальные подхватили знакомые всем слова. Генрих еще в лагере для перемещенных лиц выучил "А-тикву", гимн тогда еще несуществующего государства. Теперь это ему пригодилось. Он пел вместе со всеми, охваченный странным, но в то же время приятным чувством растворения, принадлежности к чему-то большому и важному. Его "Я" съежилось до микроскопических размеров, вытесненное мощным "мы". Все вокруг испытывали нечто похожее. Все словно бы светились изнутри, воодушевленные, восторженные. Мужчины, женщины, старики, дети - все пели и тысяча голосов сливалась в один. Допев "А-Тикву", затянули новую песню. Каждый пел что-то свое и песни на многих языках сливались в одну неповторимую мелодию. Пение летело над волнами и ветер уносил его прочь.
Когда сил петь и танцевать уж не было, Генрих ушел с палубы в салон. И очень удивился, обнаружив там безмятежно спящего Сашу. Генрих старался не шуметь, но, когда разделся, обнаружил, что Саша уже не спит, а пристально на него смотрит.
- Ты все пропустил, - сказал Генрих.
- Да ну? Думаешь, я не видел, как люди пузырятся энтузиазмом? - скептически поднял бровь Саша.
- Эх ты, - чуть резче, чем следовало бы, сказал еще не отошедший Генрих. - Всем хорошо, тебе одному плохо!
- Ты меня еще предателем назови. И скажи, что кто не с нами, тот против нас, - криво усмехнулся Саша. - Быстро же они тебя обработали.
- Меня никто не обрабатывал! - подскочил Генрих.
- Ну как же не обрабатывал? На спевки в лагере ходил? Ходил. Лекции слушал? Слушал. Добровольцем записался? Записался. И все сам? Сам решил сложить голову за очередную пропагандистскую глупость? Оглянись вокруг - что ты здесь делаешь, на этом вонючем корыте, заблеванном от киля до клотика? Зачем тебе все это, а? Ты ведь и сам не знаешь.
- Я сам принял решение! Добровольно! И я точно знаю, зачем я здесь! А если ты этого не знаешь, так это твои трудности! - подскочил Генрих.
- Ну да, я тоже добровольно. Никто не заставлял, - неожиданно согласился Саша. - Просто больше некуда было идти.
- Но мне было… - начал Генрих и замолчал. Действительно, получалось, что ему тоже было некуда идти. И отъезд в Палестину стал для него спасительной возможностью. Возможностью убежать из разрушенной голодной Европы. Возможностью стать чем-то большим, чем просто бродяга без рода и племени.
- Вот то-то и оно, - Саша все прочитал по лицу Генриха. - А все остальное, все эти идеи, принципы - это просто такой способ сжиться с ситуацией. Этим-то они нас и берут. Когда веришь, что воюешь за правое дело, легче. Голодать легче, умирать легче… Убивать… Я точно знаю, сам через это прошел. Да сядь ты, не мельтеши!
- И что? - Генрих сел.
- Мне не повезло, - сказал Саша и отвел глаза. - А может, как раз повезло, не знаю. Так получилось, что моя вера в правильность того, как все устроено, развеялась, как дым. Ей помогли развеяться. И тогда я ушел, сбежал. Сюда сбежал. Но, если я правильно понимаю, я прибежал к тому же, от чего убегал. Похоже, что это судьба, вечный бег по кругу. А тебе очень повезет, если твоя вера устоит.
- Не понимаю, - покачал головой Генрих.
- Ладно, - Саша сел рядом с Генрихом. - Слушай… - В этот момент подошли Мозес с Давидом и сели напротив. Саша стрельнул глазам по сторонам. Ему почему-то не хотелось, чтобы занявшие места греков "Капо" с Чистюлей слышали его рассказ. Но кроме них четверых, никого в салоне не было - все танцевали на палубе. И Саша, тяжело вздохнув, начал свой рассказ.
На выходе из здания вокзала Сашу остановил комендантский патруль. Документы у него были в порядке. "Комендачи" откозыряли и пропустили Сашу, уважительно посмотрев на увешанную орденами грудь. Саша спрятал документы в нагрудный карман и запахнул ватник.
- Дома, - сказал Саша морозному утру. - Дома…
Немцев выбили из Киева полтора года назад и трамваи уже ходили. Побитые осколками, без стекол, часто просто грузовые - но ходили. Саша доехал до кольца у станции Лукьяновка, а дальше пошел пешком. Сначала он думал пройти напрямик, через Яр - выросший на Куреневке, он знал все тропинки. Но передумал - полезешь в засыпанный снегом Яр, вылезешь белый, как снеговик. Поэтому он пошел вокруг Яра. Тем более, что после поезда ему хотелось размять ноги. Никого из знакомых Саша по дороге не встретил… Редкие прохожие спешили по своим делам, кутаясь в обноски. Вскоре показался дом. Толкнув знакомую дверь, Саша прошмыгнул мимо кухни - он хотел сделать сюрприз, чтобы первым его увидели не соседи, а родные. Длинный коридор утопал в полумраке. Где-то наверху, облепленная паутиной, тускло светила единственная подслеповатая лампочка. Прежде чем постучать, Саша остановился и перевел дыхание.
