На лестничной площадке гуляли колючие сквозняки. Лифт ушел, и дверь в отцовскую квартиру была закрыта. Так быстро занесли гроб? Или так долго копался в прихожей Аделаиды Прокофьевны? Копался, суетился, думал о постороннем, но не всегда зряшном. Думал ведь он и о серьезном! И пока Мирошников неверным, качающимся шагом преодолевал пяток метров, он понял: разное было в мыслях - и пустяковое и важное, такая вот мешанина, такой винегрет. Наподобие того, каким потчевала Аделаида Прокофьевна. Человек умер, а угощают винегретом. А чем же угощать? Ананасами? Ничем. Ничего не надо. Ни еды, ни питья, ни слов, ни мыслей. Однако, увы, все было и все будет. И он, Мирошников, будет таков, каков был и есть?
Открывший Мирошникову дверь мужчина в дубленке-гусарке и с непокрытой плешиво-седой головой ни о чем его не спросил, посторонился, пропуская. Мирошников прошел вглубь, будто расталкивая людей, хотя в действительности никого не коснулся. Не исключено, люди отступали с его пути. Из комнаты, куда он направился с непонятной решимостью, выкатился полненький, кругленький старичок в пенсне и спросил робко:
- Вы кто? Из ЖЭКа?
- Я сын покойного, Вадим Алексаныч, - Мирошников всегда произносил отчество твердо, не усекая, - Александрович, а на этот раз как бы проглотил слог.
- Вадим Александрович? Позвольте представиться, так сказать, очно: Синицын Петр Филимонович.
Мирошников поклонился, затем пожал пухлую, вялую кисть. Петр Филимонович засуетился, почему-то виновато развел руками, словно говоря: я не виноват, что так получилось, - ваш отец умер, теперь лежит в гробу, а в его квартире мельтешат чужие вам люди. И Вадим Александрович развел руками: дескать, извините и вы меня - растерян, скомкан, постараюсь, однако, вести себя вполне нормально.
И опять возникло ощущение: вовсе все ненормально, и будет еще ненормальней, когда он вступит в комнату и увидит отца мертвым. А когда в последний раз видел его живым? Не помнит. И было еще ощущение: переступив порог той комнаты, он как бы отчалит от берега жизни и поплывет на лодке к берегу, на котором жизни уже нет. Но он волен переплыть эту черную реку обратно, вернуться, а отец не волен. В этом вся разница.
У Мирошникова слегка закружилась голова - лодку-плоскодонку стремительно несло по черной неподвижной воде, все стремительней и стремительней, но без единого всплеска, - он прикрыл глаза, преодолевая головокружение. Открыв их, снял пальто, повесил на крючок вешалки, пригладил ладонью вихор на затылке. Услышал:
- Понимаете, Вадим Алексаныч, здорово сварганилось: вскрытие… ну и прочее… наформалинили… одели… В темпе! Подмазал я кого следует! А то канитель бы на пару деньков, не меньше… Пришлось раскошелиться… - Говорили шепотком, но четким, рубленым каким-то. Мирошников обернулся. Говорил плешиво-седой мужчина в дубленке-гусарке. - Моя фамилия - Голошубин… Я из адмхозчасти. Понял?
Не удивившись, что работник адмхозчасти называет его - Алексаныч и на "ты", Мирошников ответил:
- Понял, товарищ Голошубин.
- Это хорошо, что понял. Стараемся, как видишь. Во главе с профессором Синицыным.
"Голошубин, - подумал Мирошников. - Что это значит - Голошубин? Он же в дубленке…"
Встряхнув головой, Мирошников вошел в комнату вслед за Синицыным, который сделал разрешающий жест. Меньше всего Вадим Александрович ожидал этого: гроб закрыт. И он вздрогнул сильней, чем вздрогнул бы, если б увидел лицо отца. Так была неожиданна обитая красной материей крышка, которая словно мешала отцу выйти из деревянного ящика и отправиться по своим делам - в институт, в магазин или на прогулку.
Профессор Синицын, Петр Филимонович, сделал то же разрешающее движение пухлой ручкой, и дюжие парни, физиономии которых расплывались в глазах Мирошникова, поддели крышку то ли ножами, то ли отвертками, сняли ее и прислонили к стенке.
Черты отца вдруг приблизились к Мирошникову настолько, что он даже подался назад. Со стороны: испугался. Но он не испугался, просто ему подумалось: не вблизи, на расстоянии, лучше рассмотрит родное и чужое - мертвое - лицо.
И он, сжав губы и склонив голову, рассматривал это лицо: веки опущены, на них и на лбу синеватые пятна, сухая морщинистая кожа обтянула выпирающие скулы, нос заострившийся, а рот провалился, щеки как будто втянуты, волосы совершенно белые, таким седым отец при жизни не был; руки, крупные, узловатые, сложены на груди, как будто отец готовился помолиться, неверующий. А еще более похоже - прикрывает трехпалую, покалеченную на войне руку невредимой, так он и в жизни прикрывал, словно бы стыдился.
Одет в темно-синий старомодный костюм, белую рубашку с наглухо застегнутым воротом, обут в желтые туфли на толстой микропорке, такие тоже давно не носят: и костюм, и туфли, и рубашка были новенькие, ненадеванные. Ждали своего часа.
