- Это, конечно, хорошо, Красное Знамя. Награда большая, не всякий офицер даже может получить... Но лучше б орден Отечественной войны дали. Матери б переслали. На память.
- Нет у него никого, - хмуро взглянул на него Авдошин. - Сирота был Улыбочка. Детдомовский...
Он вздохнул. Все помолчали минуту. Наконец Бухалов нерешительно, чуть заикаясь, доложил:
- Товарищ гвардии младший лейтенант, я там.., это... машину пригнал.
- Какую машину?
- Легковую. "Мерседес". Совсем новенькая. Наверно, какой-нибудь фрицевский генерал ездил... Только она сначала почему-то не заводилась. А потом... это... ка-ак рванет, проклятая. И прямо на столб. Я затормозил и вот шишку набил. - Он виновато улыбнулся, снимая с левого глаза руку. Под глазом багровой синью темнела внушительная ссадина. - А с машиной ничего. На ходу.
- Значит, "мерседес"? А для чего ж ты ее пригнал?
- Ну как для чего? Возить. Газетки вот, продукты... Вы будете на всякие там совещания в штаб батальона ездить. А водить я могу, у меня третий класс. Права только где-то потерял.
Авдошин опять поглядел на его подбитый глаз.
- Да нет, гвардия, я лучше пешочком. До конца войны дожить охота. Гони-ка ты свой "мерседес" к гвардии старшему лейтенанту Лазареву. Пусть он с ней решает. Рафаэль, проследить!
- Есть проследить!
- Ясно, - обиженно сказал Бухалов. - Погоню к командиру роты. Разрешите выполнять?
- Разрешаю.
Бухалов понуро вышел. Следом за ним, расправляя под ремнем шинель, исчез в дверях Рафаэль.
- Разрешите отлучиться? - вдруг спросил у Авдошина Кочуев-большой.
- Иди, иди, ты свободен.
На парадной лестнице особняка Кочуев догнал Рафаэля.
- Погоди. Дело есть.
- Ну?
- Просьба одна будет... - Кочуев замялся, покосился на Бухалова, поджидавшего Рафаэля возле побитой, ободранной трофейной автомашины. - Составь для меня письмецо, а?
Знакомая у меня, понимаешь... Пишу, пишу, и как в прорву... Может, стишками составишь, а?
- Ладно. Вот вернусь, договоримся.
- Ты б лучше пешком. Тут недалеко до командира роты-то. - Кочуев опять покосился на Бухалова. - А то этот...
- Что этот? - огрызнулся услышавший его Бухалов. - Не тебя ж повезу. Если б тебя вез, я б нарочно еще раз на столб налетел. А Рафаэля доставлю в лучшем виде. Как генерала.
10
Сразу же после завтрака, не заходя в палату, Талащенко разыскал своего лечащего врача. Тот не дал ему раскрыть рта:
- Догадываюсь, с чем пришли. Догадываюсь. Главный освободится через часок. Я ему доложу.
- Доложите. Мне пора ехать.
- А вы нетерпеливый, однако! - врач легонько похлопал его по плечу. - Полтора месяца ждали, а теперь... Хотя последние дни всегда самые длинные...
Они вместе вышли в парк, весь залитый апрельским солнцем. В ветвях суетились воробьи, земля, покрытая прошлогодними бурыми листьями, будто дышала. Незримые испарения, бьющие ароматом прели, поднимались от нее к синему-синему безоблачному небу. На дорожках голубели прозрачные тени, а с северной стороны госпитального здания еще лежал кое-где снег. Тяжелый, ноздреватый, грязный от копоти и пыли.
- Погуляйте пока. Я вас потом найду, - сказал врач, поворачивая к главному корпусу.
Мягко ступая по листьям, завалившим дорожку, Талащенко медленно дошел до конца аллеи. Отсюда извилистая тропка сбегала по пологому травянистому склону к Тиссе. По-весеннему полноводная река была сейчас величественной и спокойной. Казалось, она не двигалась, как в зеркале отражая темные, одетые чуть заметным зеленым пушком прибрежные кустики на той стороне, берег и синее небо над ним.
Талащенко стал осторожно спускаться по скользкой, еще не просохшей от ночного дождя тропке. Пахло сырой землей. С реки вверх по откосу поднималась влажная прохлада.
С того дня, как Талащенко разрешили выходить, он любил в хорошую, как сегодня, погоду сидеть здесь, на берегу Тиссы. Старая баржа, неведомо как и почему выброшенная кормой на берег, была и местом его отдыха и местом его раздумий. Он поднимался на нее по скрипучему, не известно кем положенному трапу, садился у самого борта со стороны, обращенной к реке, и, бывало, чуть ли не часами сидел неподвижно, слушая, как шумит вода, как играет быстрина на середине мощного речного потока. Он и сам не всегда мог бы сказать, о чем он думал в эти неторопливые минуты. Перед ним вставало и требовало размышлений все: и прошлое, и настоящее, и будущее...
Он просидел на барже часа полтора. Над сизо-голубой водой Тиссы, как черные стрелы, метались ласточки, попискивая и чуть ли не сталкиваясь в воздухе. К смолистому, подернутому грязно-зеленой тиной борту баржи прибило откуда-то голую, с набухшими почками веточку. "А ведь она могла доплыть до самого Черного моря, - вдруг подумал, глядя на нее, Талащенко. - Из Тиссы в Дунай, а потом прямо в Черное море... "
- Майор Талащенко!
