Немцы повесили ракету. Ее не было видно - вершина горы прикрывала большую часть неба, однако макушки деревьев заблестели, и тени побежали по лощине - ничейной земле, пристрелянной по квадратам и с той и с другой стороны.
Ваня Иноземцев вышел из землянки, когда ракета догорала.
- Убери лапы, - сказала ему Галя.
- Ты говоришь так, будто я не мужчина.
Иноземцев был роста невысокого, узколобый, с маленьким носом и маленькими глазками, но губы у него краснели очень сочные, и, если бы не брюшко, он мог бы быть вполне сносным на внешность. Но брюшко (в его-то годы и в таких условиях!) придавало ему несерьезный и даже забавный вид. Тамара, насмешница, иногда озабоченно спрашивала:
- Ваня, а Ваня, ты случайно не в положении?
Ваня вскипал, словно чайник, только пилотка на нем не подскакивала, как крышка, и говорил:
- Ума нет - считай калека!
- Поделился бы, - поддерживала подругу Галя.
- И точно, - не унималась Тамара. - Смотри, какой у него лоб высокий. Сократовский.
Ваня - человек от земли, он-то чувствовал, что эти девчонки подсмеиваются над ним беззлобно, и то лишь потому, что не признают его красоты, не подозревают о его мужской силе. И он срывался, психовал и выкрикивал:
- Я не обезьяна! Я, может, про тебя больше знаю! А за сократовский лоб перед командиром отчитаешься.
Однако эти маленькие стычки происходили исключительно в отсутствие майора Журавлева, которого одинаково боялись и уважали и адъютант, и девчонки-радистки.
Сейчас Галя сказала миролюбиво:
- Если ты мужчина, Ваня, то сбегай-ка лучше за водой. Душно, терпения нет, гимнастерка к лопаткам липнет.
Гремя ведрами, будто кандалами, Иноземцев пробурчал без злобы:
- Ваня - лошадь водовозная. - И вздохнул нелегко.
Галя поднялась, отряхнула юбку. Нащупав ногою ступеньку, вошла в землянку.
Полковник Гонцов и майор Журавлев склонились над картой.
- Словом, метров сто пятьдесят придется по-пластунски. А до этой дороги, - Гонцов ткнул карандашом в карту, - парами, на носилках.
Тамара сидела в наушниках, держала пальцами микрофон и тихо говорила:
- "Индус", я - "Чайка", я - "Чайка". "Индус", как слышите меня? Прием.
Развязав вещевой мешок, Галя вынула полотенце и мыльницу.
Тамара посмотрела завистливо.
- Операцию начнем в двадцать три часа. Спрашивай, если что не ясно. - Полковник Гонцов выпрямился.
- Фонарики… Я думаю, необходимо всех обеспечить фонариками.
- Башковитый ты, майор. Верно, я забыл сказать: девяносто фонариков приготовлено…
Галя вышла из землянки:
- Это ты, Иван?
Иноземцев поставил ведро.
- Ну и темнота…
- А теперь будь другом, закрой глаза. И полей мне из кружки.
- Я это сделаю лучше, Галя, - сказал полковник Гонцов.
- Нет, нет, - поспешно возразила радистка. - Я вас стесняюсь.
- И почему я не адъютант?.. - пожалел полковник.
Журавлев сказал Ване:
- Если что… я на позиции первого батальона.
- Слушаюсь, товарищ майор.
Офицеры, разговаривая, удалялись. Хвоя скрадывала шум шагов.
- Ты закрыл глаза?
- И так ни черта не видно! - огрызнулся Иноземцев.
Галя повернулась к нему спиной. Стянула через голову гимнастерку. Поколебавшись, расстегнула лифчик и бросила его на бревно, где уже лежали полотенце и гимнастерка. Наклонилась и сказала:
- Поливай. Только не мочи волосы.
Иноземцев, сопя, черпал воду из ведра, и вода стекала по гладким плечам и по спине. А когда он нагибался за водой, то видел ее грудь, потому что глаза уже привыкли к темноте и белое различалось хорошо.
Галя намылилась. И зафыркала. И попискивала от удовольствия, как мышь.
А немцы вновь повесили ракету. Но Галя не спросила, зажмурился ли он. Она была уверена, что нет. Но ей было все равно: она его не стеснялась.
А Иноземцев между тем перевел взгляд в сторону, глядел на плащ-палатку, что застила вход в землянку. И сожалел, почему он, Иноземцев, не полковник Гонцов.
Ракета погасла. И Галя, растираясь полотенцем, сказала:
- Теперь, Ваня, уходи.
Иноземцев без возражений поплелся в землянку. Тамара сняла наушники, попросила:
- Позови Галю.
- Она банится. - Иноземцев устало опустился на нары.
- Счастливая! Ванюша, принес бы ты еще воды. А Галя меня у аппаратуры подменит.
