- Мы не учились, - возразила Софья Петровна. - В наше время так: дважды два - четыре; а, б, в, г, д… Три класса, два коридора… А родителей почитали! Мать, бывало, цельный день, словно дождь, бубнит. А ты глаза поднять не смей… Вот так мы и росли, Люба.
- Трава тоже растет… Да и бомбы вам на голову не сыпались. - Любаша была настроена непримиримо.
Они подошли к дому и остановились, потому что на порог вышла старуха. "Мать Софьи Петровны", - решил Степка. Из-за спины старухи поглядывала девчонка Любашиных лет.
Нина Андреевна сказала:
- Здравствуйте.
Любаша промычала что-то нечленораздельное, а Степка вовсе не открыл рта.
- Как же, как же, - сказала старуха. - Заходьте, постойте… У нас тута спокойно.
Ни приветливости, ни участия в глазах старухи не появилось. Глаза были неподвижны, точно слепые. Старуха стояла не шевелясь, сложив ладошки на животе. И гости тоже стояли, не решаясь переступить порог дома.
Всем стало неловко. Но тут девчонка выскользнула из-за спины старухи, деловито сказала:
- Проходьте! Вы без внимания… То бабушка с богом советуется. Когда на нее найдеть, она замреть, як полено. И молоко сбежать может, и поросятина обуглиться. Стара вона, ничего не слышит…
Девчонка была вся в мать, в Софью Петровну: широкое лицо, широкий разрез глаз, широкий рот. Она крепко загорела за лето. И губы у нее были темные, словно она только что ела черную шелковицу.
Софья Петровна полушепотом сказала:
- Нина, веришь? Не могу привыкнуть. Старуха набожной стала…
- Чему удивляться? - вздохнула Нина Андреевна. - Сама молитвы ношу. И детям в белье зашила. А что делать?
Вошли в дом.
Первая комната оказалась большой, с длинным столом в центре. В углу, против двери, висели иконы. Тускло чадили лампадки. Дверь в другую комнату была раскрыта наполовину. Степка увидел темный комод с фотокарточками в затейливых рамках. Там стояли две кровати.
- Меня зовут Нюрой, - сказала Степке девчонка. - Мы, - это относилось к Степке и Любаше, - будем спать в пристройке.
Пристройка была узкая, как спичечный коробок. Впритык к окну, у стены, возвышалась желтая кровать с погнутыми латунными шишечками. Ближе к двери темнел диван, покрытый вышитой дорожкой. На диване жило пестрое семейство подушек мал мала меньше.
Дорожную пыль оставили в речке. Мылись с мылом - не так, как в море. Было много детворы. К изумлению Степана, не только малыши, но и мальчишки и девчонки его лет купались без ничего. Мальчишки брызгались, девчонки пищали…
Вдоль берега брело стадо коров. Большие, с раздутым выменем коровы двигались медленно, вертели головами. Позвякивали колокольчиками из желтых артиллерийских гильз.
Степка продрог: вода в речке оказалась холодней, чем и море.
Домой возвратились к ужину.
На стол подали борщ в полосатых глубоких тарелках и отварное мясо с чесноком и толченым горьким перцем.
В комнату вошел дядя Володя. Степка не видел его больше года и теперь едва узнал. Раньше дядя Володя жил в Туапсе, работал на базаре фотографом-минутчиком. До войны возле рынка было много таких "мастеров" с аппаратами на треногах и зелеными ящиками, из которых, словно усы, свисали два черных матерчатых рукава. Фотографы носили шляпы из соломы, полотняные костюмы и сандалии на босу ногу. Основным принципом работы было не качество, а скорость, ибо главную их клиентуру составляли строгие горцы из аулов в башлыках и черкесках да кубанские колхозники, приезжавшие "мотриссой", или, как еще называли, "пятьсот веселым поездом", имевшим занудливую привычку, словно бобик, останавливаться возле каждого телеграфного столба.
И те и другие клиенты - поклонники простейшей формы взаимоотношений: заплатил - получи, - вначале расправляли на ладони скомканные, потные рубли, затем на пять-шесть секунд каменели под дулом объектива. И уже через час прятали влажные, завернутые в обрывок газеты снимки на дно корзины.
Осенью тридцать девятого дядей Володей заинтересовался ОБХСС, когда он решил повысить себе зарплату, воспользовавшись для этой цели липовыми квитанциями. Фотограф-минутчик получил "пятерку", что, как сострил сосед Красинин, похвально лишь в школе. Через год дядя Володя вернулся больным. У него был туберкулез.
Когда его выпустили, он пришел к Мартынюкам. Софья Петровна уехала на воскресенье к Нюрке в Георгиевское. У них вообще была странная семья. Дочка безвыездно жила с бабкой. И они ездили к ним через воскресенье. А дядя Володя - чаще по понедельникам, поскольку в воскресные дни базар был особенно оживленным и желающих пополнить семейные альбомы драгоценными реликвиями не приходилось хватать за полы пиджака и объяснять им принцип действия гипосульфита на бромистое серебро.
Дядя Володя пришел после полудня. Он был небрит и кашлял в баночку. Он очень стеснялся и уверял Нину Андреевну, что его болезнь в такой стадии, когда палочки не выделяются. А значит, для окружающих он не опасен. Тогда он был бледноват, но худым Степка бы его не назвал.
