Кто сумеет на лету свернуть в сторону, обогнуть эту живую, барахтающуюся кучу людей, штыков, подсумков, лыж, палок, гранат?
Но в то же мгновение шедший впереди меня Лейно изогнулся и, напрягая все свои силы, свернул в сторону.
Я не знаю, сумел ли бы сделать такой поворот кто-нибудь другой.
По следу Лейно проскочил я, за мной по проложенной лыжнице пролетели другие.
Вперед! Останавливаться нельзя!
Я собрал отделение и повел.
Кроме царапин, полученных в этой свалке, к счастью неглубоких, никаких ранений ни у кого не было. Если бы, однако, куча выросла, несколько глубоких ран - в лучшем случае - было бы не избежать.
- Из-за твоего обмана, из-за твоей глупой настойчивости чуть не произошла катастрофа, - сказал я Тойво, - ты сам легко мог сломать себе шею.
- Ну, нет, здесь я не погибну, - пытался отшутиться Тойво. - Моего брата и то только мог взять снаряд кронштадтской восьмидюймовки, а ведь он был только лишь простой социал-демократ. А здесь, на фронте, у белых таких орудий и нет, чтобы меня взять... К тому же я коммунист, и меня меньше чем двенадцатидюймовым не возьмешь.
- Потом из-за тебя могли погибнуть и уже не раз... другие товарищи, - резко прервал друга Лейно.
- Ты прав, Лейно, - уже извиняющимся тоном, смущаясь, отвечал Тойво. - Но теперь уже поздно...
Такого виноватого лица я до сегодняшнего дня у Тойво никогда не видал.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Встреча с лахтарями. Буденновец
Отряд получил часовой отдых.
Мы же, назначенные в разведку, должны были итти немедленно. И мы пошли.
Я разделил отделение. Отделение шло на полкилометра позади меня под командой Лейно. Сам же я отправлялся в разведку, вперед.
Путь шел сквозь бездорожный лесок.
Мерно раскачивались, осыпая снег, мохнатые ветви.
Проходили стволы, шуршал уминаемый лыжами снег.
* * *
Точно так же, около года назад, я находился в глубокой разведке. Тогда наша разведка-рейд должна была отрезать подвоз из Финляндии в бунтующий Кронштадт; подвоз шел по льду Финского залива, Маркизовой лужи. И вот я увидел близкие огни поселка Инно. Я сам оттуда родом, и вся моя семья проживала там, и по сей день там живет отец-старик с матерью. И Айно, моя Айно, тоже - я знал - жила тогда со стариками. Наш дом стоит у самого берега моря, и берег этот был от меня всего лишь в тысяче метров. И окна дома нашего были освещены. И я пошел ближе к берегу, стараясь в тишине морозной ночи услышать скрип полозьев саней, везущих продовольствие "клешникам". Я подошел близко к берегу, выполняя задание разведки. Дом отца (все воспоминания детства) был всего в ста метрах от меня.
На пороге показалась женская фигура; это могла быть моя старая добрая мама или дорогая Айно; я не видел их с весны 1918 года, с дней разгрома нашей революции.
"Я зайду обнять стариков, - подумал я, - ведь никто никогда не узнает о нашей встрече, о моем заходе".
"Нельзя, ты ведь в разведке", - уговаривал я себя и остановился.
Я смотрел на домик, где старики, наверно, тоскуют о своем единственном Матти, где Айно...
Свет из окна желтым квадратом ложился на снег. Женщина на крыльце выплеснула из ведра воду и вошла в дом, захлопнув за собой тяжелую дверь.
Я сделал шаг вперед; я стоял десять минут вблизи дома, смотрел на него и думал.
Потом круто повернул и пошел дальше, продолжая разведку.
В тот вечер я захватил и привел к нам четыре подводы с хлебом, шедшие в Кронштадт из Териок. Белому офицеру, сопровождавшему сани, посчастливилось: он ускользнул под прикрытием тьмы, осыпаемый оголтелой бранью возчиков; на подводе остался лишь его портфель с бумагами, с документами на имя штабс-капитана Верховского. Самого штабс-капитана и след простыл.
* * *
Усталость бессонных суток и утомительного перехода в такой сильный мороз сказалась: все эти мысли проходили передо мной, как в полусне, да я, вероятно, и в самом деле задремал на ходу, и от этих полудремотных воспоминаний и мечтаний я очнулся совсем неожиданно, услышав звуки отдаленного разговора.
Быстро открыв глаза, я увидал в ста метрах от себя небольшой поселок.
На ближайшем доме развевался белый флаг. На крыльце этого дома стояли четыре вооруженных человека.
Я оглянулся: метрах в двухстах позади меня кончался неровный лес, и никого из моего отделения я не увидал. Я ушел далеко вперед.
Люди у крыльца стояли довольно спокойно. Они заметили меня.
Повернуться и итти назад было бессмысленно, три-четыре пули влипли бы тогда в мою спину. Оставалось итти вперед. Я так и сделал. Я шел размеренно, медленно, спокойно, думая о том, как бы дороже запросить с них за мою жизнь.