Долго никто не открывал, наконец, за дверью послышались шаги. Саша загодя развел руки в стороны, чтобы обнять.
- Чего надо? - в приоткрывшуюся щель высунулась нечесаная голова. Человек смерил Сашу взглядом и стал тереть заспанные глаза. - Ты кто?
- А ты кто? - Саша толкнул человека в грудь. Тот отлетел вглубь комнаты, дверь распахнулась, и Саша вошел внутрь. На мгновение у него мелькнула мысль, что он ошибся, не туда зашел. Но он тут же отмел ее: дом тот же, квартира та же, да и комната - вон, на притолоке черточки, сделанные химическим карандашом. Отец отмечал их с Мишкой рост. Нет, он пришел куда надо. Но тогда почему ему открыл чужой человек? И куда делись их вещи, их мебель?
- Ты что хулиганишь, я милицию позову, - заверещал, поднимаясь с пола, открывший Саше дверь незнакомый плюгавый мужичок.
- Ты что здесь делаешь? Это не твой дом, - сказал Саша, занося руку для удара.
- Мой! Я тут прописан!
- А Лурье? Здесь должна жить семья Лурье? - спросил Саша, опуская руку.
- Ничего не знаю, у меня ордер есть. Все чин-чинарем и печать имеется. В исполкоме выдали! - заявил, на глазах обретая уверенность, мужичок. - Что вы хулиганите, товарищ?
- Саша, господи! - раздался голос за спиной и Сашу стиснула в объятиях тетя Дуся, соседка из угловой комнаты.
- Теть Дусь, - растерянный Саша снова почувствовал себя маленьким мальчиком. В детстве он часто крутился возле тети Дуси, когда та готовила еду, надежде, что ему перепадет что-то вкусненькое. И перепадало - строгая с виду, дородная тетя Дуся любила детей.
- Так, ну-ка, пошли, - тетя Дуся мигом сориентировалась и повела Сашу прочь из комнаты. Встревоженные шумом, из своих комнат выглядывали соседи.
- В общем, вывесили они приказ, - рассказывал Павел Ильич, сосед, одноногий инвалид. - Всем жидам явиться на угол Мельниковской и Дохтуровской. С вещами…
- Это где такие? - тупо спросил Саша, чувствуя, как разгорается в груди ноющая боль. Тетя Дуся увела его на кухню, усадила на табурет и сообщила страшную новость. Саша сначала не поверил, не хотел верить. Ему налили стакан водки, а затем Павел Ильич, как самый заслуженный и уважаемый человек, стал рассказывать ему, как все было. Саша слушал, как сквозь вату - ему казалось, что он спит и видит страшный сон.
- Это они так Мельника и Дегтяревскую обозвали, - объяснил кто-то из-за спины.
- Народ тогда еще поговаривал, что это ваши Крещатик взорвали, - кивнул Павел Ильич. - Ты извини, конечно, но из песни слов не выкинешь. В общем, поверили. Ну а немцы слух пустили - вывезут, мол, евреев, чтобы защитить от погромов. Опять же станция там… Ваши поверили и пошли. Весь Подол пошел, бабы, старики, детки… - при этих словах тетя Дуся прижала руку ко рту. - А там паспорта отбирали, раздевали и в овраг. Мы тут чуть с ума не сошли - день и ночь пулеметы: тра-та-та, тра-та-та…
Народ завздыхал, вспоминая пережитое. Рассказывали, что расстреливали не немцы - украинцы, из западных. Как донесла на чудом выбравшегося из Яра мальчика соседка. Он выполз, пришел домой - а соседка увидела и донесла, уже когда все знали, что расстреливают. Как народ грабил опустевшие квартиры. Саша слушал, что оговорят люди и чувствовал, как внутри у него ворочается что-то темное, страшное. Всю дорогу домой он гнал от себя нехорошее мысли. До фронта доходили слухи о том, что творят немцы на оккупированной территории. А отсутствие писем только усугубляло тревогу. Но, несмотря ни на что, Саша надеялся. Его отец, такой умный, сильный - он не мог просто так уйти, как баран на заклание.
- И моих, значит, тоже? - глухо спросил Саша.
- Твой батька, земля ему пухом, тогда сразу сообразил, что дело нечисто. Вещи собрал и вместе со всеми они пошли, да не дошли, - Павел Ильич крякнул. - Башковитый мужик был Арон, ничего не скажешь. И так, понимаешь, тихо все провернул… Мы же думали, что твои со всеми там остались. А они спрятались. Помнишь Запорожца, мастера с хлебозавода? Они с твоим батькой были друзья не разлей вода. Вот он их у себя и спрятал.
- А что было потом?
- Продал их кто-то, - Павел Ильич пожал плечами.