- Подумаешь, командир!.. В чужой дом вломился и порядки наводит, - взъерепенилась Нюра.
- Кроме шуток, - сказал шофер Любаше, - выйди на минутку.
- На минутку. Не больше…
Вышли.
Сумерки были совсем густые. И на небе уже появились звезды. После комнатной духоты пахучий воздух казался особенно свежим и даже прохладным. В соседнем саду ходили солдаты. Кто-то грустно играл на гармонике.
Любаша и шофер Жора остановились под высокой грушей, темной, словно облитой дождем. Жора приоделся: новенькая гимнастерка, хромовые начищенные сапожки.
- Помечтаем у речки, - сказал он. - Луна-то какая!.. Знаешь, я из Карелии. У нас там озер больше, чем здесь, у вас, гор. Воздух сухой, здоровый… Война окончится, увезу тебя к нам. По субботам, в ночь, будем на рыбалку ездить. Зоревать. Кроме шуток! Пойдем помечтаем.
- Я уже намечталась. Ноги болят, я спать хочу…
- Хочешь, на руках понесу?
- Пройденный этап. Не произвел никакого впечатления…
- Железный ты человек!
- Каменный.
- От чистого сердца я!.. Кроме шуток…
- Устала. Хочу спать.
- В машине можно…
- В доме тоже.
- Тогда завтра?
- До завтра дожить надо.
- Глупости, доживем. Может, вам чего нужно? Может, чего подбросить?
- Картошки накопай, - сказала Любаша.
- Это запросто… Это сделаем… Так я на рассвете притащу, - обрадовался Жора.
- Слепой сказал: "Посмотрим", - усмехнулась Любаша и неторопливо, слегка покачивая бедрами, пошла к дому.
5
Легли в пристройке. Степка пытался заснуть, но не мог, потому что Нюра и Любаша разговаривали до полуночи.
Любаша сказала, что она в первый раз за два месяца ложится в постель, сняв платье. В Туапсе приходилось спать в халате или в сарафане, чтобы в случае тревоги успеть спрятаться в щель. Нюра спросила:
- Как ты думаешь, война скоро кончится?
- Этого никто не знает. Никто не знает, когда кончится война. Я так думаю…
- А Сталин? Сталин все знает, даже про нас с тобой знает, - горячо возразила Нюра.
- Нюра, ты училась в школе?
- Пять лет.
- Почему бросила?
- А ну ее… Нужна она мне! Не идут в мою голову науки. Не прививаются.
- Чем же ты занимаешься?
- Хозяйством у бабки заправляю. Вечерами на пляс в клуб хожу. Там патефон есть и гармошка. Только на гармошке теперь играть некому. Федора в армию забрали… Ух и хлопец был! Волосы черные, аж блестят, глаза - кинжалы, нос с горбинкой. Адыгеец!.. На прощание сказал мне: "Жди. Вернусь - сосватаю… Женой мне станешь".
- Ты с ним целовалась?
- На кой? Я еще ни с кем не целовалась, - гордо сказала Нюра.
- И ни один парень к тебе не приставал? - От удивления Любаша даже на локте приподнялась. Край одеяла сполз, оголив часть спины.
- Почему не приставал? - возразила Нюра. - Пойдет парень провожать. Наложит руку мне на плечо. А я ему враз: "А по какому это признаку?" Пусть только посмеет! Я бы ему рожу расцарапала, волосы повыдирала. Он бы у меня как подсолнух вылущенный маячил… Если драться, я парню и капли не уступлю. Танцевать приглашают, а у самих руки от страха потеют…
- Вот ты какая! - сказала Любаша. Легла на подушку и поправила одеяло.
- А я не хочу, чтобы он руку накладывал.
- Все у вас такие чудные?
Нюра засмеялась:
- Я чудная?.. Если бы захотела, я бы Лизку перевоображала. А кто меня потом за себя возьмет? На Лизке ни один дурак не женится.
- Что за Лизка?
- Девчонка… Не путем пошла.
- Почему так говоришь?
- А как сказать, если она и направо и налево…
- Красивая?
- Для парней…
- Вдруг на нее от зависти наговаривают? Может, ничего плохого и не было. Может, она только с одним и встречается…
- Нет. Она со всеми, - убежденно сказала Нюра. - У нее старшая сестра опытная. Она ее всему учит. Говорит: "Почувствуешь, что понесла, съешь кило сахара - и все как рукой снимет".
- Глупости все это, - сказала Любаша.
- Может быть, - охотно согласилась Нюра. - Только я так думаю: молодая еще. Рано мне влюбляться…
- Почему? - возразила Любаша. И с доброй усмешкой добавила: - Степка насколько младше тебя, а уже влюбился.
- Ой ты-ы-ы!.. - тихо протянула Нюра. - Кто она?
- Соседка наша, Ванда.
- Имя какое чудное.
- Она из Польши.
- Ой ты-ы-ы!.. Почти что немка.
- Нет, - возразила Любаша. - Это ты путаешь.
Нюра согласилась:
- Я всегда что-нибудь путаю. Я такая дура… Набитая…
Степка лежал ни жив ни мертв. Минуту назад ему и в голову не приходило, что сестра знает про его дружбу с Вандой. Значит, видела, как по утрам он приходил к окну Ванды, садился на скамейку под жасмином и ждал, когда меж раздвинутых занавесок мелькнет лицо девчонки, которая очень старательно говорит по-русски, но думает по-польски. И от души смешит ребят тем, что называет бабку Кочаниху "пани", а деда Кочана "пан".