Я старался замедлить каждый свой шаг, выгадать каждую секунду, и потому, что я шел спокойно, не торопясь, держа курс на крыльцо избы с белой проклятой тряпкой, освещенной уже первыми косыми лучами встающего зимнего солнца, никто из стоящих у крыльца не шевельнулся, никто не взял винтовки наизготовку.
Чем ближе подходил я к деревне, тем виднее становилось мне, что у крыльца стояли лахтари из Финляндии; один из них откусил кусок хлеба, испеченного так, как не пекут нигде, ни в одном крае мира, кроме Финляндии, - особого рода пресные лепешки пекки-лейпа.
Я очень люблю пекки-лейпа, они напоминают мне годы моего раннего детства, и я уже тогда отлично знал, что во всей Карелии, за исключением разве Ухты, не умеют печь пекки-лейпа.
Я был уже в нескольких шагах от крыльца. Двое из наблюдавших за моим приближением вошли в избу, двое остались у крыльца. Я подошел вплотную к крыльцу.
- Здравствуйте, - буркнул я себе под нос, так, на всякий случай.
- Здравствуйте, ваше благородие, - ответили они, вытянувшись передо мной в струнку.
В первую секунду я даже опешил и взглянул на опушку. Ничто не говорило за то, что оттуда может сейчас кто-нибудь выйти.
Я стал медленно снимать лыжи.
Снял одну, снял другую. Два болвана, стояли вытянувшись передо мной в струнку. Белый капюшон балахона хорошо скрывал мой красноармейский шлем.
- Вольно! - скомандовал я и, очевидно, чем-то нарушил уставную формулу, так как парни весело перемигнулись друг с другом. Или, может быть, они играют со мной, как кошка с мышью? И я вспомнил избу в Паданах.
Где ты, Лейно, где штаб наш сейчас?
Я воткнул палки в утоптанный скользкий снег у крыльца и, медленно, вразвалку переступая со ступени на ступень, стал подыматься в избу.
- Надо сколоть лед со ступенек, - проворчал я, желая еще раз показать мое превосходное финское произношение.
- Будет исполнено, - ответил один из болванов, вытягиваясь во фронт и беря под козырек.
При этом он положил недоеденный кусок пекки-лейпа на лавку.
С каким бы удовольствием я сжевал его! Сразу захотелось есть.
"С пустым желудком легче перенести рану в живот", - вспомнил я изречение нашего курсового врача и переступил порог.
Очевидно, все шло, как ожидали эти дурни, потому что они не проявили даже малейшего признака удивления. Я видел все отлично.
Я и сейчас могу точно, подробно обрисовать все детали: как белые стояли, как лежал кусок хлеба на лавке, как слегка накренилась левая палка, воткнутая в снег, какого рисунка была резьба на наличнике двери.
Все чувства мои были обострены, и все это я помню отлично и не забуду до последней минуты моей жизни.
Входя в избу, я оглянулся на лес. На опушке не было и признака жизни.
Я вошел в помещение.
Сразу же охватила меня, сутки пробывшего без сна на воздухе, одуряющая теплота душно натопленного, насквозь прокуренного помещения. В помещении было четыре человека. Они наскоро прибирали комнату, винтовки в козлах стояли в углу.
Вслед за мной в комнату протиснулись два олуха со двора.
Как только я вошел, эти дурни вскочили и отдали мне честь.
Тогда спокойно, громко, раздельно, слыша каждый удар своего сердца, я спросил по-начальнически:
- Кто здесь командует?
На мой вопрос в открытую дверь из соседней комнаты выскочил рослый человек в егерской форме, со знаками отличия в петлице, с огромным, как окорок, лицом, багровым от напряжения и желания выслужиться, и стал передо мной навытяжку.
Держа руки по швам, он начал рапортовать.
Я приложил руку к козырьку, скрытому под капюшоном, как и полагается при принятии рапорта.
- Командую здесь я, капрал Курки, исполняя порученную мне задачу: освободить Карелию от русских красных бандитов.
Нервы мне изменили здесь: при словах "красных бандитов", рука, поднятая к козырьку, сама собой сжалась в кулак, и кулак захотел опуститься на физиономию капрала, чтобы сделать из нее отбивную котлету.
Большим усилием воли заставил я себя распустить кулак и отвести ладонь назад, делая все время вид, что я внимательно слушаю рапорт.
- Всего нас четырнадцать человек, - продолжал капрал, - и командует всей заставой поручик Ласси.
Услышав эту фамилию, я вздрогнул и, видя удивление в зрачках капрала, отвел свою поднятую руку назад и... и, вероятно, обнажил из-под капюшона кусок шлема, ту его часть, где краснела пятиконечная наша звезда.
Я понял это по внезапной бледности, залившей багровое до того лицо капрала, по тому, как он стал запинаться, очевидно, удивив этим всех слушавших, - их было теперь в помещении восемь человек; двое вошли сразу вслед за капралом из соседнего помещения, - и, наконец, по его прямому вопросу:
- Так вы красный?