Это кричала Лена. Он, не оборачиваясь, узнал ее по голосу.
- Товарищ майор Талащенко! - снова крикнула медсестра.
Он медленно, не очень довольный ее появлением, повернул голову.
Лена, балансируя руками и скользя, бежала по тропинке вниз. В белом халатике, с непокрытой огненно-рыжей головой.
- Я так и знала, что вы опять в своем уединении, - с обидой сказала Лена, прищурив свои серо-зеленые, иногда казавшиеся нагловатыми глаза. - Я за вами.
- Слушаю.
- Значит, уезжаете?
- Это зависит не от меня.
- Меня главный послал.
- Ого! Неужели хотят выписывать? - Талащенко посмотрел ей прямо в глаза, внезапно погасшие и печальные. - Честно: выписывают?
- Не знаю, вам скажут.
Лена привычно поддержала его, когда он сходил по скрипучему провисающему трапу.
- Спасибо! - усмехнулся Талащенко. - Теперь я уже сам могу. Я теперь сам с усам!..
- А! - Лена зло махнула рукой и, вскинув рыжую, полыхающую в лучах солнца голову, независимо пошла вперед. Но у самого склона все-таки остановилась и подождала его. Она стояла, покусывая припухшие красные губы и поглядывая на небо.
Талащенко тоже посмотрел на небо.
- Дождя, по-моему, не будет.
- При чем тут дождь!
Лена пропустила ого вперед. Он шел неторопливо, чтобы не поскользнуться, и все время чувствовал на своей спине ее тяжелый, ненавидящий взгляд.
- Леночка! - вдруг сказал Талащенко, придержав шаг и дожидаясь, пока она поравняется с ним. - Вы точно не знаете, зачем я понадобился?
- Оформляют документы!
- Вы шутите? Сегодня - первое апреля.
- Можете не верить! - Она посмотрела на него в упор. - Ну что вы уставились? Что вы на меня уставились, я спрашиваю? Идите! Вам прямо, к главному. А мне в третий корпус...
Рано утром первого апреля медсанбат переехал на новое место, в небольшую деревушку Хидегшег на болотистом берегу озера Фёртё. С юго-запада дул легкий, пахнущий весенней свежестью ветерок. Небо было высоким и чистым. Главное магистральное шоссе на Шопрон и дальше на Вену проходило южнее, километрах в трех от Хидегшега, и оттуда доносился шум машин. По шоссе непрерывным потоком шли танки, бронетранспортеры, бензовозы, грузовики с пехотой и боеприпасами. А на северо-западе, не переставая, погромыхивало. Там наступали советские войска, которые, по разговорам, уже перешли кое-где австро-венгерскую границу.
Первые раненые начали поступать только под вечер. Ниночка Никитина помогала Саркисову, который решил сам рассортировать и обработать первую партию.
- Сестрица, - вдруг позвали ее некрепким, с дрожью, голосом.
Она подняла голову. Звал сержант, лежавший недалеко от маленького, на одной ножке, круглого столика, возле окна. У раненого было землистого цвета запыленное лицо, черные спекшиеся губы, нехорошие, помутневшие, словно перед припадком, глаза.
- Никитина тут кто? Нина... кажись, Сергеевна.
- Я Никитина!
Сержант склонил голову набок, внимательно посмотрел на нее, будто не верил, что вот так, сразу, и нашел ту, которая была ему нужна. Потом спросил:
- Средь танкистов знакомые у вас имеются?
Ниночка вспыхнула.
- И что же?
- Имеются, я спрашиваю?
- Имеются.
- А кто такой?
- Вы что, не верите, что я Никитина? - через силу усмехнулась она.
- Ладно, верю. Подойдите на минуточку.
Раненый стих, словно обдумывая что-то или не решаясь сказать то, что должен был сказать, Ниночка подошла, склонилась над ним. Обе руки сержанта были перевязаны по локоть и неподвижно вытянуты вдоль тела, веки с длинными ресницами вздрагивали.
- Его фамилия Мазников. Капитан Виктор Мазников, - прошептала она.
- Порядок! - раненый открыл глаза и слабо улыбнулся, как будто извиняясь. - В правом нагрудном кармане... Письмецо вам... И не переживайте, жив он. Только написать раньше никак не мог. Сейчас уже в Австрии, не воюет. После Шопрона наш полк в резерв вывели.
Дрожащими руками она расстегнула пуговицу кармашка на его гимнастерке, достала оттуда сложенный в несколько раз помятый листок плотной линованной бумаги, развернула. Почерк был неровный, торопливый, размашистый.
"Нина! Все в порядке! Я жив-здоров. Было приключение, но обошлось. До скорой встречи. Виктор Мазников. 2. 04. 45".
- Вам, да? - спросил сержант.
- Мне. Спасибо! Большое спасибо!
- Да не за что. Капитан-то подумал, что я в медсанбат обязательно попаду, и черкнул... Прямо в танке. Я сапер, сопровождали мы их...
- Большое-большое вам спасибо!
- Да не за что, -повторил сержант. -Вот если б вы мне цигарку свернули... Махорочки. И прикурили. Сумеете?
- Сумею! Я сейчас... Сейчас быстренько сверну.