Возле небольшой речушки машины останавливаются надолго. Саперы чинят мост, на котором провалился и упал в реку танк "КВ". Он стоит сейчас по самую башню в воде. Ствол орудия погружен в воду, и кажется, что танк пьет и никак не напьется и что ему нет дела до суетни людей на мосту.
Теперь уже беженцы обгоняют машины. Этот пестрый поток тянется медленно, нет ему ни конца ни края, словно все города и местечки, села и фольварки Прибалтики вышли на дороги, чтобы испытать на себе неизведанные доселе муки и горе.
Поравнялась с нами и тачка старика. Девочка по-прежнему сидит неподвижно, безучастная ко всему. Старик приветливо улыбается Блинову, как старому знакомому, кивает головой.
Снова воздушный налет. Враг все более наглеет.
Немецкие истребители с тонким металлическим свистом проносятся над шоссе. На этот раз вражеские самолеты штурмуют колонну особенно ожесточенно и долго. Опять лежим в кювете. Рядом со мной и Царин. Он что-то кричит, куда-то указывает рукой. Вижу, как Царин опрометью бросается прочь от дороги, в поле, в сторону березовой рощицы.
Противно и стыдно лежать в придорожной пыли, лицом к земле. Представляю, как жалко выглядим мы, если посмотреть на нас с высоты. Пожалуй, враг смеется сейчас над нами, над нашим страхом. Эта мысль нестерпима.
Черт возьми, мы же солдаты! Нам положено стрелять, драться!
Вскакиваю, ищу глазами Блинова. Он тоже на ногах. Оба тупо смотрим на дорогу. Рядом с разбитой тачкой лежит знакомый старик. Голова его запрокинута, глаза открыты и неестественно расширены. Изо рта тонкой струйкой стекает на асфальт кровь. Девочка прижалась к груди деда и плачет. Тут же, на шоссе, валяется расколотый пополам термос. Молоко смешалось с человеческой кровью.
Подбегаем к девочке. Василий подхватывает ее на руки. Блинов оборачивается ко мне.
- Айда в машину! Там ручной пулемет!..
Мы в кузове полуторки - Василий, девочка, я. Девочка забилась в угол возле кабины, как затравленный зверек. Мой друг хлопочет возле пулемета. Прилаживает диск, устанавливает прицел.
Самолеты делают новый заход. Подожжено уже несколько машин. Черный дым почему-то стелется по земле, как в дождливую погоду. Василий, приложив упор пулемета к плечу, следит за самолетами. Вот один из них пикирует прямо на нас. От его плоскостей отделяются языки пламени - немецкий летчик бьет из пулеметов.
Блинов нажимает на спусковой крючок. Пулемет вибрирует, сильно отдает в плечо. Василий расставляет ноги пошире, чтобы найти устойчивое положение, и продолжает стрелять почти одной оплошной очередью. Диск делает быстрые обороты, на дно кузова летят горячие, дымящиеся гильзы.
- Бей короткими очередями, иначе расплавишь ствол! - кричу над самым ухом Василия.
- Хорошо! Подавай новый диск!
Лицо Василия побледнело - в нем ни кровинки. По щекам стекают грязные струйки пота. В глазах спрятано что-то недоброе, тяжелое, как свинец. Вот также они глядели тогда, когда он стоял возле нашего подбитого танка, грозил врагу кулаком и матерно ругался.
Немец снова и снова повторяет атаки. В тот момент, когда "мессершмитт" показал нам свое желтое брюхо, Блинов вогнал в него длинную очередь. Самолет накренился на одно крыло, рванулся в сторону, потом, объятый пламенем и дымом, рухнул на землю в полукилометре от шоссе.
- Отвоевался, сволочь! - захлебываясь от ярости и восторга, кричит Василий.
Василий осторожно кладет пулемет на дно кузова, рукавом гимнастерки вытирает грязное лицо. Оборачивается к девочке, и на лице его появляется что-то страдальческое, растерянное. Блинов протягивает к девочке руки и как-то неестественно, жалко улыбается, будто сам он повинен в той трагедии, которая отняла у ребенка близкого человека.
Девочка не отвечает на ласки Блинова, отстраняет от себя его руки, по-прежнему тупо и бессмысленно глядит на мир большими серыми глазами.
- Что мы будем делать с тобой, малышка? - обращается к ней Василий.
- Вот именно, что делать… - раздается голос подошедшего к машине Бориса Царина. - Отдай любой беженке.
Блинов поморщился.
- Не торопись, Борис. Надо придумать что-нибудь получше. Сейчас мы в ответе за ее судьбу. Лучше организуй ребят и похороните старика, как подобает.
Хоронили старика недалеко от дороги. Опустили в могилу, дали короткий залп из наганов…
Не дождавшись, когда саперы починят мост, колонна тронулась в объезд, по проселочной дороге. Предвечернее солнце уже не жжет, как днем. Дует легкий северо-западный ветер. Он приятно освежает лица, приносит прохладу, запах созревающих хлебов и зелени.
Полуторка уже не прыгает на рытвинах и выбоинах, она идет по мягкому грунту. Иногда кто-нибудь из нас, не в силах сдержать всего, что накипело на сердце за эти дни, нарушает тягостное молчание какой-либо незначительной фразой.