Сейчас же в комнату вошел необыкновенно худой человек, сутулый, с нездоровым, лихорадочным блеском в глазах. Он ступал медленно и тихо, точно боялся, что не удержится на ногах. Новый коверкотовый пиджак, который он справил накануне ареста, висел на нем, как на спинке стула.
Дядя Володя улыбнулся гостям, и лицо от улыбки посвежело, словно зелень, сбрызнутая водой.
- Степка вырос под бомбежкой, как гриб под дождем, - пошутил он.
- Туапсе здорово бомбят, - сказал Степан, чтобы не молчать, чтобы не спрашивать о здоровье и о других вежливых глупостях.
- А нас не бомбят. Сам удивляюсь почему. - Дядя Володя опустился на стул неслышно, словно был сделан из бумаги.
Застучали ложки, и некоторое время за столом все молчали. Нюрка смачно растирала чеснок о хлебную горбушку и даже подмигнула Степану: "Попробуй…"
В комнате от сумерек синели стены. Две желтые лампадки, робко мерцавшие под иконами, тепло освещали углы и часть потолка. Свет не включали: без маскировки нельзя. Если же занавесить окна, станет душно.
- Что такое война? - ни к кому не обращаясь, спросил дядя Володя.
- Продолжение политики насильственным путем, - не задумываясь, оттараторила Любаша.
Нюрка со вниманием посмотрела ей в лицо. Дядя Володя кивнул с едва уловимой иронией.
- Правильно… А Нюрка-телка этого не знает.
- Зазря вы, батя… Сейчас куры и те, что такое война, знают. Как самолеты загудят, куры под дом ховаются…
- Про детей сказать хочу, - подняла голову старуха. - Прошлого дня до лавки иду. Зыркаю, Пашки механиковой дочка руками за ветку вцепилась, ногами дрыгает. Гигикает и кричит: "Ой, бабушка, меня Гитлер повесил!.." Ишь ирод какой, дьяволом посланный! Детей им, как лешим, пугают.
- Ирод, леший, домовой… Это слова. Всего лишь слова. Все дело в масштабе, - сказал дядя Володя, отодвигая тарелку. - Несоразмеримость между рядовым немецким солдатом и Гитлером такая, как между Нюркой и вон той мухой, что кружится над тарелкой.
Старуха испуганно посмотрела на зятя и, быстро перекрестясь, сказала:
- Типун тебе на язык!..
Дядя Володя легонько кашлянул в кулак.
- Мы, не задумываясь, убиваем муху. А ведь это тоже жизнь…
- "Не убий" - сказано в священном писании… Там про все сказано… - оживилась старуха. - И про птиц с железными крыльями, и про стрелы огненные… Вон рассказывают, в городе Козлове женщина с сынишкой жила. Она на работу, значит, уходит, он в школу опосля ее. И что за чудо? Коды малец на учебу отправляется, стулья к столу подвигает. А из школы приходит, стулья порознь от стола стоят. Раз такое дело получилось, на другой день… На третий… Тоды решил малый проверить: в чем причина? Ничего матери не сказал. В школу, значит, не пошел, а под кровать забрался. И стал ждать… Часа два ждал…
- А тоды уснул… - подсказала Любаша в тон старухе.
Нина Андреевна стукнула ребром ладони по столу:
- Замолчи…
Старуха и бровью не повела:
- Но вдруг откуда ни возьмись появляются в комнате двое мужиков и одна баба. Отодвигают стулья, садятся. На стол перед собой портфели ложат, как на заседании, значит… Мужик спрашивает бабу: "Сколь у тебя?" - "Сто тысяч убитых. И мильон раненых…" Мужик тоды говорит: "Мало еще… На сто смножить надо. Пусть нехристи бога почитают…" Рассудили они так, посидели. А коды уходить собрались, к малому и обращаются: "Выбирайся из-под кровати". Вылез малый-то. А они ему: "Чтобы любопытным не был, да отнимется у тебя язык, да очи, да уши…"
Старуха победно оглядела слушателей.
- Кто же это были? - спросила Любаша.
- Святые.
- С крыльями?
- Сказывают, нет. Как мы с вами одеты.
- Кто же это сказывает? - поинтересовался дядя Володя. - Они же пацана хуже гитлеровцев разделали. Бандюги, мамаша, твои святые… Эсэсовцы.
Старуха зашипела:
- В могилу смотришь, а богохульствуешь.
- Верно, что хочу, то и говорю. В гробу намолчаться успею.
Подали компот из яблок. Кисленький. Без сахара.
Дядя Володя спросил Любашу:
- Бутылки собираем?
Любаша кивнула:
- Мы со Степкой по дворам ходили. Три мешка на пункт снесли.
Дядя Володя покачал головой и вздохнул:
- Кто бы мог подумать…
Шофер появился в дверях, когда все уже встали из-за стола. Он вошел без стука - дверь была открыта.
- Ты здесь что-то забыл, Жора? - спросила Любаша.
- Тебя, - ответил он.
- Нюра, покажи военному, где выход, - сказала Любаша.
- Выход - за спиной…
- Ты помолчи, - сказал шофер Нюрке. - С тобой не разговаривают.