Степка даже голос ее услышал: "Пани Кочаниха… Добже утро!" И усмехнулся: "Ничего себе "добже", если пан Кочан простыню из дому унес. А вечером, об заклад биться можно, пьяненьким вернется".
"Добжый вечер, пан Кочан…"
Словно ветка под ветром, покачивается пан Кочан. Маленькими слезящимися глазами глядит на ребят. Что-то ищет в кармане. И вдруг протягивает блестящий осколок с рваными краями. А Туапсе только еще начинали бомбить. И осколки среди пацанов на вес золота. Дороже, чем кресала из стопроцентных стальных напильников.
"Спасибо, пан Кочан…"
Осколок под завистливыми взглядами исчезает в незагорелом кулачке Ванды.
Вечером, когда они сидели вдвоем у жасмина, девочка отдала ему осколок.
- Бери, Степа.
- Мальчишки увидят… И тогда все узнают.
Что узнают? Никогда не узнают, если он сам не расскажет, что целовался с Вандой на чердаке, и не только на чердаке. А ему так хотелось рассказать, даже кончик языка чесался… Пусть завидуют.
Она глянула ему прямо в глаза.
У нее были русые волосы, перехваченные голубой лентой. И зрачки светлые, то голубые, то серые, в зависимости от того, в какую сторону она глядит.
Ванда встает. Кончики ушей у нее красные. Не поднимая взгляда, она глухо говорит:
- Пойдем!
Он знает, что теперь последует. За кустами жасмина, где их никто не видит, Ванда кладет ему руки на плечи. На этот раз она с досадой произносит:
- Ты не сжимай губы… А вытяни их, думай, что собираешься произнести букву "о".
Может, Любаша видела, как они целовались? Нет, нет… Она бы не вытерпела. Она бы задразнила его еще там, в Туапсе.
Девчонки замолчали. И Степка подумал, что они уже видят сны, и тоже крепко сомкнул ресницы. Но Любаша вдруг спросила:
- Нюра, тебе убежать никуда не хочется?
Степан даже вздрогнул. Неужели сестре известно и про это?
Нюра настороженно ответила:
- Нет. Не хочется…
- А мне хочется. Убежать бы далеко-далеко… Очутиться где-нибудь на островах Туамоту. Чтоб ни тревог не было, ни бомбежек… Собирать бананы. И чтобы от каждого прожитого дня только и оставалась зарубка на дереве, как у Робинзона Крузо…
- А кто такой Робинзон?
- Путешественник.
- Как Чкалов?
Пауза.
- Как Чкалов, - устало согласилась Любаша.
Ночью Георгиевское бомбили. Немцы повесили три "свечи", и село сделалось красивым, словно наряженная елка.
Земля стала дрожать. Тряслись стекла…
Степка не знал, куда бежать. Проснулся, когда девчонки с визгом лезли в окно. Любаша пыталась застегнуть халат. Нюра спала в одних штанишках и не делала никаких попыток изменить свой нехитрый гардероб.
- Степан, дуй за нами! - крикнула Любаша.
Но когда она выпрыгнула в окно, бомба разорвалась совсем рядом. На Степку упала штукатурка. Мальчишка плюхнулся на пол и, услышав нарастающий свист, проворно полез под кровать.
Тени плыли по комнате. "Свечи" сносило ветром. И свет двигался от доски к доске, словно пролитая вода. Степка боялся этого света, пятился, прижимался к темной стене, дыша сухой пылью, от которой першило в горле.
На мгновение комната сделалась серебристо-голубой, точно в нее плеснули кусок моря, причесанного луной.
Потом вновь нахлынула тьма.
Еще кашляли зенитки, но гул самолетов, тягучий и надрывный, удалялся, и Степка едва слышал его.
В комнату вбежала Нина Андреевна. Присмотревшись, громко сказала:
- И тут детей нет.
- Черт нас сюда принес! - зло выругался Степка, вылезая из-под кровати.
- Матерь божья, царица небесная! Здесь кто-то нечистую силу помянул, - запричитала старуха - мать Софьи Петровны. - Прости и помилуй дитя неразумное! Не порази нас стрелою огненной…
- Ты жив… Ты замерз? Сыночек…
У него лязгали зубы.
Мать схватила с постели одеяло. Битое стекло посыпалось на пол. Нина Андреевна набросила одеяло на плечи сына.
- А где Люба? Ты не видел Любу? Не терзай меня, скажи слово.
Степан сопел, надевая брюки.
- Они выскочили в окно. Велели, чтобы догонял. А тут бомба…
Мать подбежала к окну.
- Где же девочки?
- Не знаю. - Он был зол на мать за то, что она притащила их в это проклятое Георгиевское, где даже щели нет и от самолетов нужно прятаться под кроватью. Поэтому и сказал: - А может, в Любку прямое попадание. Может, ее на деревьях искать надо…
Охнув, мать как подкошенная опустилась на кровать. Захрустели стекла.
Старуха зажгла лампу. С улицы крикнули:
- Замаскируйте окно!