- Говорят, что только здесь отступаем. На других франтах совсем другое дело.
- Ты откуда взял такое?
- У разрушенного моста сам слышал. Артиллеристы говорили. Они радио слушали.
- Твои слова да богу в уши.
- Разве не может быть такого положения?
- Все может быть…
- По-моему, артиллеристы не врали, - говорит Царин. - Вот ударят наши войска там, на центральном направлении, не успеем опомниться, как кончится война.
Через минуту добавил мечтательно:
- Скорее, бы конец этой свистопляске!
Тонкие нервные губы Царина застыли в неопределенной блуждающей улыбке. Всегда чисто выбритые щеки заросли густой черной щетиной. Время от времени Царин проводит ладонью по лицу и морщится.
Солнце опускается к горизонту. От деревьев, выстроившихся вдоль шоссе, ложатся длинные тени.
Девочка уже не дичится Блинова. Она уселась у него на коленях и доверчиво прижалась к Василию. Но по-прежнему не произносит ни слова. Ни разу не вспомнила про деда, не спросила, где он, что с ним случилось.
- Трудную задачу ты себе задал, - обратился к Блинову Царин. - Я понимаю тебя, что ты жалеешь девочку. Все мы потрясены тем, что с ней случилось. Но не кажется ли тебе, что ей будет лучше, если отдать ее на какой-нибудь фольварк. Ведь ты солдат, тебе воевать надо. Не пойдешь с ней в атаку…
- Нет, Борис, не будет по-твоему, - спокойно отзывается Блинов. - Никому не отдам. Не знаю, добрыми или злыми будут люди, которым мы ее отдадим…
Девочка прислушивается, очевидно, догадывается, что мы говорим о ней, и поэтому еще теснее прижимается к Блинову. Платье ее в нескольких местах порвано, на нем следы грязи и крови. На худых тонких ножиках - хлопчатобумажные носки, когда-то белые, а теперь серые от грязи и пыли. Обута в туфельки, подбитые войлоком.
Впереди встречаем препятствие. Проселочную дорогу пересекает ручей. Место болотистое, топкое. Машины буксуют. В ручей летят доски, кусты можжевельника, верхушки молодых деревцов, порожние канистры, куски брезента. Этот наспех сооруженный настил, как тесто, расползается под колесами автомашин.
Нет ничего хуже таких вынужденных остановок. Люди нервничают, в воздухе висит брань. Особенно изощряются в ней шоферы.
На западе, позади нас, нарастает гул. Кое-кто опасливо посматривает в ту сторону, откуда доносится канонада.
- Так можно до утра провозытысь. Нимцы на танках, та на мотоциклах враз догонять, - слышится рядам.
- А ты боишься? - выкрикивает неожиданно появившийся механик-водитель нашей роты Степан Беркут, которого мы считали погибшим.
- Ты боишься? - повторяет свой вопрос Степан Беркут, подступая к рослому, атлетического сложения пожилому пехотинцу.
Шинель у незнакомого бойца не по росту: полы не закрывают колен, из рукавов торчат почти до локтей длинные ручищи, сжатые в кулаки. Не кулаки, а двухпудовые гири. Лицо бойца простодушно, открыто и привлекательно. Чуть вздернутый нос, голубые глаза, маленький рот и пухлые губы придают этому лицу детское выражение.
Пехотинец пятится от наседающего танкиста, озирается на обступивших его и Беркута бойцов, точно ищет у них поддержки.
- Да не злякався я! Просто так сказав, не подумал. Что ты к слову цепляешься, - оправдывается великан.
- В боях ты был? Видел фашистов? Стрелял в них? - не унимается Беркут. Степан без пилотки, густые рыжие волосы расползлись по сторонам, закрывают лоб до самых бровей.
- А як же! Мы, строители, укрепления на границе возводили. Нам и пограничникам досталось…
- Где же твоя часть?
- Нэма части. Весь батальон там полиг, - махнул рукой в сторону запада пехотинец.
- Значит, ты один жив остался? Так тебя понимать?
- Понимай, як знаешь. У тебэ свий розум.
- Вот так все паникеры и дезертиры оправдываются. Мол, полк погиб, один я остался…
Лицо пехотинца бледнеет.
- Ты слов не бросай на витер, - полушепотом произносит великан. - Значит, по-твоему, я дезертир? Что ты прыстав до мэнэ, дьявол рудый? Що я поперек дороги тоби став?
Степан Беркут горячится, брызжет слюной.
- Вот именно поперек дороги стал. Такие, как ты, панику сеют, людей с толку сбивают. Услышит где-нибудь выстрел и уже кричит: окружили, спасайся, ребята. Да я бы вас расстреливал сразу на месте, без всякой судебной волокиты.
- Почему сам драпаешь, почему не стреляешь? - парирует пехотинец. Он расправляет плечи, выпячивает богатырскую грудь и, в свою очередь, наступает на Беркута. - Зачем немцам спину кажешь?
Степан Беркут, не ожидавший такого, ошеломлен. Он с удивлением смотрит на пехотинца, точно видит его впервые, зачем-то ожесточенно трет кулаком небритый подбородок, кусает почерневшие губы. Молчит, прерывисто и тяжело дышит, собирается с мыслями.