- Ладно, - сказал Ваня покорно. Но не вытерпел: - Честно сказать, лучше в окопах с ребятами, лучше под пулями, чем вашему полу прислуживать. Капризные вы шибко.
2
- Не догадываюсь, за что ты тут портки протираешь, - сказал тощий Слива сутулому немолодому бойцу интеллигентной внешности. - Да и мы с Чугунковым здесь по чистому недоразумению.
Огромный Чугунков шевельнул ногой и пророкотал густым басом:
- Справедливо отмечено.
Слива продолжал:
- У нас все как в сказке: чем дальше, тем страшнее… Ты загляни в наши биографии: я, Антон Слива, - с завода "Красный металлист". Да знаешь, какой я токарь! Мне цены нет! Бронь на заводе положили. Только я на фронт пожелал. Гансов бить.
- Вот и бьешь, - съязвил Жора, бывший шофер.
Слива вздохнул сожалеючи, вынул кисет. Тоскливым взглядом обвел солдат.
- И что я все о себе? Вы на Чугункова посмотрите. Образованный человек, восемь месяцев в техникуме учился… А что случилось? Идем лесом. Корова мычит. Живых поблизости ни души. Думаем: жалко, пропадет скотина. А еще фрицам достанется. Ну, то-се… Изжарили. И поесть толком не поели, как хозяйка объявилась.
Образованный Чугунков вспомнил:
- Тысяча и одна ночь…
Слива одобрительно кивнул:
- Ну… И пять лет! С заменой на штрафную роту. - Послюнявил бумажку, самокрутка готова. Закурил. И стал прилаживать полозья, выструганные из молодого граба.
- Не пойму, - сказал Чугунков, - на кой… нас заставляют мастерить эти санки.
Слива предположил:
- Может, раненых вытаскивать?
Бывший шофер Жора не без логики заметил:
- Штрафная рота - это тебе не санитарный батальон.
- Тут дело серьезное, - сказал боец с интеллигентной внешностью. - Я сам видел: в роту ящик фонариков принесли. Старшина получал.
- Смотри! - кивнул на него Слива. - Доступ к старшине имеет! Уж точно, в писаря метит.
- Ерундишь, - сказал Жора. - Он лейтенантом был. Командиром батареи. Только вот в Кубани два орудия без нужды утопил.
- Ясно… Тогда все ясно, - согласился Слива.
- Ничего вам, товарищи, не ясно. - Интеллигентный штрафник положил топор и поднялся во весь рост. Ему было под пятьдесят, и выглядел он очень несчастным. - До войны я был архивариусом при народном суде.
Чугунков присвистнул:
- Судья! Ну и дела, чтоб тебе!..
- Я вас прошу, не ругайтесь, молодой человек. Мат - продукт варварства и дикости. - Архивариус взял свои санки, еще незаконченные, и переместился дальше.
Укрытая рощей каштанов, среди которых, однако, попадались деревья хмелеграба и лавровишни, перевитые лианами, рота занималась делом, казавшимся штрафникам странным. Однако приказ был ясен и лаконичен: на каждого человека срочно изготовить одни санки.
- В этих местах и снег выпадает только в январе. Да и то на неделю-две…
- Сдается мне, что салазки раньше потребуются.
- Тоже правда. Спешку зря пороть не стали бы.
День укорачивался. Солнце еще смотрело между гор. И в лесу было сыро и душно. Крупные комары с тонкими крыльями беззвучно кружились в воздухе. Поблескивала паутина. Ее было много - и на кустах, и между деревьями…
- Вот бы у паука терпения подзанять, - пожелал бывший шофер Жора.
- Нашел кому завидовать, - возразил Слива и плюнул.
- Я не завидую. Я бы в долг.
- Долги отдавать - не пировать. Расскажи лучше: за что попал?
- Я не попал. Я влип. Трижды предупреждали меня, чтобы гражданских не возил. А как откажешь? Девчонку одну из Георгиевского в Туапсе подбросил. А меня хватились и приляпали самовольную отлучку… - Жора вздохнул. Нет, он так не раскисал, как архивариус, утопивший пушки. Жора решил в первом же серьезном деле или геройски погибнуть, или смыть пятно.
Когда он думал о серьезном деле, то считал так: сама борьба с нашествием - дело серьезное, но как, допустим, в машине наряду с первой скоростью есть и третья, так и на фронте: одно серьезное дело другому неровня. И если ты сидишь в обороне, то шанс остаться в живых или умереть колеблется - пятьдесят на пятьдесят. Но случаются и такие дела, когда цифровое соотношение бывает до жути страшным: девяносто девять против одного, одного-единственного шанса выжить. И если штрафная рота попала в такое дело и с честью выполнила его, тогда всем - и живым и мертвым - прощаются провинности, ибо произошло самое чистое искупление - искупление смертью.