У плеча Мирошникова сказали:
- По закону положены тапочки… Но профессору в тапочках неприлично, стало быть. Потому решили - в туфлях. Понял, Вадим Алексаныч.
Последнюю фразу произнесли не вопросительно, а утвердительно, однако Вадим Александрович ответил:
- Понял, товарищ Голошубин.
И подумал: на похоронах Голошубин главный.
6
Так оно потом и оказалось: Голошубин был главной фигурой, можно сказать - режиссером. Сбросив дубленку и явив кожаную куртку, ладно сидевшую на поджарой, спортивной фигуре, приблизился к Мирошникову:
- Расклад такой… С папашей попрощался, теперь попрощается институтское начальство… Ждем, вот-вот подъедет! А после пропустим по чарке - и в крематорий. А после - к тебе на поминки… Профессор Синицын одобрил данный расклад. Так же, Петр Филимоныч?
- Так точно, - почему-то по-военному и несколько поспешно ответил Синицын. - Семен Семеныч у нас прямо-таки маг по части организационных дел.
- Верно, - подтвердил Семен Семеныч. - Оргдела - мое призвание. Тут я тоже светило!
Он произнес это и будто засиял улыбкой, глазами, чистым лбом и даже плешиной, вертясь туда-сюда. Отчего-то засветился ликом и профессор Синицын. Ничего удивительного, оба светила.
Вадим Александрович снова взглянул на отца и вздрогнул - на миг показалось, что покойник усмехнулся краешком узких синих губ: дескать, отнесись к ним с юмором, пусть себе посветят, на то они и светила. А может, примерещившаяся усмешка означала другое? Что? Например: а я вот отсветил, отгорел, отжил. Непонятно, как могла привидеться усмешка на строгом, даже суровом лице. На замкнутом, на мертвом лице. Никогда уже отец не сможет ни улыбнуться, ни нахмуриться. Конец! И у Вадима Александровича заныло под ложечкой. Защипало глаза, однако он сдержался и не заплакал. Только сказал мысленно: прости и прощай, отец…
И подумал: он один из родни прощается, ни Маши не будет, ни Витюши, ну да мальчику это и не под силу, ни Машиных стариков не будет. Нехорошо все-таки, что не сообщили Николаю Евдокимовичу и Лидии Ильиничне, нехорошо. Надо бы позвонить. Для приличия. Ибо ясно: не приехали бы на похороны и поминки. Далековато, да и времени в обрез, да и хвори.
Голошубин говорил уже не шепотком, а в полный голос, но все так же четко, рубя слоги:
- Повторяю: с минуты на минуту начальство подъедет. Понял, Вадим Алексаныч.
И опять последняя фраза была не вопросительной, а утвердительной, и опять Мирошников ответил:
- Понял, Семен Семеныч.
И точно: в дверь зазвонили. Голошубин бросился открывать. В прихожую ввалилось три человека - все в очках, толстенькие, кругленькие, вальяжные, очень похожие друг на друга. Светила!
Профессор Синицын стал знакомить их с Мирошниковым. Имена как-то проскакивали, а должности и звания запоминались: проректор, член-корреспондент… зав. кафедрой, профессор, доктор наук… доцент, кандидат наук. И руки у них были одинаковые - пухленькие, вялые, почти не отвечающие на рукопожатие.
Почетных гостей раздел Голошубин, их пальто и шапки сложил на кровать, на которой еще недавно спал отец. Они вытащили расчески, поправили проборы.
- Мы сочувствуем вашему горю и разделяем его, - сказал проректор Мирошникову, и остальные двое кивком подтвердили: сочувствуем, разделяем.
- Благодарю, - сказал Вадим Александрович и тоже зачем-то кивнул.
- Пройдемте к покойному. Прощаться будем, - сказал Голошубин, профессор Синицын сделал приглашающий жест, и все столпились у гроба. Несколько минут помолчали. Проректор откашлялся и заговорил:
- На семидесятом году скоропостижно скончался уважаемый коллега, товарищ и друг, профессор, доктор технических наук Мирошников Александр Иванович. Эту весть весь наш коллектив воспринял с чувством глубокого удовлетворения… - Он на секунду запнулся, еще раз прокашлялся и без всякого смущения продолжил: - Виноват… с чувством глубокого прискорбия… Всю свою сознательную жизнь Мирошников Александр Иванович посвятил…
И здесь Вадим Александрович снова будто уловил мимолетную усмешку на подсиненных смертью губах - и не удивился, не вздрогнул. Лишь пристальней всмотрелся в отца, потом в проректора: так оговориться и как ни в чем не бывало шпарить дальше?..
- …Светлый образ профессора, доктора технических наук Мирошникова Александра Ивановича навсегда сохранится в наших сердцах…
Отец по-прежнему замкнут и суров, а Вадим Александрович подумал: "Член-корр забыл употребить еще один штамп - смерть вырвала из наших рядов. Ладно, кто-нибудь другой употребит…"
Но никто речей больше не держал, а профессор Синицын как бы для себя сказал:
- Саша был отличный мужик, таких теперь мало…
Все закивали и даже юркие парни, бывшие у Голошубина на подхвате. Семен Семеныч провозгласил:
- Прошу в кухню. Пропустим по чарочке…
И тут-то, на кухне, проректор заговорил нормально.